Горсть земляники

Анатолий, он же Толян, он же Анатоль, — продукт московского спального района образца восьмидесятых. Парень он уже взросленький и даже слегка старенький. Как-то всю жизнь прожил здесь, в Чертанове. Ходил в близлежащую школу, у которой высаживал когда-то на субботнике тополя и сосны. Деревья уже вымахали до неба, а вот школу отчего-то закрыли. Стоит с темными окнами, и отчего-то кажется, что там, внутри, по-прежнему проходят незримые уроки, и мальчишки пинают мячик в спортзале, и по субботам вечером — дискотека. Эту идею как-то подбросил мне Толик, мой бывший одноклассник.

— Пространство не терпит пустоты, — сказал Толик. — Если люди забросили помещение, где когда-то творилась история, то там будут тесниться воспоминания, образы и духи. Поэтому в нашей школе по-прежнему кипит жизнь.

О как! Толик и тогда-то, в школьные годы, был фантазер. А теперь вот стал еще и философом. Скорее всего, это связано с тем, что досуга у Толяна отчего-то всегда было с избытком. В то время как остальные кипели в социальной жизни — женились и разводились, рожали детей, строили карьеру, брали ипотеки, — Толик был просто наблюдателем.

— Не все должны погружаться в пучину страстей, — говорит Толик. — Кто-то ведь должен просто протоколировать жизнь.

Протоколировать — это значит вести дневники. Толик, оказывается, как взялся в седьмом классе писать дневник, так и продолжает до сих пор. Причем в этих своих «дневниках» не записывает, подобно литературному Печорину, своих чувств и переживаний. Только фиксирует факты. Отдельно — свои личные, домашние, их он никому не показывает. В отдельных тетрадках — «общественное». Очень сухо и коротко. Но и так вот, конспективно, «дневников» уже накопился целый шкаф. Толик может взять наугад одну из толстых тетрадей, скажем, девяносто восьмого года, и прочитать там: «Август жаркий. Персеиды. «Затея» вместо «Овощей». Калмычиха RIP. Титов на ТВ. Замуровали кошек в подвале, освободили с помощью МЧС. Лисамоя улетела в Америку».

Даже по этой короткой записи, из которой посторонний человек ничего не поймет, ясно: Толян личность неординарная. Любой другой написал бы про экономический кризис в августе девяносто восьмого — а Толик про какие-то персеиды говорит. А так-то все понятно мне: вместо старого доброго овощного на углу «Красного маяка» появился сомнительный магазин «Затея», где продавались карнавальные костюмы, настольные игры, игрушки, мыльные пузыри и воздушные шары. Просуществовал, конечно, недолго. Кому нужны мыльные пузыри в промышленных объемах? И память о том дурацком магазине осталась, наверное, только в Толиковой тетрадке, одной строкой. Так же, как и память о Калмычихе, которая RIP: была грозная такая бабушка, старшая по дому. Нина Петровна Калмыкова, с неизменной химией-барашком на голове, темными, густо наведенными бровями, грозно посверкивала очками и отслеживала любой придомовой непорядок. Калмычиха — это, наверное, отсыл к Салтычихе; ее и вправду боялись даже бесстрашные мужики-автолюбители, все выходные проводившие под своими вечно ломающимися машинками. Оценить Калмычиху люди смогли только после того, как ее не стало: мусор, выброшенный прямо на лестничной площадке, окурки из окон, компании подростков с пенным напитком по вечерам у подъездов, — все эти неприятности, как тараканы из щелей, полезли моментально, стоило грозной Калмычихе отбыть в верхний мир. Представляю, какой там, благодаря ей, идеальный порядок…

А про дефолт с экрана нам объявлял Колька Титов, который неожиданно для всех стал ведущим новостей на одном из основных каналов. Причесанный волосок к волоску, с гладким лицом, пронзительным взглядом голубых глаз, как хорош он был в каком-то феерическом серо-сиреневом костюме! Взлет его был недолог, из новостей он ударился в расследования, потом открыл третий глаз и стал самым настоящим мракобесом. Титова и сейчас можно найти, если очень постараться: худой, желчный и совершенно несчастный, он ведет стримы и записывает обращения, сидя где-то в Сиднее. Его сетевое имя — «Крейзи Тит». Но тогда, в конце девяностых, Титов, конечно, был явлением и гордостью района.

Так же, как и девочка, которую Толян называет в своих записях «Лисамоя».

Алиса. На самом деле ее зовут Алиса. Девчонка-ураган. Короткая мальчишеская стрижка — волосы всегда стоят дыбом. Пронзительные черные круглые глаза, классик сказал про такие: «как мокрая смородина». Худенькая, маленькая, самая последняя по росту в шеренге на физкультуре. И самая ловкая и сильная. Мы ходили с ней вместе на занятия фигурным катанием — на коньках катались, конечно, только зимой, когда заливали перед школой большой каток. Мы выполняли, нечетко, подсечку и учились «не заваливать ногу». А Алиса крутила фантастические пируэты, делала их легко, играючи, и никогда не падала на лед. Она была похожа на снежинку, сказочного эльфа. Ушастая, глазастая, с неизменным вихром на макушке, всегда хохочущая и куда-то бегущая. Конечно, именно ей в конце года вручили почетный кубок нашей секции. Алиска радостно засмеялась, приняла кубок, а потом поставила на пол и сделала рядом стойку на руках. Мы все ахнули — от зависти и удивления. А она, не переставая улыбаться, прошла на руках вокруг кубка. Чемпионка! Ей прочили блистательное будущее в спорте, но Алисе просто «стало неинтересно». Так она сказала. «Просто неинтересно». Она увлеклась сначала гитарой, потом — бегала на ипподром в Битцу и каталась на лошадях. Потом забросила и лошадей, и поступила в театральную студию. Она не стала поступать после школы в институт, сказав свое обычное «Просто неинтересно», но открыла торговую точку, а следом небольшой магазинчик с парфюмерией. Надоело ей и это. Ландшафтный дизайн, потом — правозащитная деятельность, потом вот (у педантичного Толика записано — когда именно) улетела в Америку. Все эти годы, с первого класса, Толян был безнадежно влюблен в Алиску. И звал ее «Лисамоя». Алиса моя. Но где был занудный Толик и где — яркая черноглазая Алиса? Конечно, у него не было шансов. Вообще никаких. Наверное, из-за того, что по сравнению с Алиской любая другая женщина казалась пресноватой и скучноватой, Толян и не женился. Так и жил в родительской квартире, зарабатывал както эпизодически. Вся жизнь его была созерцанием. Ну, и еще — ожиданием того, что Алиса вернется из своей этой Америки.

Любовь к Алисе щедро компенсировалась у Толика ненавистью к заокеанской стране и, как следствие, к любой англоязычной речи. У Толяна даже родилась абсурдная, но ладненькая теория, что вся англоязычная культура заимствована из нашей, русской. На любой заграничный хит находил он какой-нибудь аналог из нашей народной музыки, разделывал в пух и прах кулинарные рецепты, даже в английских словах находил истоки русскости. Свои умозаключения тоже записывал в отдельную тетрадку. Все не упомнишь, но мне запала его трактовка слова «строббери» — по-нашему «земляничка».

— Строббери, неужели ты не слышишь в этом русское «с трав бери»? — вопрошал Толик. — Это же наша земляника, ягода, прячущаяся в травах.

С-трав-бери, да, укол в самое сердце. Меня накрывает флешбек — раскаленный жаркий день, и мы с сестрой Юлечкой бежим к речке с темной водой, по нашим заповедным местам. Там, на пригорке, прячется ягода земляника. Раздвинешь траву руками, а там горят, будто огоньки, темно-красные спелые ягодки. Ах, какой аромат — горячий воздух напоен травами, и земляника душистая. Мы осторожно собираем перезрелые ягоды, нанизываем их на соломинку-колосок, так они будут сохраннее и не помнутся. У Юльки соломинка, и у меня тоже соломинка с ягодами. Теперь — обратно, домой, бегом. Мы не съели ни одной ягодки, мы несем их деду. У деда больное сердце, и бабушка сказала нам по секрету, что земляника может помочь. Дед — генерал на пенсии, он сидит в тени перед домом, читает книжку. Седые волосы аккуратно зачесаны на висках, родинка на лбу, идеально отглаженный воротничок клетчатой рубашки. Жужжит пчела — он осторожно отгоняет ее свернутой газетой, стараясь не повредить. Сколько же всего он знает! Большой шершавой ладонью гладит нас по головам, смеется, спрашивает — хорошо ли пахнет земляника? После контузии, полученной на войне, дед не чувствует запахов. И, конечно, мы с сестренкой уверены, что наша целебная земляника ему поможет. Если не сердце вылечить, то хотя бы ощутить аромат этого неповторимого лета. Дед нюхает землянику, качает головой.

— Чудес не бывает, зайки.

— Может, действительно англичане того… украли словечко-то? — подмигиваю я Толяну. Благодарна ему за это короткое и яркое, как вспышка, воспоминание.

Я редко бываю в родном когдато районе и всегда радуюсь Толику, будто встречаю потерянного в жизненной водоверти человека. Какого-нибудь, может, троюродного брата. Мне не хочется задавать ему неприятных вопросов, которые, конечно, имеются. Ну, например, почему не женат, отчего нет детей и на что живет. Неужели на мамину пенсию? Откуда столько досуга, торчать вечно перед домом. Точить лясы со всеми соседями, знать, кажется, всех жителей района? Зачем вести эти глупые заметки, словно Толян — это инкарнация бытописателя Боборыкина.

Я не озвучиваю вопросы, но Толян и сам рад поговорить о себе.

— Я сигма-бой, — говорит он уверенно. — Сигма — это круче, чем альфа. Самобытный персонаж, который живет так, как считает нужным. Независимый от тупого мнения окружающих, человек — вещь в себе, пренебрегающий понятием «так надо». Понимаешь? Я — сигма. Человек будущего. Чудесное порождение современного мира.

— Почему современного-то, — возражаю я. — Вспомни хоть Афоню-Куравлева из фильма. Вот, как раз по описанию сигма-бой. А ты просто созерцатель, а может, добрый дух района. Есть же домовые. Есть, наверное, и районные. Может, ты как раз такой — районный.

— Нет, я не районный.

Я сигма-бой. И еще я — Ждун.

— А чего ждешь-то, Ждун? Смотри, время проходит быстро…

— И не говори. Знаешь, что Марк Твен написал не две книжки про Тома Сойера и Гека Финна, а семь? Я все прочитал. И была у него еще идея описать Тома и Гека в старости, даже синопсис романа написал. Так вот, ничего там хорошего, в этом наброске. Гек путешествует всю жизнь, сходит с ума, возвращается на родину, встречается с Томом. Том тоже разочарованный и несчастный. Вспоминают свои детские годы, свои приключения. И там им, только не падай, по шестьдесят лет! Это уже скоро мне столько будет. Как старику Тому Сойеру из ненаписанного романа. И я все жду. Каждый день я выхожу с надеждой, что она вернется из этого своего американского турне. Лисамоя…

Что ответить Толяну нашему Сойеру? Что люди меняются, что зовут ее уже давным-давно Элис. А кто такая Элис? У нее наверняка в той Америке был муж, и не один, а может, она весит двести килограммов, а может, что еще хуже, стала скучной и обыкновенной? Прячет глаза свои, мокрую смородину, под темными очками, ходит в растянутой футболке, сидит на кассе в супермаркете. А ты тут сидишь на лавке, дурак. Всю жизнь просидел.

— Она вернется, — с уверенностью говорит Толик. — И знаешь, я счастлив, что не было в моей жизни других — обыкновенных. Только она, Лисамоя.

О том, что Толик умер прошлым летом, в самую жару, мне рассказала его мама совсем недавно.

— Понимаешь, он все на улице сидел, на солнцепеке самом. Как на работу — рано утром уходил, потом приходил пообедать, а уж я ему все свеженькое готовила, он суп любил. Потом снова на свой пост заступал. Вечером в тетрадках своих писал что-то. А у него, оказалось, давление. Вот и ударило прямо там, на этой скамейке, как мимо пройду, так слезы. А тетрадки ты, может, поглядишь, их вон целый шкаф. Никому не нужны, а выбросить жалко. Память о Толике моем.

И потом добавила:

— Ребята эту-то нашли, мартышку американскую, Алиску. В сети где-то нашли, написали. Она на похороны, конечно, не успела, а потом вот прилетела, приходила ко мне. Плакала. Подарок привезла американский, футболку с рисунком статуи Свободы и штуковину такую странную, ловец снов называется. Над кроватью надо вешать, чтоб дурные сны отгоняла. Но мой самый дурной сон уже случился, хуже не будет.

— Алиска прилетела? О господи, что ж вы молчали, и как она, какая она?

— Ну… такая. Не о такой невестке я мечтала когда-то давно. И чего Толечка так болел этой Алисой? Стала толстая и рыжая. Корни волос на голове — седые. На лисицу стареющую похожа, пегую — с пепельным подшерстком. Но все у нее в порядке — в разводе, двое детей, мальчик младший чернокожий. Скаут! А старшая дочка фигуристка. Сама Алиска работает коучем, учит в онлайне девчонок стенографии, но не просто писать закорючками, а использовать современные технологии: видеозапись, диктофон, редактора-робота. Потом эти расшифровки используются на суде, в гражданских исках между бизнесменами и компаниями. Уголовных дел не ведет. Ее саму приглашают на суды даже в Европу… Таких, как она, специалистов всего триста человек на Америку. Да, так вот получилось смешно и странно, что Толик был летописцем и бытописателем Чертанова. А Алиса его, лиса эта Алиса, стала летописцем американских разборок. И все бы хорошо. Но вот беда — правая рука, от постоянной скорописи, у нее начала сохнуть. И потому она подалась в коучи. Врачи в Америке ничего не могут поделать с сохнущей рукой. Алисе сказали, что в России под Тверью есть бабка, которая отсохшие руки и ноги лечит травами. Вот она и приехала. Все у нее, Алиски, как всегда, с выгодой: и Толика помянуть, и руку знахарке показать. Бабка ей говорит: у тебя не рука, а душа сохнет. Возвращайся домой — чудес не бывает. А как возвращаться, когда за построенный дом нужно отдавать кредиты. А Толик мой…

Заплакала, прижала скомканный платочек к глазам, повернулась резко, пошла прочь, не простившись. Сухонькая, согнутая, совсем старушка стала Толикова мама. Чудес не бывает.