На одном дыханье со страной

Каждое новое время рождает новые стихи. Иначе не бывает, ведь поэзия — зеркало времени. Однако при этом зеркало, безусловно, может искажать реальность: расширять ее и сужать, придавать ей уродливые формы и беззастенчиво льстить. Но прямое зеркало все равно побеждает в королевстве кривых зеркал. И мы хотим вас познакомить с поэтом, имя которого известно, но не так широко, как имена многих его коллег. Знакомьтесь — Сергей Арутюнов.

Как — Сергей Арутюнов? Так воскликнут те, кто читает «Вечернюю Москву» регулярно. Им это имя хорошо знакомо. Сергей не раз принимал участие в круглых столах и эфирах сетевого вещания «Вечерки», печатал колонки, выступал как эксперт по литературным вопросам. Но мы никогда не представляли его самого как поэта. А сделать это стоит. Ведь поэт Арутюнов — сам по себе явление и то самое прямое зеркало, которое иногда ждет своего часа в тихом уголке. Сергей издал девятнадцать поэтических сборников, четыре книги прозы и публицистики, книгу переводов с английского. Почитайте. Это того стоит.

Квадрокоптер

Я редко бывал там, где шумно и пенятся вина,

Не слишком спортивный, однако стрельба как диета,

В «Поручике Ржевском», где водка отчасти цивильна,

Но чаще — «Гвардейка», в угоду мечтам контингента,

Немногие пили. Кого разогнала контора

По дальним чужбинам, кого так совсем завалили...

Один был с игрушкой для сына — четыре мотора,

Зарядка для пульта с инструкцией на суахили.

Гордился подарком на польские деньги хорунжий:

Три года вдали от потомства — хоть чем-то обрадуй...

— Оружием станет, — сказал повертевший игрушкой,

И все рассмеялись, мол, как это может быть правдой,

Но был непреклонен, кладя причиндалы в коробку,

Седой штурмовик, за плечами которого «Вымпел»:

— Лет семь еще есть или восемь.

Готовьтесь к уроку.

Наплачемся горько, — сказал в заключенье.

И выпил.

Отпуск

Заходил на работу, ну как там, дескать,

Не застал начальства, лишь эта, в кадрах,

Позавидовала, что две сотни трескать

Каждый месяц — отличный семье приварок.

Позвонил знакомым — не взяли трубок,

При делах, при детях, и так понятна

Эта жизнь при женах и при подругах,

Что куда там суслику до бурьяна.

Посидел в кафешке. Был джин заборист,

Аж ресница хрустнула соляная.

А домой не сунулся. Ночью поезд,

Да и что там, дома. Воспоминанья.

Не заплачешь на людях, вечно хмурых,

По мечте несбывшейся и заветной.

Уезжая, забычковал окурок,

Обещая вернуться уже с победой.

Разговор

Я понял бы, если б, исхлопан

Друзьями, могуч и велик,

Отделался б в несколько слов он

От кратких вопросов моих.

— Давно? — Что-то около суток.

— Ну, как там? — Уже не свернем.

— Здоровье? — С апреля в простудах.

— Вернешься? — Сегодня же днем.

Я принял бы загнанный шепот

И нервную пластику рта,

Но вот он уходит, и что тут

Сказать, если вдруг никогда

Не встретимся? Кратки мгновенья,

Как свет ноября, коротки.

Дешевая мини-кофейня,

Кивок и пожатье руки.

Добровольцы

Позволь спросить — во что ты веришь, мгла?

Статистику доверь военкоматам:

Они ушли, когда беда пришла.

Их пробовали тормозить — куда там.

Ушли, и март заплакал, как дитя,

И вслед им загалдел синичий форум...

А ты б смогла, на зов земли уйдя,

Быть, как они, глухими к уговорам?

То был инстинкт. Возможно, основной —

Пренебрегать ущербом костным тканям.

Дышать одним дыханьем со страной

И означает быть ее дыханьем.

Телефон (Владимиру Л.)

Nokia: с первого по седьмой ролики безобидны —

Отдых, рыбалка, быт, заметно дрожанье камер,

После — ночное передвижение из кабины,

Предположительно, по очертанию стекол — «Хаммер».

Клятва: алтарь под личиной козлиной горит пентаклем,

В отсветах пламени кострового — чубы братишек.

Пленного режут под горло лезвием ритуальным,

Чашей с жертвенной кровью обносят вояк притихших.

Герб государственный засветло скалывают с фасада,

В администрации топчут охранницу, жгут монаха,

Лесомассив, перебежка — отчаянный вопль: «Засада!»

В кадре обочина, дым и при съемке с руки — канавка.

Личность владельца следствие в общем установило.

Сколы по краю устройства, поверхность частично сохранна.

Опись окончена. Старший уполномоченный, ФИО.

К делу приложены отпечатки пальцев с экрана.

Фиксация

Метров пятьсот еще — так дальномер обрек,

Сутки, не больше, как тут закончен кипеж.

Бахает сильно, но километрах в трех,

И не захочешь, а поневоле всхлипнешь.

Из-за угла развороченного встаем.

Гарью одной округа благоуханна.

Протоколируем: съемка ведется днем,

Дата и время в правом углу экрана.

Вот она, та, у которой, попить прося,

Наши легли отнюдь не по воле рока.

Это не мы ее. Это ее друзья.

Крупно, наездом — чешская маркировка.

Цепь доказательств твердой рукой скую,

Поздно скрываться, в ужасе выть животном —

Сядет весь этот мир на одну скамью,

Весь этот мир предстанет пред эшафотом.

Старуха

Девяностолетняя, она,

Твердо помня даты, имена,

Не чинясь, что время утечет,

Дознавателям дала отчет.

— Сколько было? — Чуть пробило два.

— Били? — Нет. Столкнули на дрова.

Что я им? Они и так сильны —

Тятеньку сорвали со стены.

— Фото? — Фото. Он там со звездой,

Позже в партизанах был связной.

Застрелили тятю вот сюда.

С той поры я и сама седа.

— Сколько были в хате? — Пять минут.

— Шустрые? — Заметят, подмигнут.

Легкораненый и то не сник.

Тятю моего один из них.

— Правнук разве... — Хоть смолой обмажь.

— Восемьдесят лет прошло, мамаш...

— Как узнала, кто спалил дотла,

Виду я ему не подала.

Молебен

Да разве ж такой туман? Размытие, и всего-то.

От вражеского контроля рубеж нулевой тая,

Давай улыбнись хоть раз, хотя бы на беглом фото,

Иначе как отличить, какая война твоя?

Забыты в единый миг и выпивка, и куренье,

И годы, как известняк, и словно тому сто лет,

Взываешь к своей душе, стоишь на одном колене,

Оглядываешь судьбу — смешна: суета сует.

Что батюшка там кричит готовым идти колоннам?

Кто вспомнит под крик жену, а кто хоровод лахудр.

Откуда ж явилась дрожь под Спасом Нерукотворным?

Как тысячу лет назад, и грозен Господь, и хмур.

Идем же, как все идут, кто медленней, кто быстрее,

Да будет весь облик твой продуман, мастеровит,

А ну-ка не подводить, собаки, ни слух, ни зренье,

А там уж кого куда грядущее сохранит.

Цвет глаз

Не хвались, что любой разгадаешь задвиг,

Не ходи, горделив и разлапист,

Если мертвые руки не тискал в своих,

И не складывал если крест-накрест.

Я вот эту вот запись тебе отчеркну,

Чтобы знал ты, где кредит, где дебет,

Как седеют чернявые за ночь одну,

Да и русые тоже седеют.

Тут и длительный страх, и мгновенный обстрел —

Пара вспышек, и ходишь, пришлепнут.

Если зеркальце есть, как понять, что сгорел?

Тусклый взгляд, невменяемый шепот.

Не сбежать ни от бомб тебе, ни от ракет,

Но в учебных твоих раздевалках

Улыбнутся, как туго крутил турникет,

И зашкаливал пульс, и стихал вдруг...

Это врут — балахон с капюшоном, коса.

Я видал, не сносить головы мне,

Что у смерти глаза, что у смерти глаза,

Что у смерти глаза голубые.

ДОСЬЕ

Сергей Сергеевич Арутюнов родился 21 апреля 1972 года в Красноярске, окончил московскую физико-математическую школу «Царицыно», учился в МИСиС на программиста автоматизированных систем управления металлургическим производством (цветные и редкие металлы и сплавы), окончил отделение поэзии Литературного института им. А. М. Горького. Главный редактор портала «Правчтение.Ру» Издательского Совета РПЦ.

МЫСЛИ ВСЛУХ

Нагая плоть винтовок*

Читая стихи Сергея Арутюнова

Александр Куприянов, главный редактор «Вечерней Москвы», писатель:

— …В стихотворении «Добровольцы» он замечает: «Дышать одним дыханьем со страной и означает быть ее дыханьем». Сегодня это главное. СВО подняла вал патриотического творчества. У нас в стране вообще любят писать стихи. От дворника до министра. Такой народ. Только не забудем, что «кропать» и «писать» разные понятия. Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой навеки остались с нами. Если вспоминать замечательного поэта-фронтовика Винокурова. Другой поэт-фронтовик, Левитанский, успел сказать Арутюнову, тогда еще студенту Литинститута, очень важные слова. Арутюнов их запомнил.

Его маленький сборник стихов «Зарево», изданный тиражом всего 200 экземпляров, подтверждает: связь поколений не прервалась. Поэт Арутюнов — прямой наследник обжигающей поэзии Великой Отечественной войны. Вот солдат, вернувшийся с «передка», заходит в ночной клуб. Тех, с кем он встречается, поэт называет «блогосферой». Солдат стоит. Смотрит.

Стоял бы. Вокруг бомонд исходил бы пеной —

Гоните мерзавца ряженого взашей!

Но за спиной его высился б сорок первый.

За вашими — только закинувшийся виджей.

Подлинная поэзия пробуждает в читателе то, что у поэта скрыто между строк. Проявилось много наносного. Вал обновления страны огромен, и пена неизбежна. Так бывало во все времена. Кто-то вяжет носки и маскировочные сети, собирает гуманитарку, а кто-то выкладывет селфи на фоне БМП. Хорошо, что хоть еще не на фоне взорванного дома. Бездарно кропающие в своих речитативах «Донбасc — фугас» инфантилы, гламурные репортерки, распускающие локоны по выпуклостям бронежилетов перед телекамерами… Сам президент обратил на них внимание и попросил не отправлять теледив в окопы. А еще прифронтовые прелестницы-рэперши, которые носят пузырящиеся на коленях штаны-комбаты и завывают со сцен деревенских ДК про утраченную в огне пожарищ любовь. Откуда пожарища? Она у них была, любовь?

Просто рэпершам так нравятся словечки «передок» и «либретто», что они тут же берутся штопать ремейки. Даже на «Войну и мир» Толстого. На «Мастера и Маргариту» Булгакова. Свои упражнения-потуги называют рэп-рок-операми. Они уверены: уж коли есть «передок», то где-то рядом там и либретто! А что тут запретного? В недавнем фильме Пушкин и лицеисты на балу поют и танцуют рэп. Так авторы разжевывают классику поколению накопителей лайков. Накормишь ли подозрительной жижкой страну? Ни суррогат-поэты, ни псевдопатриоты не замутят очищающего, горького, студеного — зубы ломит — слова. Таковы стихи в сборнике «Зарево». В стихотворении ｫШтабныеｻ Арутюнов пишет:

Потому что месяца полтора

И с участка снимут… А как не снять?

Есть тут и личные повара.

И кому-то деверь. И чей-то зять.

Еще:

И не стираются на раз-два

С ликов крутых особ

Черные линии воровства

С гульбищами нон-стоп.

Арутюнов преподает поэтическое мастерство в Литературном институте, участвует во многих, так нужных стране и фронту, делах. Но окопную правду он знает не понаслышке. Только человек, ходивший в тыл врага, мог написать: «Господи! Можешь меня оставить — не оставляй парней!» Не обходит стороной болезненную тему сбежавших. Одни, поумнее, релокантят куда-нибудь к братушкам, в Сербию, чтобы не записали в предатели. Клебздонят (еще одно словечко) оттуда сериалы, в которых разоблачают разбойничью сущность русского народа. Получают деньги с этого самого народа, позорятся в глумливых высказываниях и попадают в сетевые разборки… Другие — поглупее, бегут на Лазурный Берег. К вождю в приталенном пиджачке, который изображает из себя то ли Жана, то ли Жанну Д’Арк. Генетики считают, что Орлеанская дева страдала синдромом Морриса. Человек с этим заболеванием внешне может напоминать женщину, но генетически является мужчиной. Но тут выскакивает, как черт из табакерки, рыжий американец-баламут и орет на весь мир: «Есть папа и мама! А родителей номер один и номер два — не было и нет!» Правда, один русский мужичок, невысокий, но с острым взглядом, сказал все это в Мюнхене почти двадцать лет назад. Не послушали его тогда… А зря.

Появилось еще одно сословие — поэт Арутюнов его видит. Правдолюбы-ждуны. Они знают «всю правду». Знают и… молчат в тряпочку. Ждут, как фишка ляжет? А она уже легла. Так, как надо. Вот какие темы мы находим в маленьком сборничке «Зарево». Не боится автор и сложнейшей темы потерянного поколения, фронтового синдрома, открытой титанами прошлого — Астафьевым, Ремарком, Хемингуэем, Некрасовым («В окопах Сталинграда»). Арутюнов проходит по краю, почти на грани фола:

Ликуй, оживлена, стройна,

За пригоршню рублей,

Спляши на мне, моя страна,

Утешь меня. Убей.

В сборнике нет ничего пошлого, наносного. Правда, иногда окопный сленг, уличный слог — через край. Но время пройдет — все очистится и станет прозрачным. И пена спадет. В стихотворении «Отпуск» контрактник всего на день заехал в родной городок. Зашел на работу — начальства нет, потом — в кадры, кадровичка позавидовала — две сотни, хороший приварок для семьи. Позвонил знакомым — «не взяли трубок». И вот финал:

Посидел в кафешке. Был джин заборист,

Аж ресница хрустнула соляная.

А домой не сунулся. Ночью поезд.

Да и что там, дома. Воспоминанья

Не заплачешь на людях, вечно хмурых,

По мечте несбывшейся и заветной.

Уезжая, забычковал окурок.

Обещая вернуться уже с победой.

И заглядывает Арутюнов далеко. И круги ведет шире окурка. Точного, тем не менее. В стихотворении «Набег», пишет поэт, пришла «учить нас свободе европейская розга». В воронке, «с выраженьем каким-то нелепым», остались лежать два погранца, «в сущности, оба подростка». Как их зовут? Кем лежат они? Арутюнов уверен: «Борисом и Глебом, Борисом и Глебом, Борисом и Глебом...» Кто запамятовал, Борис и Глеб — братья, первые русские святые. Канонизированы в лике мучеников-страстотерпцев.

* В заголовке использована строчка из стихотворения C. Арутюнова «Босх», сборник «Зарево», Сергиев Посад, 2025