Игорь Фесуненко: Жена Пеле чуть не сломала мне ногу

В недавно открытой нами рубрике «Другие берега» наши собеседники предстают в некоем новом ракурсе, говорят о настоящем и анализируют прошлое — воспоминания о котором и согревают, и заставляют что-то переосмысливать. Этот взгляд точно описан в стихотворении Александра Купера: «После шумных пиров чисто вымыть полы. Посидеть у окна с папиросой погасшей. И увидеть костры на крутом берегу — там, где молодость наша...» Итак, отправляемся к другим берегам...

У нашего сегодняшнего собеседника есть свои берега. Это далекая страна Бразилия, научившая его любить жизнь, какой бы она ни была, и быть верным самому себе. А еще его берега — та профессия, которую он выбрал когда-то и которой не изменил ни разу. Блестящий политический аналитик, очеркист, спортивный обозреватель, ныне ведущий мастер-классы в вузах, — все это о нем, и все это — правда. Но для старшего поколения этот список необязателен. Достаточно назвать его имя — Игорь Фесуненко.

■

Ему 82. Внешне — чуть больше 60. По утрам он отправляется за прессой и внимательно изучает ее. Это неискоренимая привычка — быть в курсе происходящего. Он оценивает все по-своему, но выводами если с кем и делится, то лишь со студентами. «Больше никто не спрашивает».

- Игорь Сергеевич, простите меня за неприятный вопрос, который я не могу не задать. Многие мои коллеги, да и не только они, считают, что вас… уже нет. Примета это хорошая — жить будете долго. Но почему вы исчезли с экрана?

- Ну, нет так нет, меня это не удивляет. Как иначе, меня же списали давно. Все просто — я оказался не нужен. И вы что, сейчас меня можете представить на экране? Старые не нужны. Конечно, если бы меня выбросили на обочину сейчас, когда мне 82, было бы наплевать, а тогда я еще многое мог сделать. Но я не смог приспособиться, хотя многие поступали так, и я не осуждаю их — каждый живет, как знает. Но я был человеком той страны, которой уже нет.

- Чем вы не угодили?

- Образовалась ВГТРК, начались дележки, мой корпункт, я работал тогда в Италии, отошел ко Второму каналу, и было сказано: корпункт берем, Фесуненко не нужен. К власти пришел человек Ельцина, а я был человеком Горбачева.

- Ментально?

- Нет. Но я приветствовал его устремления снять оковы с прессы, демократизировать страну. Я чувствовал, что по настроению своему он прав, но сделать чего-то не может. Он был прекраснодушным мечтателем. Но не слишком опытным и не того уровня госдеятелем, который мог бы провести такие реформы.

- Вы очень свободно вели себя в эфире, казалось, что все бесцензурно. Контроля не было?

- «Бесцензурно» — какое-то плохое слово… Воля ваша, верить или нет, но это был единственный период, 80-е, но уже при Горбачеве, когда нас не проверяли начальники. Образовалась группа политобозревателей, человек 8–10. Перед эфиром на стол Энверу Мамедову, заму Лапина, клали бумажку с темами. Он смотрел — и все. Такого в истории советского телевидения больше не было.

- Вам настолько доверяли?

- Да. Нас отобрали штучно. Зорин, Сейфуль-Мулюков, Калягин, Овчинников, Фесуненко, Цветов — потрясающий журналист, очень я его любил, Бовин — он был не тэвэшный, а известинский, приходил шикарный, в рубашке, расстегнутой до пупа, и говорил без бумажки. Особое время было.

ВНУТРЕННИЙ «ЗАВОД»

- Вы рассказываете так эмоционально. Вы человек-драйв?

- Был драйв, сейчас что уже... А вы полагаете, без него можно качественно работать?

- Вряд ли. Знаменитая история о том, как вы взяли первое интервью у Пеле, - она тоже на драйве произошла?

- Ну а как еще. Я его долго выцеливал, но никак не мог достать. Правдами и неправдами нашел адрес, поехал. Час вокруг дома топтался — все под охраной. Потом увидел даму с сумками, поднес ей вещи, мимо охраны мы прошли, болтая, зашли в подъезд.

Жена Пеле дверь открыла, но увидела меня, папарацци, кинулась ее закрывать, а я ногу в щель сунул и заорал, что она сломана. Розе-Мери перепугалась, затащила меня в квартиру, разговорились. Она Пеле и его помощнику звонила — я номера запоминал. Это целая эпопея! И когда я все-таки до Пеле добрался, он ответил мне только потому, что я сказал ему: не переживай, твоя дочка поправилась. Пеле обалдел: откуда знаешь? Я говорю — от Розе-Мери. Он дал мне три минуты на беседу. А расстались мы через час. Контакт возник. Я обнаглел так, что попросил его взять гитару и спеть, и он спел, хотя то, что он бард и песни пишет, не афишировали.

- Так вы подружились?

- Да. Он солнечный человек. Посмотрите на его улыбку, по улыбке человек читается враз.

- Что еще на драйве случалось?

- Да все! Мне все было интересно. Когда-то отправился на край земли, в Амазонию. Там, на реке Шингу, среди индейцев жил знаменитый Орландо Вилас Боас. Никакой цивилизации, наивные, чистые люди. Их три брата было, Орландо для индейцев был как Бог, а я вроде при нем, но индейцы все равно не шли на контакт.

А я взял и одной из девушек нарисовал фломастером рисунок на теле. И они пришли в восторг. У них только черная краска была, и я за эти фломастеры мог что хочешь с ними делать, так они были рады.

- Экстремальное что-то было?

- Забавный эпизод был в Португалии, позже. Как-то мы поехали на съемки с моим оператором Лешей Бабаджаном: где-то разгромили революционный комитет, мы и решили посмотреть. По дороге я настырно изучал по справочнику для туристов. Португалия набита всякими историческими памятниками, но ничего интересного для туристов в этом поселке не было. Разве что церквушка, в которой вроде бы похоронен Тристан да Кунья, второй по значимости португальский мореплаватель после Васко да Гамы. Приехали. Жара, сиеста. Леша что-то пошел снимать, я в тенек.Тут идут мужики: кто вы, что?

- Дружественные мужики?

- Сразу-то не поймешь. Меня как дернуло — сказал, что мы журналисты соуэкос — шведские. Это слово похоже на «соуэтикос», всегда можно вывернуться — мол, вы не расслышали. Они кивают — хорошо, что шведы, а то тут расплодилось много русских, а от них одна беда — это же они революцию выдумали. Если встретим — на первом дереве повесим. А с вами все хорошо, дайте только документы на машину посмотреть. Я скис — там же все понятно. И я начал вещать — мол, мы тут кино снимаем про Тристана да Кунью. Они так обрадовались, что про документы забыли. Но тут идет Леша. А он языка не знал, но выучил одну фразу: «Вива партида коммуниста португеш!» Без перевода, думаю, ясно.

Куда мы ни приедем, он кулак вверх поднимает и начинает: «Вива...» Я смотрю — все, конец: кулак уже поднимается, рот открывается... И тут из меня такое излилось, хотя я вообще-то не матерщинник.

Это была одна фраза, но там было и в бабушку, и в бога душу мать, и всех его родственников, включая тетушек, я того самого… Короче, Леша замолчал и потом просил записать. Вроде отхлынуло. Мы закурили, и, хотя Леша чуть опять все не испортил, предложив «товарищам» «Приму», назвав ее «сигарос соуэтикос», я быстро поправил на «соуэкос»…

ПЯТНО НА НАШЕЙ СОВЕСТИ

- Вы работали и на Кубе. Можно задать глупый, но волнующий меня вопрос? Зачем расстреляли Че Гевару? Боливийцы могли отдать его Фиделю Кастро за большие деньги.

- Хм. Не поверите, но спустя пару лет после смерти Че Гевары я такой же вопрос задал президенту Боливии на интервью. Он сказал, что Че все равно убили бы, проще было избавиться от него — и все. Он сам вскоре погиб. И вообще все, кто хоть как-то был причастен к смерти Че, погибали. А завязаны там были многие, включая американцев. В дневнике, который передал Кастро сбежавший из Боливии министр внутренних дел, много любопытного. И дневник, и отрубленные кисти рук Че, переданные в знак доказательства, что убит именно он, хранятся сейчас в его музее в Санта-Кларе.

- История охлаждения отношений с Кубой, на ваш взгляд…

- Это черное пятно на нашей истории и совести! Мы Кубу предали чудовищно. Она была главной нашей союзницей, искренним другом. Дружбу часто изображают, а тут этого не было. Тут любовь была всенародная.

- Взаимная?

- Да абсолютно. Когда Фидель приезжал, какие толпы были, как его встречали! И вдруг страну, в которую мы влупили примерно 30 миллиардов долларов, бросают, десятки тысяч наших специалистов отзываются. Я присутствовал при двух крупных визитах нашего руководства на Кубу, в 1974 году, когда там был Брежнев, и в 1989-м, когда Горбачев поехал, чтобы несколько сгладить это дело, пояснить, что мы сами в некотором роде без штанов, уж извините. Они нам это простили, в общем-то.

- Сделали хорошую мину при плохой игре?

- Так, наверное. Но для Кастро это был удар страшный… Как это — обещал жениться, а на восьмом месяце беременности говорит — прости, у меня теперь другая есть Валя… Вы, кстати, спрашивали про журналистский драйв. У меня на Кубе любопытная ситуация была. Я тогда возглавлял пул телевизионный, который освещал приезд Горбачева. И руководство велело, понимая невозможность этого, взять хоть какое-то интервью у Кастро. Я узнал, что он должен будет получать подарок от Горбачева — его, Фиделя, собственный портрет, выложенный из риса, изделие нашего крестьянина из Краснодара.

- Подарок народа.

- Да, очень симпатичный, кстати. Мы сунулись снимать этот сюжет. Заглянули в зал — а Горбачев уже с портретом! Мы и понеслись с оператором, расталкивая всех. Я кому-то из членов Политбюро локтем в глаз засветил. Добежали, я сунул микрофон, Кастро сказал теплые слова о дружбе, и нас охрана быстро из зала вынесла. А потом оказалось, что звук я записал, а «картинки» нет. Камера у оператора включилась, пока мы бежали, а когда надо было снимать, он ее выключил, не заметив, что не мигает сигнал видоискателя.

- С вас голову не сняли?

- По счастливому совпадению руководитель службы безопасности Горбачева был другом зампреда Гостелерадио, который умолил дать нам их запись — непрофессиональную, дрожащую, цель которой — в том, чтобы, если вдруг вылетит кирпич, знать, с какой стороны он вылетел. Великий режиссер Лена Поздняк, покойная уже, сотворила чудо: устроила примерно такой же антураж, как был во Дворце Революции в этом зале, меня сняли крупно, я синхронизировал свою речь с записью. Фото напихали, Кастро, слепили... Оператора все равно выгнали.

- Жестоко, однако.

- Важнее этой съемки ничего не было! Он не имел права ошибиться.

ОДА РАЗДОЛБАЯМ

- Вы вошли в историю журналистики и как политический, и как спортивный обозреватель. Вы болельщик? Ваш взгляд на футбол сейчас?

- Взгляд — сочувственный. До помрачения мозга я никогда не болел. Сочувствую команде ЦСКА, моей любимой, в Бразилии продолжаю болеть за «Ботафого». Я болею без истерик, как в театре бывает — вот хороший актер, хорошо сыграл…

- Но в Бразилии вы с футболом были неразлучны.

- Я там подружился с главным тренером сборной, Жоаном Салданья, и он разрешил мне ходить на тренировки, в раздевалку, куда угодно, что невероятно. Салданья был обожаемым в Бразилии журналистом, самородком и самоучкой, блестяще понимал футбол, и день его назначения был встречен с восторгом.

- Только в Бразилии такие назначения возможны…

- Это точно. Он мне на табуретке, разложив печенье, объяснял, как будет строить игру защиты. Благодаря Жоану я смог поговорить с человеком, который вообще интервью никому не давал. Моасир Барбоза Насименту его звали. Он был лучшим голкипером в истории клуба «Васко да Гама». Но в 1950 году бразильцы проиграли Уругваю на чемпионате мира, на своем поле, на отстроенной для этого «Маракане». И Барбоза стал самым презираемым человеком в Бразилии. Шли годы, матчи выигрывались и проигрывались, а он оставался изгоем. Мусорщиком на стадионе работал! Салданья велел ему со мной поговорить, а ему он отказать не мог.

- Ему простили хотя бы потом национальный позор?

- Нет, вся жизнь пошла под откос. Он в булочную заходил и обязательно слышал, как какая-нибудь мама ребенку говорила: посмотри, сынок, этот человек заставил плакать всю Бразилию! В 1994 году, когда бразильцы ехали на очередной чемпионат мира, Барбоза приехал их напутствовать. Тренер велел его прогнать! Барбоза говорил потом: в Бразилии за самое тяжкое преступление дают 30 лет, а я страдаю уже 44 года. Это Бразилия... У них книга вышла — «Анатомия одного поражения, 16 июля 1950 года».

- Надо быть бразильцем, чтобы понять это отношение к игре?

- Да. Сборную после того матча прятали в раздевалке, а потом выводили через другой выход. Многие болельщики погибли. Один на трибуне остался мертвым, и команда чувствовала, что это она его убила.

- Вам там было хорошо?

- Лучше, чем здесь. Бразильцы мне ближе по душе. «Щирые» люди, как говорят на Украине. Они эмоциональны, раздолбаи, растрепаи, много наобещают и не сделают, скажут — позвоним, но телефон не возьмут. При этом они более открытые, и фиги в кармане нет.

«РОДИТЬСЯ НАДО БЫЛО В ДРУГОЕ ВРЕМЯ…»

- Что вас печалит, кроме того, что вам не дали доработать? Вы преподаете. Как вам студенты?

- Я боюсь впасть в ересь и сказать что-то такое, что вы напечатать не сможете. Мне кажется, что общий уровень образования упал страшно. ЕГЭ этот… Судите сами. Сидел я на собеседовании, пришел мальчишка поступать на факультет журналистики. Долго думал над названием романа Толстого. Потом вспоминал, кто и с кем там воевал. Не наши ли с немцами? Потом сказал, что географию знает лучше, и я спросил у него столицу Австрии. Отвечает — Варшава. Париж назвал, а на Англии его заклинило. Зато потом он поехал в Азию и сказал, что там две великие державы — Япония со столицей Пекином и Китай со столицей Токио. Я его отправил в мясомолочный.

- Как вы полагаете, почему так?

- Мне кажется, что и педагоги слабее, и в целом культурный уровень общества снизился. Не хочу выглядеть как ворчащий старик... Со студентами хорошо. Работа с ними для меня как луч света.

- Вы можете назвать свой самый счастливый день?

- Их немало. Может, когда подружился с Пеле. Когда взял у него интервью. От того, что я все сделал, такое счастье навалилось... Лечь и умереть — ведь все в жизни сделано!

- О чем вы жалеете?

- Ни о чем. Профессию выбрал правильную. Вот родиться бы мне либо лет на двадцать раньше, либо лет через двести. Тогда бы все сдвинулось, и я бы в кювет не слетел.

- Самый тяжелый день…

- Когда умерла первая жена. Мы прожили вместе 42 года.

- Как вы справились с потерей?

- Каждый сам решает, как спасаться. Надо было преодолеть себя. Иначе я бы раскис... И я в тот же день пошел на работу. На вечерний эфир.