Сейчас Устюгов является, наверное, одним из самых востребованных актеров нашей сериальной и киношной индустрии. При этом находит время на множество интересных занятий и не собирается превращаться в артиста-робота, который не видит ничего, кроме съемочной площадки. На Первом канале сейчас идет продолжение сериала «Лучше, чем люди» про искусственных людей, которые начинают конкурировать с настоящими. Александр исполнил в этом фильме одну из главных ролей.

— Александр, не боитесь, что роботы могут покорить мир?

— Покорили уже, посмотрите вокруг. (Смеется.) Но чем больше роботов, тем больше мне нравится архаика. Я, например, не езжу на автомобилях с автоматической коробкой передач. И это не протест, это вопрос личных предпочтений. Наверное, такая история альтернативного развития, которая предложена в нашем сериале, возможна. Ведь еще лет десять–двадцать назад я вообще не мог представить, что можно отправлять фотографии и видео по телефону...

— Вы — адепт живого общения и против повальной роботизации?

— Нет, я не отношусь к этому так радикально. Просто торможу лет на двадцать в развитии. (Смеется.) Но мне на самом деле нравится живое общение и отсутствие Wi-Fi.

— Фантастические сюжеты вас захватывают?

— Фантастика — интересный жанр, и в детстве я им очень увлекался. А сейчас к тому же есть такие технологии, которые позволяют достойно экранизировать этот материал. Лет двадцать назад все было сложно и дорогостояще, а сегодня школьники могут запросто на компьютере создавать интересные миры.

— В «Годунове» вы сыграли Федора Романова, человека, который создал новую династию и сам не стал царем лишь по случайности. Интересно было изучать персонажа?

— Я не приближал образ к реальному. Не было такой задачи. Мы играем какие-то факты его биографии, создавая тем самым некий калейдоскоп из образа. Людям сложно объяснить, почему он сам двести человек русских людей убил… Мы убираем этот момент — ну был опричником. Мы не показываем его страсть к издевательствам, то, что он был жестокий человек. Он был солдат, воин.

Но мы берем историю любви, которая людям больше интересна. Раскрывается история его монашества, смуты, но все равно достаточно пунктирно. Конечно, мне было интересно читать про своего персонажа, изучать его, оправдывать, искать какие-то штрихи во взгляде, в походке, в одежде, чтобы передать то, что осталось за кадром, и сделать его пусть не правдивым, но правдоподобным. Чтобы люди смотрели на мою работу и понимали: да, это отец царей русских, и то, что мы в нем видим, будет присутствовать в каждом из наших царей на протяжении большого количества лет.

— Говорят, когда актер работает над образом, бесполезно проводить с ним психоанализ, так как он может не разграничить себя и своего героя. Согласны?

— Мне кажется, это присутствует у большинства актеров. Но если актер уходит в роль так глубоко, это уже похоже на патологию. Такое бывает, и многие существуют просто гениально в кадре на фоне психологических заболеваний. Но если мы говорим о профессии, то это несколько другое. В любой профессии есть профдеформация.

Когда ты находишься долгое время на площадке в образе, это, возможно, накладывает какой-то отпечаток. Но не думаю, что как-то влияет на характер актера в целом. Это, скорее, влияет на зрителя, который долго сидит около телевизора. И когда люди видят тебя на улице в очках, без сабли, видят, как ты суетишься, бежишь к своему автомобилю, то у них возникает какая-то шоковая ситуация. Поэтому часто они называют актеров по именам персонажей.

— Ваш герой Шилов из «Ментовских войн» — во многом ваша визитная карточка. Не устали от него?

— Устал! Есть утомляемость от любой профессии, даже любимой. В какой-то момент мне просто стало неинтересно. Мы все же пытались сделать персонаж линейно развивающимся: он стареет, у него есть усталость, есть осадок после потери близких или от неудач на работе. То есть это не западный полицейский, который ходит в одном плаще с одной сигарой и не меняется на протяжении 20 лет.

Мы старались сделать нашего героя более кинематографичным, и в какой-то момент персонаж просто зашел в тупик, стало сложно наполнять его красками.

— Правда, что вы подумывали убить Шилова?

— Да, мы его и убили. Сняли во всяком случае финальный эпизод 11-го сезона. А сейчас продюсеры насели на меня и просят для интернет-платформы выпустить еще восемь серий. Я уже устал бегать от них и дал согласие. Хотя и не уверен, что это будет иметь какой-то успех, потому что аудитория Интернета вряд ли вообще смотрела «Ментовские войны». У них не будет реакции на бренд. Но это только мое мнение.

— Если посмотреть ваш путь в профессию — он не очень ровный. В каком возрасте вы осознали, что актерство — это ваше?

— Это было в 14 лет. Я тут же забыл про математику и занимался физическим развитием, потому что понял, что это основа актерского мастерства. (Улыбается.) Окончил школу, пошел в ПТУ и получил профессию, чтобы заработать деньги на билет в Москву. Он стоил 360 рублей, а у меня столько не было. Поступал в Алтайский государственный институт культуры, потом в Омский колледж культуры, параллельно была работа в омском ТЮЗе. Это был долгий процесс.

При этом я четыре раза ездил в Москву поступать в Театральное училище имени Щукина, куда меня никак не брали. Что в это время говорили друзья и родные? Взрослые спрашивали, кем я хочу стать. И когда я в 14 лет говорил, что хочу стать артистом, это вызывало смех и непонимание. В какой-то момент я просто перестал об этом говорить, чтобы не раздражать ни себя, ни людей. И просто придумывал какие-то обычные профессии. Стать актером — довольно странная мечта для жителя Северного Казахстана.

— Почему так упорно стремились именно в Щуку?

— Почему-то представители именно этой школы вызывали у меня восторг в детстве. К тому же я посмотрел большую передачу, посвященную этому училищу, и как-то мне все там понравилось. Я всегда понимал, что МХАТ или ВГИК — это немного не то. К тому же первый раз меня слушала педагог Алла Борисовна Покровская и сказала: «Вам нужно или в цирк, или в Щуку». (Улыбается.) То есть я не формат школы-студии МХАТ.

— Если бы так и не взяли в театральный, сколько бы еще попыток было?

— Четвертая была последней. Там же сидят серьезные люди, и если они говорят, что мне не стоит этим заниматься, наверное, они правы. Но я стал уже хитрым и мудрым. Я понял, что никто не возьмет тебя таким, какой ты есть. Они хотят тебя видеть наивным, ранимым, чутким, нервным… глупым и доверчивым. Им нужен человек, из которого можно лепить. А если ты мужчина со сложившимся характером, они понимают, что ничего не смогут с тобой сделать. Поэтому мне приходилось играть образ самородка из Казахстана, ничего не знающего и не умеющего… Хотя я уже поработал в театре.

— Сложно приходить сложившейся личностью в театральный вуз? Там же ломают…

— Я четко понимал, что мне нужно от педагогов. И я выжимал это из них. (Улыбается.) Меня не нужно было заставлять и стимулировать. Но при этом там были педагоги, которые на том этапе мне были уже не интересны. И потом не все преподаватели умеют «ломать» и «ковырять» аккуратно. Педагогу нужно, чтобы ты сыграл дипломный спектакль, и потом ему твоя судьба не слишком интересна. Он набирает других, таких же. Тебе говорят, что ты гений. А потом выбрасывают на улицу с дипломом. Актеру, как и музыканту, нужен ежедневный тренинг. А актера почему-то учат, что он должен быть талантливым. Ежедневная работа — это часть профессии, и она требует сил и энергии. На одном таланте долго протянуть нельзя.

— Все ваши попытки поступить пришлись на лихие 90-е. Тогда эта профессия не казалась денежной и успешной. Вас это не заботило?

— Меня это не заботило, я прекрасно понимал, что смогу зарабатывать деньги и без театра и что на тот момент я был уже самодостаточный человек. Я шел в театр не за заработком. Мне было интересно, и я мог заниматься этим 24 часа без всякой оплаты. Это было бешеное удовольствие. Тогда не было ни сериалов, ни больших денег. Да и телевидение меня сильно не интересовало. Меня интересовал только театр.

— А в 2014-м ушли из театра...

— Наверное, прошла первая иллюзия, что театр — это дом. Выяснилось, что это не дом. И там прекрасно понимают, что такое медийный артист, а что такое не медийный… И при словах, что в сериалах сниматься стыдно, все понимают, что театр существует за счет медийных артистов.

И во всех этих лабиринтах я понял, что формула «театр — дом» мне неинтересна. Она забирает огромное количество энергии, но я перестал получать там моральную и душевную отдачу. К тому же появилось очень много телевидения. Оно начало крепнуть, сериалы начали набирать серьезный уровень, и уже было не так стыдно сниматься. В какой-то момент я не мог совмещать театр и съемки.

— Москва так и не стала родной? Ведь вы перебрались жить в Питер.

— Да, даже помню момент, когда я это понял. Я жил в Москве, работал, ходил по улицам… И когда приехал друг и попросил показать любимые места в Москве, я стал мямлить что-то про Чистые пруды и понял, что говорю какой-то чужой текст…

В Москве у меня нет любимых мест, а в Питере их полно. В Москве любимая кафешка могла пропасть через пару месяцев, и напротив любимой лавочки вдруг строили дом. А я человек глубоко провинциальный, и когда в моей жизни что-то меняется, я впадаю в ступор. От Питера я получаю огромное удовольствие. В Питере можно заниматься чем-то просто так, а в Москве обязательно спросят — сколько ты мне за это заплатишь? В Питере больше творчества, как мне кажется.

— Среди ваших увлечений нельзя пройти мимо реставрации старинной мебели. Это дань обучению в художественной школе?

— Да, я учился в художественной школе. Мой отец — столяр, и какое-то время я проводил у него в столярке. Поэтому отношение петербуржцев к своей истории вызывает во мне трепет. Заходя в гости в какую-то коммуналку, можно было наткнуться на произведение искусства эрмитажного уровня. Чуть позже все это стали выкидывать на помойку — и вот у меня появился первый русский буфет, который был сделан на Садовой, 22, в Петербурге, фабрика Розенберга. Когда я стал обладателем столь уникального предмета, встал вопрос о реставрации, чтобы привести его в порядок. И, как говорится, пошло-поехало, теперь у меня целая фабрика по производству мебели из дерева и реставрации мебели.Но, опять же, это возможно только в Питере. Думаю, что в Москве я занимался бы чем-то более утилитарным, более прагматичным. (Улыбается.)

— В Питере у вас есть еще и бар? Можно назвать вас ресторатором?

— Да, называется бар «Карабас». Получается, я ресторатор. (Улыбается.) Но я не веду там все дела, нет возможности и энергии. У меня все-таки не хватит квалификации, чтобы одному этим заниматься, поэтому там есть управляющая, которая занимается этим много лет. Она и ведет все дела. А я просто тешу свое самолюбие: вот я — великий ресторатор! На самом деле это не так. Но мне нравится, что я нахожусь где-то рядом.

— Это правда, что в вашем баре нельзя фотографировать актеров, а они у вас там частые гости?

— Да, у нас особое отношение к личному пространству. Люди порой приходят к нам просто поглазеть на артистов, мы стараемся, чтобы это было максимально корректно. Артисты — тоже люди и не всегда хотят, чтобы на них смотрели, снимали на видео, выкладывали потом в «Ютуб». Они тоже хотят танцевать на барной стойке, а проснувшись утром, снова идти играть Чехова. У нас не только актерская тусовка, наши гости и музыканты и архитекторы, просто друзья, друзья друзей.

— Ваших талантов и занятий не счесть — вы же еще боксом занимались. До какого уровня дошли?

— Боксом я занимался двадцать лет назад. Это очень тяжелый спорт. И даже если бы я хотел, но по возрасту я даже уже в ветераны не гожусь. (Улыбается.) Поэтому это уже больше история для публики типа: Александр любит бокс и верховую езду. И все думают: он с утра до вечера скачет, а потом идет в зал и боксирует. Конечно, нет. Я надеваю иногда перчатки, иногда бью по груше, но это все эхо воспоминаний. Не нужно просить сорокалетнего мужчину прыгнуть сальто, даже если он занимался гимнастикой, потому что могут быть травмы.

— Сейчас музыка занимает большую часть вашей жизни. Это страсть с детства?

— Это достаточно странная история, потому что музыкой я не занимался никогда. Играл во дворе на гитаре, переписывал в тетрадку, какую струну зажать, чтобы получился тот самый аккорд. А уже потом была группа «Моби Дик» в Москве, театр «Рок-н-ролл» с Лешей Веселкиным на базе Российского академического молодежного театра. Я просто туда вошел, потому что готов был в руках держать гитару, а Леша мне показал, что зажимать.

Это было такое хулиганство, но и на него не хватало времени. Уже в Питере спонтанно возникла мысль написать какую-нибудь песню, возникли друзья, занимающиеся этим. Решили попробовать и не расходимся на протяжении какого-то времени. Сейчас будем выступать на «Нашествии», в Москве будет большой концерт 25 октября. Это первая попытка выйти из подвалов на большую сцену. Посмотрим.

— Вы — автор музыки и слов композиций вашей группы?

— Есть и мои песни, и песни друзей. Первый альбом «Дороги» — это были композиции моих друзей по омскому театру. Потом я начал записывать свои песни, которые стесняюсь показывать. Стараюсь петь чужие, потому что мне как актеру проще сыграть чужой текст. Каждое слово, написанное мной, воспринимается более остро, и я пока не готов транслировать это для публики, которая жует и пьет в этот момент. Поэтому больше пишу в блокнотик…

— У группы неожиданное название Ekibastuz.

— Банальная история, потому что Экибастуз — мой родной город и тянется за мной всю жизнь. Все, что я делаю, будет называться Экибастуз! (Улыбается.) Это первое слово, которое приходит мне в голову. Я там родился и понимаю, насколько отличался Северный Казахстан от средней полосы России, от Москвы или Петербурга. Люди, воспитанные в этих степях, совсем другие.

В эти степи согнали лучших из лучших, свозили туда вагонами. Искусственно создали город, в котором теперь живут прекрасные люди. Там все — начиная от пленных немцев, японских шпионов, французских беженцев, корейских переселенцев, казахов и узбеков… до людей сумасшедших, в хорошем смысле этого слова, приехавших поднимать целину. Комсомольские стройки, уголовно-блатная романтика — все это дало нам новое поколение людей.

— У вас в «Инстаграме» много мотоциклов… И дочку Женю катаете на мотоцикле, у нее даже именной шлем есть.

— Дочь говорит, что будет актрисой, а все мои мотоциклы уже ее. (Смеется.) Они ей по наследству уходят. Она уже спрашивает: «Где мой мотоцикл?»

— Остальные родственники не пытаются остановить? Ведь и актерство, и мотоцикл — опасные занятия.

— С появлением телефонов мотоциклы стали опасными, а раньше сажали детей на мотоцикл — и на картошку по бездорожью… Никто не думал об опасности. Я человек несколько другого поколения, когда люди не пристегивались в машинах. И дети могли спокойно садиться на мотоцикл и гонять по полям. Ну поцарапал ногу — ничего страшного. Сейчас все стало опасно — воду из-под крана пить нельзя. То же самое по поводу актерства дочери: понятно, что я не хотел бы влиять на ее выбор. Кем она будет — это ее личное дело. Какие профессии появятся за следующие 10 лет, я даже предположить не могу. Если бы мне 10 лет назад сказали, что будут блогеры, зарабатывающие миллионы, я бы никогда в это не поверил.

Но это реальность. Женя ходит со мной на съемочную площадку, хочет сниматься, хочет играть на сцене. Сейчас в Интернете посмотрела «Лучше, чем люди». Очень ей понравилось, звонила, обменивались мнениями. Поэтому я всегда говорю: «Ничего не знаю, моей дочери понравилось».