Очередь — это плохо: эксклюзивное интервью с директором ГМИИ им. Пушкина Елизаветой Лихачевой

Год назад директором ГМИИ им. А. С. Пушкина стала Елизавета Лихачева, сменившая на этом посту Марину Лошак. Это назначение разделило поклонников искусства на два лагеря. Первые категорически против, вторые — категорически «за». Стиль управления прямой и энергичной Лихачевой ничем не напоминает предшественницу — осторожную и дипломатичную Лошак. Отразилась ли эта разница в подходах на работе музея, мы выяснили у нового директора лично.

Мы проходим по залам первого этажа Пушкинского музея, где за прошедший год была сделана реэкспозиция. Из модного дизайна, с белыми стенами и перегородками, созданного по инициативе прежнего директора Марины Лошак, залы вернулись к привычному облику, сложившемуся за десятилетия руководства президента музея Ирины Антоновой. От белых перегородок, которые сотрудники между собой именовали «лабиринтами», избавились, стенам вернули изначальные цвета — синий и бордовый. В музее изменения объясняют необходимостью дать больше места для перемещения маломобильных посетителей, а также — для картин, часть которых из-за «модного» дизайна пришлось отправить в фонды: на стенах им не хватило места.

Но все понимают, что эти преобразования символизируют новую эпоху музейной истории, связанную с приходом Елизаветы Лихачевой на пост директора.

— Елизавета Станиславна, когда вас в прошлом году назначили на должность директора, вы сразу сделали несколько конкретных заявлений. Например, что начнете реставрацию музейного городка. В этом году она началась. Зарплаты сотрудникам тоже повысили. И как обстоят дела с привлечением молодых специалистов?

— Что касается реставрации и строительства музейного городка, то я к этому больше отношения не имею: стройка передана в Минстрой. Музей — потенциальный пользователь того, что будет построено. А что касается сотрудников, то приглашение молодых специалистов не было самоцелью. Мы привлекаем разных специалистов.

— Но штат за этот год изменился сильно?

— Я бы не сказала. Никаких радикальных изменений не произошло…

— Вы также хотели зафиксировать имена создателей и историю музея в топонимике: одному из зданий будет присвоено имя Антоновой, а главное здание назвать Цветаевским. Не передумали?

— Действительно, у меня была такая идея. Но пока фиксировать еще нечего: фактически пока есть только галерея и главное здание. Когда закончится строительство, то можно будет об этом говорить. Пока не передумала.

— Как я понимаю, сначала вы заканчиваете реконструкцию депозитария, затем — музейного городка и только потом приступите к реконструкции главного здания?

— Есть очередность сдачи, сложившаяся исторически. И она зависит от степени готовности зданий. Сначала закончим те, что почти готовы, а затем, постепенно, будем заканчивать остальные. Первым действительно сдается офисное пространство музея и депозитарно-реставрационный центр (ДРВЦ), потом будет сдан дом Стуловых — он будет сдаваться практически одновременно с ДРВЦ, затем усадьба Голицыных и после этого — усадьба Вяземских–Долгоруковых. А уже после того, как все будет сдано, можно будет намечать план реконструкции главного здания.

Единое культурное поле

— Будет ли на площадке музея реализован какой-нибудь ваш проект, вроде, например, «Апокалипсиса в западноевропейском искусстве», о котором вы упоминали?

— Любая музейная экспозиция — это коллективное творчество. Вот куратор — совсем другое дело. К примеру, мы можем сказать, что куратором выставки фламандцев* является Вадим Садков, но такие масштабные экспозиции готовятся, как правило, несколько лет.

У меня нет кураторских амбиций, поэтому мне не хочется делать собственную выставку. В этом году у нас была экспозиция «Три времени Рима», посвященная римской архитектуре. Я в ней была сокуратором, но помимо меня в кураторскую группу входило еще три человека.

— Но, может быть, есть что-то такое, что хотелось бы вам здесь видеть?

— Да, есть идеи, которые мы с коллегами обсуждаем. Мне бы хотелось проект про верхний палеолит, хотелось бы действительно проект про Апокалипсис. Что-то мы уже начали делать, например проект про русское буддийское искусство.

— Вы как-то обмолвились, что одна из ваших задач — «склеить страну». Что вы под этим понимаете?

— Когда меня спрашивают, почему я не проектирую и не работаю над выставками за рубежом, то я отвечаю, что мне гораздо важнее делать выставки в России. Я считаю, что один из способов «склеивания» страны — это культура: передача гражданам страны ощущения принадлежности к этой стране через культуру независимо от их национальности. А ведь на нашей огромной территории и культура максимально разнообразна. Для меня «склейка страны» — это формирование единого культурного поля. Спасение России в соединении ее между собой, в том числе и через культуру.

Опора на себя

— Считается, что музейщики, как и любое профессиональное сообщество, должны быть вне политики. Удается ли в нынешней ситуации обмениваться идеями со специалистами из других стран?

— Есть государственная политика стран, которые противостоят нам в этом конфликте. И она однозначна! На личном уровне мы со специалистами общаемся, но на государственном или каком-то официальном это невозможно.

— Но в этом году вы для реэкспозиции приобрели картину Отто ван Веена «Поклонение волхвов». Значит, подобные сделки все-таки осуществимы?

— Мы не покупаем вещи за рубежом и никогда не покупали. В большинстве случаев экспонаты для российских музеев приобретают в пределах нашей страны. В России очень хорошая коллекция, и часть из нее продается.

— А в целом насколько сильно изоляция осложнила деятельность и договорные планы музея?

— Она осложнила выставочный процесс не только нам, но и нашим коллегам в Европе.

И коллеги тоже испытывают трудности в связи с санкциями. Но я не могу сказать, что наше удаление из культурной жизни западного мира серьезно сказалось на качестве культуры западного мира. Это было бы неправдой. Для нас произошедшее оказалось более тяжелым ударом, но при этом мы как-то ухитряемся выживать. Я думаю, что в конечном итоге у нас все будет хорошо.

Но тут другой момент важен. Культурные санкции в том виде, в котором они вводились, это беспрецедентное явление! Ничего подобного никогда не было.

Многие страны мира так или иначе участвуют в локальных военных конфликтах. Но ни одна страна за последние сто лет не подвергалась таким жестким санкциям, как сейчас подверглась Россия! Такого не было даже в период холодной войны.

Пересуды проходят мимо

— Вы производите впечатление человека довольно прямолинейного и честного. При этом вы оказываетесь втянуты в различного рода разбирательства — от заявления внучки Мельникова Екатерины** до обвинений Анны Наринской*** в снятии табличек «Последнего адреса» со стен домов. Как вы справляетесь с интригами в музейном мире?

— Я отвечу словами Коко Шанель, которая на вопрос о том, что она думает о людях, говорящих о ней плохо, ответила: «Я о них не думаю».

Я просто не обращаю на это внимания, а с этими людьми дальше не общаюсь. Зачем мне общаться с Анной Наринской***, которая позволила себе необоснованные обвинения в мой адрес? Мне было обидно это слышать, потому что она сказала неправду. Ее жалкие оправдания, что она не могла до меня дозвониться — просто смешны и нелепы! Но это характерно для людей, которые называют себя либералами.

На сегодняшний день есть пять или шесть человек, чье мнение мне важно. Все остальные меня не интересуют. Это, знаете, как с ребрендингом. Когда мы поменяли логотип музея, то полстраны обсуждало, нужен ли он музею или нет, хорош ли он или плох... Я себе не представляю ситуацию, что я буду сидеть в интернете и серьезно обсуждать какой-то логотип.

Люди мне обычно говорят: «Лиза, если ты так будешь себя вести, то тебя уволят». Ну если уволят, то найду чем заняться в жизни. В общем, меня все эти пересуды мало беспокоят.

— Кстати, удалось ли найти человека, который снимал таблички «Последнего адреса»?

— Пока нет. Есть записи с камер, они переданы в соответствующие органы. Но к этой ситуации много вопросов, потому что скандал возник за сутки до того, как должен был пройти срок хранения записей с городских камер. Если бы вопрос был бы поднят хотя бы на два дня раньше, то этих людей нашли бы! А так у нас есть только записи с наших камер, которые охватывают далеко не все. То есть нас обвинили за сутки до того, как записи с городских камер исчезли, что, на мой взгляд, довольно интересно.

Рост должен идти естественным путем

— Придя в музей, вы сразу обозначили, что вы не директор, а музейный менеджер. В чем разница между этими понятиями?

— Я не вижу противоречий между ними. В массовом сознании существует стереотип, что директор что-то вроде наместника господа бога на земле, этакий самый главный начальник. Меня это дико раздражает. Ведь директор делает ту же самую работу, что и все остальные сотрудники музея. Просто у каждого свои функции — у научного сотрудника, у уборщицы и у директора. И каждый из специалистов должен стараться делать свое дело хорошо. Хотя отчасти эта ставка на личность оправданна. Если директор является поклонником ультраправой версии истории, то вполне вероятно, что он будет ее каким-то образом реализовывать. Но я считаю, что это неправильно. Вот вы меня в самом начале спросили, хочу ли я сделать что-то свое. Вот для меня мое — это обеспечение музею нормальных условий для функционирования и развития. И это мой проект. Вот у нас через три года будет проблема. Если действительно здания начнут сдавать в те сроки, которые были заявлены строителями, то Музей имени Пушкина в том виде, в котором мы его знаем, умрет, как умер музей Цветаева в свое время! В 1924 году в Цветаевский музей повесили живопись, убрав библиотеку. То есть те залы, где сейчас висят фламандцы, — это бывшая библиотека музея. А когда в 1930-е годы пришли модернисты, то расчистили и второй этаж. И от Цветаевского музея осталось четыре зала на первом этаже и 6 залов на втором. Большей части слепков уже нет. То же самое произойдет, когда будут построены новые здания. Тот музей, который мы знаем, очень видоизменится. Единственное, что останется на своем месте, это греческий и итальянский дворики и, вероятнее всего, исторические 6 залов на втором этаже. А все остальное будет другим. В этом здании не будет живописи, не будет выставок. Возможно, будут проводиться Декабрьские вечера, а под выставки мы оставим только Белый зал. А основной выставочный процесс уйдет в депозитарий. И как этот музей будет выглядеть, как будет устроена его экспозиция, пока никто не понимает. И я тоже.

Поэтому моя главная амбиция сейчас заключается в том, чтобы организовать работу музея таким образом, чтобы сотрудники придумали его заново. Не я придумала, а они! У меня полно идей, но я же не могу все придумывать!

— А какая-то уже обратная связь от сотрудников была?

— Идей много, мы их обсуждаем. Но пока нет ничего такого, что мы могли бы презентовать. Мы перевариваем идеи пока внутри себя, а там — посмотрим. В этом смысле ребрендинг был нужен для того, чтобы отчасти этот процесс подтолкнуть. Для того чтобы все получилось хорошо, нужно, чтобы рост музея шел естественным путем, чтобы это не было «накачкой стероидами». Иначе мы проиграем. Поэтому сейчас мы должны понять, что мы будем делать через два года, какие выставки проводить.

— Под «накачкой стероидами» вы имеете в виду безумные инфоповоды, которые генерируются для привлечения внимания?

— Я вообще не понимаю, зачем это делать! Это посадка людей на информационный наркотик. Все спрашивают, когда будете делать выставки-блокбастеры? Никогда! Кому они вообще нужны — никто не знает. Просто привыкли, что очередь в музей — это хорошо. А я считаю, что очередь в музей — это плохо.

— Так, может, это обсуждение ребрендинга, которое вам не нравится, — последствие хайпа прошлых лет? Раньше музей постоянно генерировал инфоповоды, и этого уже не хватает…

— Но это же неправильно! Музей не должен генерировать инфоповоды, он не должен являться источником новостей. Музей занимается прошлым. Какие новости могут быть в Древнем Египте? У музея три задачи: сохранение, изучение и просвещение. Мы сохраняем предмет, изучаем и рассказываем о нем. Задачи генерации информационных поводов у нас нет. Вот когда я работала в МУАР, то там было важно, чтобы о музее постоянно говорили — для привлечения публики. А ГМИИ в год посещает 1 млн 200 тысяч человек, и наращивать это количество пока некуда — число туалетов и гардеробов автоматически не увеличивается. Мы не нуждаемся в рекламе. Мы нуждаемся в новом самосознании. Нам бы хотелось, чтобы посетители приходили осознанно. А это важнее, чем просто привлечение публики.

Главный критик

— Вы продолжаете следить за тем, что происходит в Музее архитектуры?

— Конечно, ведь в МУАР прошла большая часть моей жизни: я работала там 17 лет! Поэтому для меня лично Музей архитектуры — важное место! Но я не могу сказать, что я что-то контролирую…

— Но посоветовать можете?

— Могу, если спросят. Иногда спрашивают.

— Как ваша мама (Валентина Лихачева — искусствовед, которая еще в конце 1980-х готовила каталог работ художника Виктора Мельникова. — «ВМ») реагирует на вашу работу?

— По-разному бывает. Мама — критик, она чаще критикует, чем хвалит. У нее есть право на свое личное мнение. При этом она не просто моя коллега, а человек, в профессионализме которого я не сомневаюсь. Когда-то она со мной соглашается, когда-то нет.

— А вы прислушиваетесь к ее замечаниям?

— Иногда да.

— Работая в Музее архитектуры, вы добирались до дома на велосипеде. А сейчас на чем?

— Не совсем так. Я живу на Таганке, а это далековато до Знаменки, где находится МУАР. Я моталась между Музеем архитектуры и домом Мельникова на велосипеде. Но я и сейчас, если надо куда-то быстро доехать, могу это сделать на велосипеде или самокате. А на работу обычно я езжу на метро.

— Вас люди в метро узнают?

— Иногда. Даже бывает, что подходят. Но на самом деле в метро люди удивительно вежливы и тактичны, мало кто может нарушить твое личное пространство, даже если узнал.

— Это не интернет…

— Увы, в интернете люди куда более раскованны, потому что риск ответить за свои слова у них кратно ниже.

— Если бы вы могли описать свое видение ГМИИ имени А. С. Пушкина в будущем, скажем, через десять лет, каким бы оно было?

— Если бы могла его описать, то, наверное, уже начала бы его строить. В этом случае нам не нужно было бы собирать людей, устраивать брейнштормы, чтобы что-то придумать. Я могу только в общих словах сказать. Так Ирина Александровна Антонова сделала для этого музея одну очень важную вещь. Она создала миф о великом европейском музее. Миф не в значении неправды, а в значении распространенности идеи. И у нее это получилось! Действительно, Пушкинский воспринимается во всем мире сейчас как один из основных европейских музеев. Я надеюсь, что у нас хватит возможностей для того, чтобы этот миф продолжал жить. Потому что только тогда, когда он живет, становится понятно, что это не миф, а реальность.

ДОСЬЕ

Елизавета Станиславна Лихачева — российский искусствовед, историк искусства. Родилась 20 июля 1978 года в Москве в семье искусствоведов. С 2006 года работала в Музее архитектуры имени А. В. Щусева. При участии Елизаветы Лихачевой была создана опись фотокаталога и утверждены правила работы с коллекцией. В июне 2014 года была назначена на должность заместителя директора Государственного музея Константина и Виктора Мельниковых. Руководила процессом музеефикации дома Мельникова. В 2017 году стала директором Музея архитектуры. За время работы директором Музея архитектуры она организовала более 80 выставочных проектов. 21 марта 2023 года министр культуры России Ольга Любимова назначила Елизавету Лихачеву на пост директора ГМИИ имени А. С. Пушкина.

* Выставка «Франс Снейдерс и фламандский натюрморт XVII века. Картины и рисунки из музеев и частных собраний России», открывшаяся в ГМИИ им. А. С. Пушкина в октябре.

** Екатерина Каринская, внучка архитектора Виктора Мельникова написала заявление в полицию на Елизавету Лихачеву после принудительного выселения ее из дома Мельникова, который к тому времени перешел в ведомость Минкульта и стал частью Музея Щусева.

*** Внесена Минюстом РФ в список иноагентов. Иноагент Анна Наринская обвинила Елизавету Лихачеву в снятии табличек мемориального проекта «Последний адрес» со стен домов.