Евгений Кисин: «Меня не надо упрашивать»

[i]Когда в феврале объявили, что престижную награду «Грэмми» получил пианист Евгений Кисин, многие, конечно, хотели поздравить его, а кое-кто – еще и интервью взять. Как это оказалось непросто! Кисин постоянно в разъездах. Связываться пришлось по электронной почте, а заняла вся переписка два месяца. Часто е-мэйлы приходили с перепутий дорог, из аэропортов, посланные глубокой ночью. Поражает аккуратность, с которой Кисин ответил на все вопросы. Мы считаем, что нам повезло.[/i][b]– Если покопаться, у истоков биографии большинства ярких людей XIX века стояла мама. Можете ли вы так сказать о себе?[/b]– Около двадцати лет назад, во время моих самых первых гастролей по Японии, на пресс-конференции меня спросили: «Кем для вас является ваша мама?» Я очень удивился и ответил вопросом на вопрос: «А кем же может быть мама для родного сына?!» В «Japan Times» мой ответ «процитировали» так: «She is a real mother of a real son».Однажды моя мама на меня очень обиделась. Дело было так. Несколько лет назад одна американская русская газета по случаю 8 Марта обратилась к разным людям с просьбой поговорить о своих матерях. Попросили об этом и меня. После того как интервью с нами были напечатаны, мою маму очень обидело то, что многие из опрошенных подробно и красочно рассказывали: «Моя мама для меня – то, моя мама для меня – это...» – а я ничего такого не сказал. Долго пытался я маме объяснить (думаю, что она поняла, но чувство обиды все-таки осталось), что... ну не могу я облекать в слова (а тем более публично, для газеты) свои чувства к ней, так же, как не могу говорить о музыке, о любимой женщине. Многие люди (причем не только музыковеды, но и некоторые музыканты-исполнители) умеют замечательно рассуждать, писать, говорить о музыке – а я не могу. Потому что не нахожу слов для этого; потому что для меня музыка выше слов (как сказал Ницше, «когда не хватает слов, начинается музыка»); а главным образом потому, что говорить вслух (а тем более публично) об интимном – у меня лично это вызывает ощущение какой-то вульгарности. Подчеркиваю: это мое сугубо личное ощущение, и я ни в коем случае не обвиняю в вульгарности кого-либо, не утверждаю, что я прав, а другие не правы. Однажды Шаляпин, влюбившись в итальянскую певицу Иолу Торнаги, ставшую потом его первой женой, во время одного из представлений «Евгения Онегина» в Мариинке слегка изменил текст в арии Гремина и спел: «Онегин, я клянусь на шпаге: безумно я люблю Торнаги». Я совершенно не утверждаю, что это плохо или «неправильно» – но сам я никогда ничего подобного сделать бы не смог. Помню, как Каспаров в свое время говорил во всех своих газетных интервью, как многим он обязан своей маме. Замечательно! И я представляю себе, как приятно это было его маме... Но у меня так просто не получается.Недавно я смотрел телепередачу о Евстигнееве, в которой его вдова Ирина Цивина, в частности, рассказывала о своей бывшей свекрови, о том, что мать Евстигнеева вела дневник, из которого видно, что для этой женщины все в жизни как бы вращалось вокруг ее сына: «Сегодня утром проснулась и подумала о Жене... По ТВ показывали Ирину Роднину. Интересно, знаком ли с ней Женя?» Слушал я это – и думал: да ведь это же как будто о МОЕЙ маме рассказывают! Казалось бы, как может быть по-другому? Как иначе может женщина относиться к тому, кого она выносила и кому в муках дала жизнь? Но, как известно, бывает в жизни всякое... Правильно тогда в «Japan Times» написали: моя мама – настоящая мама. Оглядываясь назад, я вижу, что за 34 года своей жизни не всегда поступал по отношению к своей матери так, как должен был, – но все-таки мне очень хотелось бы надеяться, что, несмотря на все мои ошибки и проступки она тоже считает меня настоящим сыном.[b]– Однажды пианист Михаил Коллонтай сказал, что вся жизнь для него – череда экзаменов: поступление в школу, школьные экзамены, вступительные, консерваторские, диплом, конкурс Всесоюзный, конкурс Чайковского… А для вас череда экзаменов закончилась?[/b]– Собственно, экзаменов в буквальном смысле мне пришлось сдавать не так уж много. Ну а если в переносном, то они, конечно, никогда не кончаются. Думаю, можно сказать, что вся жизнь – это большой экзамен.[b]– Какой был самый тяжелый экзамен в жизни?[/b]– Помню, в детстве в журнале «Пионер» я читал интервью с Сергеем Михалковым. Последний вопрос был: «Какое, по-вашему, самое лучшее ваше стихотворение? Сергей Владимирович ответил: «То самое лучшее, которое я еще не написал». Наверное, на ваш вопрос я бы ответил аналогичным образом.[b]– Какие для вас самые большие проблемы в фортепиано как в инструменте? Вы никогда не думаете: «Вот если бы..!»? Моник де ля Брюшольри, например, мечтала о полукруглой клавиатуре.[/b]– Нету никаких. Никогда не приходило в голову ничего подобного.[b]– Считается, что сегодня никого удивить нельзя. Уж тем более игрой на фортепиано. Или можно? И чем?[/b]– Думаю, что возможности исполнительского искусства безграничны, ибо каждый талантливый исполнитель обладает своей собственной неповторимой индивидуальностью, поэтому в нашем деле всегда будет чем удивить. Чем именно? Да тем, чего не было раньше, – а такое по вышеуказанной причине будет всегда.[b]– Следует ли признать существование музыкальной поп-классики?[/b]– Я, к сожалению, совершенно не разбираюсь в поп-музыке, но думаю, что в принципе следует признавать существование всего того, что существует; поступать иначе было бы просто нелепо.[b]– Тогда я так спрошу: почему на «Грэмми» крен в легкую музыку? Это тенденция или уже дело так пошло на спад[/b]?– Я думаю, что у легкой музыки вообще гораздо большая аудитория, чем у классической, – именно потому, что она легкая. Легкая для восприятия.[b]– Женя, сколько концертов в год вы играете?[/b]– Около сорока.[b]– Сегодняшняя публика приходит «на программу»? И только избранные – «на исполнителя»?[/b]– Не знаю. Да и кто это на самом деле может знать? В концертный зал приходят по полторы, две, три тысячи человек. Думаю, что у каждого своя причина.[b]– А как чаще бывает: вы сами назначаете программу или вам заказывают, что играть?[/b]– Нет, мне никогда ничего не заказывают, свои программы я всегда составляю и предлагаю сам.[b]– Бывало ли, что перед выходом вы ее меняли?[/b]– Конечно, нет: ведь все, что исполняешь в концертах, надо подготовить, и это очень большая работа, занимающая много времени.[b]– Великие музыканты, прожившие много-много лет успешного творчества, как можно судить по их высказываниям, все больше ощущают тщетность приближения к идеалу, который внутри не дает им покоя. Что вы скажете по этому поводу?[/b]– Если даже я и «великий» (шутка), то уж во всяком случае еще никак не прожил много-много лет, так что на этот вопрос мне отвечать еще рано. Задача наша состоит в том, чтобы, насколько возможно, к идеалу приблизиться.[b]– Бывали ли у вас две, а может, три кардинально противоположные трактовки одного и того же сочинения?[/b]– Кардинально противоположные – нет. Все-таки я сам кардинально не меняюсь.[b]– У вас бывают моменты паники за инструментом?[/b]– Да нет, пожалуй, все-таки я всегда добросовестно готовлюсь к концертам.[b]– О чем вы думаете, когда концерт уже позади и вы стоите на сцене под овациями?[/b]– Это зависит от того, как сыграл.[b]– Несколько дней назад вы выступали в Сеуле, и зал полтора часа не отпускал вас со сцены. Говорят, вы сыграли 10 бисов…[/b]– Обычно я подготавливаю четыре биса. А потом играю столько, сколько просят. Никогда не навязываюсь, но и не заставляю себя упрашивать. А вы уже прослышали о Сеуле? Тогда расскажу подробнее. Да, в Сеуле было что-то невероятное. Раньше я думал, что самые темпераментные слушатели на свете – итальянцы, но теперь убедился, что корейцы еще горячее. Какой это был прием! Я, как обычно, подготовил четыре биса, но мне пришлось играть еще и еще. 2600 человек стояли стеной, кричали, свистели и действительно не отпускали меня, пока я не садился играть очередной бис, а когда садился – кричали так, что я просто начал бояться за свои барабанные перепонки. В конце концов, после 10-го биса мне просто пришлось попросить, чтобы в зале выключили свет. А потом – 1000 человек выстроились в очередь за автографами. Закончилось все к половине первого ночи.[b]– Вы не собираетесь попробовать дирижировать?[/b]– Нет, не собираюсь. Чем больше я занимаюсь игрой на фортепиано, тем больше осознаю, как это трудно. Дай бог, чтобы хватило жизни сыграть все то, что хочется, на том уровне, на котором хотелось бы.[b]– В чем вы еще реализуетесь, кроме игры на фортепиано?[/b]– А что вы подразумеваете под словом «реализуетесь»? Профессионально, кроме игры на фортепиано, ничего делать не умею. Очень люблю декламировать – стихи, прозу, некоторые статьи.[b]– Вас что-то в жизни может взбесить? Потому что кажется, что нет[/b].– Еще как может! Ложь, несправедливость. Или, наверное, точнее – то, что я считаю несправедливостью.[b]– Что больше всего расхолаживает в жизни?[/b]– Не знаю.[b]– Что можете сесть и сыграть в свое удовольствие?[/b]– Мало что – потому что нет практически ничего, что я мог бы сразу, без работы, сыграть так, как мне бы хотелось, а когда получается не так, как хочется, то это раздражает, и естественная потребность – работать, добиваться, а не продолжать играть плохо. Поэтому для удовольствия я слушаю, как играют другие.[b]– Ну и кто вам нравится, например, из лауреатов «Грэмми»?[/b]– Очень люблю Марту Аргерих, Томаса Квастхоффа, Колина Дейвиса, Мариса Янсонса, Клаудио Аббадо, Пьера Булеза, Квартет Эмерсона.[b]– А если, например, в зале Марта Аргерих, ваша игра меняется?[/b]– Когда в зале Марта Аргерих, это, конечно, помогает: с одной стороны, она моя любимая пианистка, с другой – совершенно замечательный, абсолютно искренний, в высшей степени доброжелательный и очень хорошо ко мне относящийся человек. Поэтому ее присутствие всегда вдохновляет.[b]– Чье еще мнение вам дорого?[/b]– Мнение понимающих людей.[b]– Ну я-то, конечно, имею в виду мнение конкретных людей. Например, интересно, занимаетесь ли вы до сих пор с вашим педагогом Анной Павловной. Или вот вы, например, общаетесь с Гидоном Кремером. Он сам, конечно, гений, но трудно представить, чтобы Гидон вам высказывал свое мнение о вашей игре. Вы же абсолютно разные![/b]– Конечно, я Анне Павловне новые программы играю, и, естественно, она знает меня лучше, чем кто-либо другой. Что касается Гидона, я думаю, не имеет значения, разные мы или нет. Мы несколько раз работали вместе (в квинтете «Форель» и скрипичной Сонате Шуберта, в 12-м Концерте Моцарта) с его великолепным оркестром «Кремерата Балтика» – и это сотрудничество мне очень много дало. Что касается других – да любой хороший, понимающий музыкант! Та же Аргерих, те же Баренбойм, Ливайн… Перечислять можно очень долго. И некоторые гораздо менее известные или даже совсем неизвестные музыканты, чьи имена вам ничего не скажут, но которые тем не менее очень компетентны в нашем деле, потому их мнение для меня тоже дорого и важно.[b]– Женя, бывало ли, что критики находили в вашей игре то, чего вы в ней и не подозревали?[/b]– Еще сколько! Всего и не упомнишь! Я всегда читаю рецензии на свои концерты, но почти ничего не запоминаю, поэтому конкретных примеров привести не могу. Для этого мне нужно было бы просто порыться в старых рецензиях, но так как я сейчас на гастролях, у меня их под рукой, естественно, нету.[b]– Кто-то из пианистов сказал: все, что я играю, – это моя биография. О каких сочинениях вы могли бы сказать: жаль, что это не я сочинил, ведь это про меня![/b]– Нет, я так музыку не воспринимаю.[b]– Сочинялись ли вещи специально для вас?[/b]– Мне время от времени разные люди присылают свои сочинения (как правило, плохие) с просьбой сыграть их. Некоторые из них были написаны специально для меня.[b]– Есть ли сочинение, которое вам не нравилось (пусть и в силу заигранности), а теперь вы до него дозрели?[/b]– Да, такое не раз бывало (хотя и не в силу заигранности)… Вы имеете в виду сочинения, которые сначала не любил и проникся к ним позднее? Ну, например, так у меня было с рахманиновскими «Симфоническими танцами».[b]– И наоборот: есть сочинение, которое вдруг показалось исчерпанным? Сочинение-разочарование?[/b]– Нет.[b]– Вы когда-то говорили, что вам Шопена играть легче, чем Бетховена. И сейчас тоже?[/b]– Да, но после пяти концертов Бетховена (которые я в прошлом сезоне играл по всей Европе – в Монпелье, Лиссабоне, Париже, Лондоне, Люцерне, Риме, Мадриде, Вене, Мюнхене и Берлине, а в октябре прошлого года – в Торонто и Чикаго) мне его музыка стала удаваться лучше, чем раньше, я сейчас в ней более, если можно так выразиться, «комфортабельно» себя чувствую[b]– Каков ваш отдых? С газонокосилкой, тем более с граблями, вас трудно представить. Что у вас любимое – шахматы, пляж, компьютер? В какой момент вы говорите себе: «Уф, начал отдыхать!»[/b]– В детстве я как раз помогал дедушке на даче с граблями и с лопатой. Газонокосилки у нас не было, а теперь и вообще дачи нет. Самое мое любимое – друзья и книги.[b]– Видно, что вы книгочей. Что сейчас читаете?[/b]– Только что прочитал «Очищение» В. Суворова, «Жизнь как она есть» В. Шендеровича, до того – «Тьму в конце туннеля» Ю. Нагибина, «Воскресение Маяковского» Ю. Карабчиевского.[b]– На чьи концерты вы сами ходите?[/b]– Недавно, будучи на Тайване, пошел на концерт тамошнего оркестра; солисткой была моя старая школьная приятельница Лиля Зильберштейн, она играла «Рапсодию на тему Паганини» Рахманинова. А вообще хожу на концерты самых разных людей – всех, чью игру люблю и ценю.[b]– Какие записи слушаете?[/b]– Несколько дней назад, во время перелета Лос-Анджелес – Тайпей слушал записи Караяна (симфонии Мендельсона), Ростроповича (1-ю сюиту Баха), Дж. Белла и Ж.-И. Тибодэ (сонаты Форе и Дебюсси). До того дома в Нью-Йорке слушал записи Митропулоса: Вторую симфонию Шумана, Первую Малера, «Остров мертвых» Рахманинова.[b]– Какой фильм в последнее время понравился?[/b]– Фильмов в последнее время не смотрел.[b]– Вы владеете какими-нибудь языками?[/b]- Как у Кассиля:«Do you speak English?» – «Yes, I do». – «Parlez-vous francais?» – «Je parle, mais tres mal. А, это, по-русску, нельзя? Я понимаю все говорить по-русску!»[b]- Почему у вас нет мобильного телефона?[/b]– Когда-то был, но надоел. Мне и обычного хватает.[b]– Как вы реагируете, когда во время концерта в зале звонит мобильный[/b]?– Мне, честно говоря, не до реагирования – я музыкой занят. А вот за слушателей, конечно, обидно.[b]– Как вообще решить эту проблему, на ваш взгляд?[/b]– Ну, эту проблему, я думаю, только Сталин мог бы решить. Как в том анекдоте: «Кто чихнул? Лаврэнтий Палыч, разбэритэс, пажалста». Берия: «Первый ряд, кто чихнул? К стенке! Второй ряд, кто чихнул? К стенке! Третий ряд...» Голос из зала: «Я, я чихнул!» «Спасибо, Лаврэнтий Палыч. Бутти здаровы, таварыщ!» Так что пускай уж лучше звонят![b]– Вы водите машину?[/b]– К сожалению, нет.[b]– Правда, что в доме, где вы живете в Нью-Йорке, жили Шаляпин, Карузо, Тосканини, Стравинский, Рахманинов? Почему они жили именно там?[/b]– Да, это правда, но почему они (и многие другие музыканты) жили именно там – не знаю.[b]– Довелось ли вам общаться с Терезой Стратас, которая тоже живет в этом доме[/b]?– К сожалению, нет.[b]– Вы помогали пианисту Алеше Султанову, который долго и тяжело болел. Вы были, наверное, единственный, кто помог крупной суммой денег. Каким вам казался Алеша? Ведь многие его не принимали.[/b]– Алеша, на мой взгляд, принадлежал к такой категории людей, которых просто невозможно не любить: абсолютно непосредственный, искренний, добрый и добродушный, не знавший ни фальши, ни зависти; душа общества, весельчак, жизнелюб, человек с замечательным чувством юмора, никогда не упускавший случая посмеяться и над самим собой... Честь его памяти и много сил и мужества его родным и близким.[b]– Я искала вас через Тихона Николаевича Хренникова, зная про ваше доброе знакомство. Что вас с ним связывает?[/b]– Тихон Николаевич в свое время мне очень во многом помог, и я искренне рад представившейся возможности рассказать про это, так как сам он обо всех этих делах не распространяется, и оттого об этом никто не знает. Именно благодаря Тихону Николаевичу нам в свое время удалось получить новую квартиру, большую по площади (вопреки действовавшим тогда правилам) и расположенную значительно ближе к центру, чем та, в которой я прожил первые тринадцать с половиной лет своей жизни. Именно благодаря помощи Тихона Николаевича, когда из-за переезда на новую квартиру нам пришлось продать наш прекрасный старый «Бехштейн» (он не влезал в лифт, лестничная клетка была очень узкой, а квартира наша была расположена на 14-м – а фактически на 17-м – этаже) и я остался без инструмента, Музфонд в течение нескольких лет бесплатно давал мне рояли напрокат (некоторое время спустя Владимир Теодорович Спиваков подарил мне маленький «Стейнвей», который он приобрел у своего друга, уехавшего за границу, и который до сих пор стоит в нашей московской квартире, – но на нем я фактически не занимался, так как был он очень старенький и хрупкий; музфондовская же «Эстония» звучала отвратительно, но лучшего у них ничего не было – и именно она до моего отъезда из России была моей «рабочей лошадкой»). Именно благодаря Тихону Николаевичу, несмотря на то что я не являлся членом Союза композиторов, наша семья в течение семи лет (с 1984-го по 1991-й) каждое лето и каждую зиму имела возможность отдыхать в Домах творчества композиторов (в основном в «Рузе»). От самых разных людей я знаю, что был одним из очень-очень многих, кому Тихон Николаевич, «используя свое служебное положение», помог в самых разных жизненных ситуациях. Крепкого ему здоровья и долгих, долгих лет жизни![b]– Дайте совет начинающему пианисту.[/b]– Я не могу дать совет «начинающему пианисту» вообще. По-моему, советы можно давать только конкретному человеку в соответствии с тем, в каких советах он нуждается (если вообще нуждается).[b]– С чего, пусть взрослому человеку, начать знакомство с музыкой? Какое сочинение очарует сразу? Как это было с вами в детстве?[/b]– Дело в том, что мое знакомство с музыкой началось задолго до того, как я себя помню: практически с рождения (если не в утробе матери). Моя мама преподавала фортепиано, а сестра училась игре на нем, поэтому в нашем доме музыка звучала постоянно, и в результате я начал петь гораздо раньше, чем говорить, – аж в 11 месяцев. Ну а что касается других людей, то тут я ничего сказать не могу: все зависит от индивидуального восприятия.[b]– Некоторые про вас говорят: единственный и последний. Или еще: последний романтик (впрочем, Станислав Нейгауз подчеркивал смешную двусмысленность этого словосочетания). А вы как относитесь к таким ярлыкам?[/b]– Думаю, что пока не наступил конец света, употреблять слово «последний» в подобном контексте бессмысленно.[b]– Вы правильно-недоступный человек. Научите: как уйти от оскорбительного, оскорбляющего мира?[/b]– А сейчас, после длительного общения со мной (хоть и по e-mail’у), вы по-прежнему такого мнения? Совершенно не считаю мир оскорбительным/оскорбляющим и абсолютно не стремлюсь от него уйти. Конечно, в мире много зла, но много и прекрасного – и я не считаю, что первое перевешивает. Оскорбительно могут вести себя конкретные люди; таких я просто сторонюсь, вот и все. К счастью, на моем жизненном пути мне встретилось и до сих пор встречается много хороших, прекрасных людей, и дружбой с ними я дорожу больше всего на свете.[b]– Женя, а правда, что вы были ленивым в детстве?[/b]– Правда.