Такое ощущение, что память кто-то стирает. Недавно Тамара Сергеевна видела — ее мир теперь сузился до окошка на втором этаже типовой панельки — напротив был забор, изрисованный граффити. Множество рисунков, от каких-то котов-цветочков до черепков и непристойных надписей. Плод творчества не Бэнкси, конечно, но множества подростковых рук, вооруженных баллончиками с краской. И вот пришел рабочий в оранжевой форме, с узкими глазами и белозубой улыбкой и валиком с краской стал замазывать. Черного кота, розу в шипах, розоволосую и синеглазую девицу с вульгарной грудью и нереально огромными ресницами. Как ее — аниме, вспомнила словечко Тамара и обрадовалась. Слышала по телевизору новое словечко. Сейчас редко удается слово запомнить: в основном все только забываешь. Рецепты, имена, прочитанные когда-то книжки, целые события проваливаются в небытие. Как будто вот этот самый маляр с сахарной улыбкой валиком закрашивает память.

Вдруг вспомнила, что у нее день рождения. И комната будто наполнилась ароматом яблочного пирога. Ах, какой пирог еще до войны пекла ее бабуля на Томочкин день рождения! Какой пирог! Воздушный, с корицей, с нежной корочкой — только дотронься, лопнет — кисловатых антоновок.

Позвала Светочку: на этот раз требовательно. Имеет право требовать дня рождения. Пришла Светочка, лохматая, в халате, накинутом на пижаму. Что за мода такая сейчас — днем ходить в пижаме и постоянно валяться в постели. Светка, наверное, и кровать-то не застилает. Чтобы удобнее было ложиться при каждом выдавшемся случае.

В руках у Светочки тетрадка. Проверяет сочинения, значит. Образ Наташи Ростовой. Или этого… как его… старуху топором зарубил... Ох как раздражает забывчивость.

Нет, она, конечно, много работает, Светка. Берет дополнительные нагрузки постоянно. Учитель — сволочная профессия, я ей это говорила, еще когда она только навострилась в этот свой педагогический институт. Могла бы в МГУ! Но зато постоянный кусок хлеба. Учителя и врачи всегда нужны, отвечала Светочка.

Вот теперь уже двадцать пять лет работает училкой. Так и хочется ей показать язык, такой серьезной, раздраженной вечно! Вот, вот тебе. Училка-точилка.

— Мама, ну что ты, в самом деле, как ребенок, — устало говорит Светочка. — И плед сбросила. Холодно же, не топят еще, ты что, не чувствуешь, что холодно?

Она поднимает клетчатый плед (он валяется под креслом), пару раз встряхивает и укрывает ноги Тамаре Сергеевне.

— Чего ты меня звала? Может, хочешь полистать альбом с фотками? Или кроссворды тебе дать? Где пульт от телевизора? Куда ты его спрятала, госсссподииии….

Когда Светка наклоняется, чтобы подоткнуть плед, Тамара вдруг замечает в ее темных коротких волосах седые прядки.

— Светка-то уже старая стала! — с ужасом думает Тамара Сергеевна.

И плачет вдруг, неожиданно, навзрыд. Ей ужасно жалко Светочку, которая была совсем недавно серьезной пухлой девочкой, на локтях ямочки, две ровные темные косицы, прилежная, гаммы играла. И себя стало жалко, и бабулю довоенную, почти стертую из памяти, а сейчас вдруг выпрыгнувшую откуда-то, и яблочного пирога того, давнего, аромат которого развеялся где-то в довоенной Москве…

Точно! Пирог! День рождения. Слезный водопад прекращается.

— Светочка! Почему ты не напомнила мне про то, что у меня день рождения, — голос Тамары сердитый. — Почему, почему. Мне еще бабуля в детстве говорила: день рождения обязательно надо отмечать. А это что? Твои кроссворды — это весь праздник?

— Мама, — говорит Светочка, стараясь не раздражаться. — Ну кого ты позовешь на день рождения. И потом, он завтра. Я тебе подготовила подарок. Но отмечать… Где здесь отмечать, — Светочка разводит руками: двухкомнатная маленькая квартирка, скрипучий затертый паркет, старые немодные обои. — И главное — кого приглашать-то? Кого тебе надо приглашать? В голосе у Светочки уже появились металлические учительские нотки, их очень боится Тамара Сергеевна, такая — сердитая — Светочка совсем не похожа на ту, с косицами и щеками будто два красных яблока.

Но остановиться Тамара уже не может.

— Как это — кого? Лидочку, тетю Лиду. Сестру мою и твою, между прочим, тетю. Соседку нашу Марью Владимировну. Ну и этот пусть твой приходит… Чурбан. Стол нам подвигает.

Светка молчит. Лидочка, тетя Лида, уже три года как лежит на Востряковском кладбище. Марью Владимировну сын перевез к себе в Перово, а квартиру продал. Чурбан… Это Славик.

На самом деле его зовут по-другому, он не говорит, как. Смеется — зачем тебе, красивая? Узбек. И имя узбекское, никакой не Слава, конечно. А глаза черные, узкие, веселые. На десять лет моложе Светки, а вот говорит про нее: красивая.

Про нее никто так не говорил, никогда. Разве что папа в детстве. Пока мать его не выгнала.

Слава приходил чинить дверной звонок, стыдливо взял пятьсот рублей и спрятал во внутренний кармашек. Светка предложила чаю. Что, чая, что ли, для человека жалко? На следующий день он принес ей, лукаво улыбаясь, жидкий букетик тюльпанов.

— Во дворе нарвал, — честно признался. — Но не в нашем дворе, в соседнем.

Нет, ей, учительнице, конечно, дарили букеты куда более шикарные. Родители двоечников в надежде на то, что двоечники моментально победят во всех интеллектуальных олимпиадах и станут медалистами… Но букеты те не имели ровно никакого значения для Светочки. Те букеты казались ей неживыми, пластмассовыми. А эти тюльпаны, порочно-алые, с черными тычинками, дышали свежестью, страстью и любовью.

Они напомнили обертку конфеты «Красный мак» — в Светкином детстве такие были. Их приносил папа, не много, по одной-две, никогда — пакетами, но всегда в кармашке куртки. На конфету налипали крошки табака. Отец смеялся: «Это лисичка испачкала!» У них была такая игра: якобы лисичка передала маленькой Светочке конфетный привет через папу. Он идет домой через Ясеневский лес — и на одной секретной полянке всегда встречает лисичку, которая на пеньке оставляет для Светочки конфету.

— А другим детям оставляет?

— Нет, только для Светочки! Лисичка поэтому специально меня ждет, иногда часами ждет, в темноте, чтобы передать именно тебе эту вот чудесную конфетку.

— А почему именно мне? — спрашивала Светочка, но уже заранее знала ответ.

Такая у них с папкой была игра…

— Потому что ты — самая умная, самая красивая девочка в мире! Поэтому тебе…

Казалось, так будет всегда. Светка — самая умная и самая красивая, поэтому все конфеты — ей. Но оказалось, все не так. Сначала как-то быстро сошел с дистанции папа, лисичкин друг и главный Светочкин защитник. Он возвращался все позже после своей работы — а может, кружил по заснеженному лесу в поисках лисички? — думала, борясь со сном, Светочка.

А уже сквозь сон слышала поворот ключа в замке и нетвердые шаги, и мамин злой колючий шепот:

— Опять нажрался?

А однажды папа просто пропал. Не вернулся домой — ни сегодня, ни завтра, ни через месяц.

Только приходили по почте какие-то «элементы», как называла их мать, отворачивая красное сердитое лицо.

Светочка, конечно, спрашивала: что случилось с папой и с лисичкой, и куда вдруг пропали все его фотографии, и почему никогда никто больше не приносит ей конфеты «Красный мак» с ярким фантиком.

Но мама начинала плакать каждый раз, а на вопрос не отвечала. И Светочка перестала спрашивать. А потом пошла в школу и как-то забыла про всю эту историю. Отодвинула в архив. Избирательная детская память.

Жили с мамой — ни хорошо ни плохо. Просто жили. Один день сменял другой.

Тамара, конечно, строгая была. Целый день на работе. Вечером приходила — сапоги на высоких каблуках (венгерские, достала по большому блату). Устало садилась на пуфик в коридоре. Сидела, запрокинув голову в вязаной шапочке. Из-под шапочки выбивались крашеные золотистые кудри. На воротнике пальто таяли снежинки. Выбегала Светочка, чистенькая, розовая, помогала расстегнуть молнию на сапогах.

— Ноги намочишь! — уже сразу сердилась Тамара. И действительно — с каблуков-то натекли в коридоре грязные лужи растаявшего снега. — Не бегай в колготках, сколько тебе говорить! Тапочки! Тапочки есть! Надень тапки!

Светочка испуганно шмыгала в комнату, будто мышка в норку. У нее там уютно, в комнате. Горит теплым маленькая лампочка, в аквариуме-шарике живет пестрая рыбка. Тетрадки и учебники сложены аккуратно. Света первая ученица в классе. Ее хвалит учительница. И у нее нет друзей — только рыбка-сомик. И не надо других друзей. Они грубые, орут, завидуют. Потому что Светочка — самая красивая, самая умная. Ей папа говорил. Школу она окончит с золотой медалью. И в институт она поступит сама, без «знакомств» и блата.

Кто б сказал тогда, что не этим меряется счастье. Что будь ты хоть сто раз самая умная, самая красивая — счастье лежит где-то в другом тайнике, до которого не добраться. И что «красивой» ее за всю жизнь назовет только папа — тогда, когда лисичка передаст конфету «Красный мак», всю в табачных крошках.

Да еще — на излете женской силы, этот улыбчивый и нежный восточный парень в оранжевом жилете.

В уголках черных глаз притаились хитринки. «Зачем тебе знать, как на самом деле зовут… Слава я. Для тебя — Славик». А дома мама, строгая Тамара, практически — царица Тамара.

Которая невзлюбила Славика буквально с первой минуты. «Чурбан», «не твой уровень», «чтобы ноги его в моем доме…»

А где он — «мой уровень», горько думала Светка.

«Женский», филологический курс пединститута.

Школа — тоже мир женщинучилок. Мужиков всего два: женатый физрук и трудовикалкаш. На пятьдесят голодных, недолюбленных баб.

И работа. Всегда много работы. Ученики, тетрадки, родительские собрания. Дресс-код, будь он неладен.Курсы повышения квалификации.

Одни ушастые двоечники и хулиганы подрастали, становились вдруг, в одночасье, статными модными юношами и девушками, танцевали свой прощальный вальс и, кружась, как золотые осенние листья, подхваченные ветром, улетали в большую жизнь; на смену им приходили новые малыши с ранцами на спине и аккуратно отточенными карандашами в пеналах.

Цикличность жизни. А посередине она — Светлана Валерьевна, ее уже никто и не называет, очень давно, Светочкой. Только — иногда — мама.

Мама еще помнит ту, маленькую, с косицами и рыбкой в круглом аквариуме, с чернильными пятнами на пальцах.

А сейчас вдруг появился Слава. Для мамы — «Чурбан» и «не уровень». Мама говорит: у него на родине жена и семеро детишек. А для стареющей и грузной Светы — не чурбан, а мужчина, который принес ей трепетные тюльпаны и назвал красивой.

По вторникам и пятницам (у Светы в этот день нет дополнительных занятий) в густеющих московских сумерках он тихо скребется ей в дверь, обшитую дерматином. Звонок работает исправно: у Славика золотые руки, но если позвонить, то Тамара непременно встрепенется в своем кресле, как старая испуганная птица.

Поэтому Славик проникает в квартиру тихо, Светка открывает ему дверь, и он тут же хватает ее своими сильными руками, а она давится хохотом и чувствует себя вновь маленькой и любимой девочкой. Они проскальзывают в комнату Светы и падают на продавленный, старенький диванчик.

Потом Славик курит в форточку и говорит: — Красивая, почему окна у тебя деревянные? В такие окна зимой дует сильно, холодно!

— А ты знаешь такие конфеты — «Красный мак»? Пробовал? — спрашивает не к месту Света. Ее мысли блуждают где-то далеко…

— Нет, красивая. Конфет таких не знаю. Но у нас весной вырастают цветы — маки.

Красные. Вся степь в этих маках. Ты сама как мой степной красный мак. А из окна холодно будет, поменять окна надо!

И действительно, через пару недель приходит серьезный замерщик окон, и Тамара Сергеевна взбудоражена и как-то даже возмущена тем, что будут менять окна.

— А чем, чем тебе плохи старые? Они экологичные.

Дерево — это хороший материал, это не пластик! Ты знаешь, какие раньше делали стекла? Если их вымыть и протереть газетой, они сияют, как хрусталь. Не то что эти современные.

Замерщик окон хмурится и говорит: — Вы бы бабушку убрали. Она мне мешает работать.

И Светочка ужасно смущается за свою мать. И отвозит ее в кухню.

Ведь Тамара Сергеевна не ходит. Все время в кресле. Все время — чудовищная зависимость от пусть родных, но не своих рук. Светочкиных рук. Поменять памперс. Укрыть пледом. Дать книжку. Пульт от телевизора. Все только Светочка.

И Светочка сердится.

Такая хорошая, правильная, учительница! Она сердится на маму, строгую Тамару Сергеевну.

И сейчас тоже сердится. Ишь ты, день рождения ей захотелось отмечать.

— Чего тебе праздновать, конец жизни? — грубо говорит она.

Выходит из комнаты и громко хлопает дверью.

А Тамара Сергеевна остается одна. Плед вновь падает на пол, и теперь никак не поднять его, не укрыть старых зябких ног. А Светку она звать не будет. Принципиально не будет. Она смотрит в окно — гордая женщина. Если смотреть с улицы на второй этаж — в домах-панельках второй этаж совсем невысок, — то кажется, что это не живой человек, а портрет в раме.

Неподвижная, с резкими чертами лица, с белоснежно-седыми волосами, уложенными в старомодную «бабетту». «Портрет старухи», например. Или — поэтичнее — «Портрет графини Эн». XVI век, мастер жив, как шутят художники.

Странно, думает Тамара Сергеевна, когда мы только заезжали в этот дом, здесь был пустырь. А до этого — лес. А потом за сорок с лишним лет выросли деревья, новые деревья. Сначала они были низенькими и загораживали солнечный свет. А сейчас стали огромными. Одни стволы торчат, как в каком-нибудь тропическом лесу. А вся зелень выше. Сейчас ругаются и злятся те, кто живет выше. Теперь не хватает солнечного света им. А лес отвоевывает свое.

И еще думает: только в старости можно подумать наконец о деревьях и о том, как они растут. А Лидочке надо непременно позвонить, пригласить в гости. День рождения надо обязательно отмечать. Обязательно, так бабуля говорила, — интересно, а Лидочка помнит, как она это говорила? А Светка дура, думает, на старости лет слепит с Чурбаном подобие семьи. Но и жалко ее тоже. Как она тогда все спрашивала — где папка, почему не приходит.

Как ребенку объяснить… И даже если Светка уже старая, то какая же я?

А я их всех обманула, вдруг озаряет догадка. Я не старая. Я как раз девочка. Светка стала моя мама, сердитая, толстая, в халате и с дурацкой такой личной жизнью. А я худенькая, верткая, с кучеряшками, руками-палочками, сбитыми вечно локтями и коленками. И у меня младшая сестренка Лидка и брат Алеша. Что-то с ним случилось плохое, с Алешей. Кто-то сказал, что он умер во время войны от голода? Какая война, какой голод? Нет никакого голода. Нет войны и не было. Но может быть, войны всегда надо ждать, это тоже бабуля говорила. У нее, Тамары, Томочки, припрятан целый мешок сухарей под кроватью.

Мама-Светка приносит ей еду, борщ, котлету с пюре и обязательно щедро нарезает белый хлеб. А Томочка хитрая, она хлеб не ест, она его в мешочек складывает. Светка еще спасибо скажет, дурында неповоротливая. Седая колода. Им всем сухарей хватит. И Светке, и Лидке, и маленькому Алеше, уже полузабытому, блеклому. И даже Чурбану. Пусть ест. Не жалко…

Это была пятница — «их» день. Славик проскользнул, как обычно, тихо и незаметно, как сквозняк.

Светочка засмеялась, стала отбиваться: руки холодные, руки холодные с улицы! Грей давай, прежде чем к женщине прикасаться! Давай чаю тебе налью!

— Какой чай, мой цветочек, я любить тебя хочу! Соскучился! — шептал Слава.

В этот момент он, конечно, не врал. Действительно — хотел любить эту недоласканную, одинокую, очень жалкую большую женщину, которая для него подкрасила глаза и губы.

— Иди в душ, только тихо.

Я сейчас… сейчас, сейчас, — шептала испуганно, как девчонка. — Только к маме загляну…

— Погромче телевизор бабушке сделай, — сверкнул глазами Славик. — Чтобы не мешать ей.

А через минуту уже бежал на крик Светы.

— Мама, мама! — рыдала она, катаясь по полу.

Женщина, похожая на графиню с высокой белой прической, казалось, просто спит. Неподвижная, повернутая к окошку.

На подоконнике прыгала птичка-синичка, с любопытством заглядывая в комнату. Откуда-то вдруг в Москве снова стало много синиц. Говорят, это к снежной зиме.

— Хорошо, что окна поменяли на пластик, — уже по-хозяйски, рачительно, подумал Славик. — Тепло перезимуем.

Южный человек, он всегда мерз зимой в промозглой метельной Москве.

новелла