При жизни Маяковского его имя появлялось на страницах «Вечерки» почти каждый месяц. Для 13 его текстов «Вечерняя Москва» стала местом первой публикации, причем некоторые из них написаны по заказу газеты. В стенах нашей редакции поэту случалось пережить и прилив вдохновения, и укол разочарования.

«Почему мы его печатаем?»

Первый номер «Вечерки» вышел 6 декабря 1923 года. Но текст Маяковского впервые появился в нашей газете лишь полтора года спустя.

Удостоверение литературного сотрудника «Вечерней Москвы» № 567 за подписью ответственного редактора Марка Чарного, хранится у нас в редакции / Фото: «Вечерняя Москва»

Про взаимоотношения поэта с нашим первым главным (или, как тогда говорили, «ответственным») редактором Борисом Волиным ничего не известно. А вот про второго по счету редактора, Адольфа Верхотурского (1870–1933), кое-какие сведения нашлись. Адольф Григорьевич был тихий и серьезный человек, музыкант по образованию, профессиональный революционер. Летом 1924 года ему пришлось возглавить одновременно три издания: «Рабочую Москву» (нынешняя «Московская правда») и ее приложения — «Вечерку» и… сатирический журнал «Красный перец». Беда в том, что Верхотурский был начисто лишен чувства юмора.

Маяковский начал сотрудничать с «Красным перцем» в октябре 1924 года и попортил немало крови и себе, и редактору. Очевидно, Адольф Григорьевич часто пытался браковать его тексты. Как вспоминал писатель Лев Никулин, «редактор каждый раз выслушивал нечто вроде лекции о сатире». Юморист Михаил Вольпин вспоминал, как Маяковский получал первый гонорар в «Красном перце». Через дверь кабинета было слышно, как поэт рокочет своим басом, а Верхотурский пытается вставлять отдельные реплики. Наконец Маяковский выскочил в коридор и прошагал в бухгалтерию.

Единственное найденное Адольфа Верхотурского, главного редактора «Вечерней Москвы» в 1924– 1925 годах (второй слева из сидящих, с бородой и лысиной). Сделано в 1906 году в тюрьме. Суровый жизненный опыт плохо сказался на его характере

Адольф Григорьевич вышел следом и произнес:

— Вообще, почему мы его печатаем? Это же невозможно. Он грубый, и столько денег с нас взял…

Неудивительно, что Маяковский не спешил писать для других изданий, которыми руководил Верхотурский. И тем не менее его дебют на страницах «Вечерки» произошел еще при Адольфе Григорьевиче — 30 апреля 1925 года. Видимо, поэт не стал рисковать с юмористическими произведениями. Стихотворение «Два мая» — вполне себе серьезная по тем временам фантастика на модную тему экспорта революции. Победа пролетариата во всем мире должна стать делом самого близкого будущего, а вот лет через сто, по мысли Маяковского, советскую власть установят и на других планетах. И на празднование Первомая будут собираться уже делегаты со всей Вселенной:

Давно

пространств

меж мирами Советы

слетаются

со скоростью света.

Миллионами

становятся в ряд

самолеты

на первомайский парад.

На диване с ногами

Регулярно бывая в редакции, Маяковский подружился с ответственным секретарем «Рабочей Москвы» и «Вечерки» Маркусом Чарным (1901–1976). В кабинете Чарного стоял коротенький диванчик. «Двухметроворостый» поэт любил улечься на нем, поджав колени, закурить и начать расспросы:

— Ну, что у вас нового? Что на столе? Покажите! Расскажите!

Маркус Чарный

Летом 1928 года Маяковский выдал целый залп стихотворений для «Вечерки». Чарный рассказал ему, что газета много пишет о проблемах дачников — неблагоустроенных поселках, трудностях с поездами и путевками. 20 июня «Вечерка» напечатала стихотворение «Мы отдыхаем», в котором прозвучало и ее название:

В поезде

люди,

«Вечорку» мусоля,

вежливо

встанут

мне на мозоли.

Мы

себя

оскорблять не позволим,

тоже

ходим

по ихним мозолям…

Через несколько дней Маяковский узнал занятную новость: Илья Цивцивадзе, руководитель отдела Московского коммунального хозяйства Моссовета, решил украсить столичные бульвары скульптурами. И это при том, что были задачи поважнее: например, настелить асфальт хотя бы на центральных улицах, чтобы автомобили не ломали колеса на булыжных мостовых. 2 июля 1928 года газета напечатала «Слегка нахальные стихи товарищам из Эмкахи»:

Прямо

некуда деваться

от культуры.

Будь ей пусто!

Вот

товарищ Цивцивадзе

насадить мечтает бюсты. <…>

Рвань,

куда ни поглазей,

грязью

глаз любуется.

Чем

устраивать музей,

вымостили б улицы.

Полоса «Вечерки» от 14 июля 1928 года, с первой публикацией стихотворения Владимира Маяковского «Дом Герцена»

Находились и другие информационные поводы. 9 июля 1928 года «Вечерка» напечатала стихотворение «№ 17». В доме № 17 на Никольской улице, в здании Центрального совета Осоавиахима (Общества содействия обороне, авиационному и химическому строительству), работала выставка, показывающая жуткие последствия газовых атак. А 17 августа 1928 года, во время Международной спортивной спартакиады, в «Вечерке» появилось стихотворение «Это те же»: о том, как поздоровели москвичи за годы советской власти:

Это — прежняя

рабочая масса,

что мялась в подвалах,

искривлена и худа.

Сегодня

обмускулено

висевшее мясо

десятью годами

свободного труда.

Кровавая «Баня»

Считается, что одной из причин, вогнавших поэта в самоубийственную депрессию, стала история с пьесой «Баня». 30 января 1930 года провалом окончилась премьера в Ленинграде, 16 марта то же самое произошло в Москве, в театре Мейерхольда. На обе постановки критики отозвались язвительно, причем Маяковского не пощадили даже в тех газетах, где он был штатным сотрудником. А вот «Вечерка» на общем фоне вела себя сдержанно и даже пыталась поэта защитить.

9 марта 1930 года известный критик Владимир Ермилов осудил пьесу «Баня» на страницах газеты «Правда». 13 марта Всеволод Мейерхольд опубликовал отповедь — почему-то именно в «Вечерке». Надо признать, что текст режиссера был логически небезупречен — он утверждал, будто пьесу нельзя оценивать по опубликованному отрывку (что делал Ермилов), а под конец сбился на рекламу своего спектакля. 17 марта «Вечерка» напечатала ответ Ермилова и пообещала вернуться к теме в ближайшие дни.

Днем 27 марта в редакции созвали совещание о «Бане», с участием автора пьесы, рецензентов и рабочих с фабрики «Буревестник», смотревших спектакль Мейерхольда. Ответственный секретарь «Вечерки» Владимир Млечин (дед журналиста Леонида Млечина) к началу дискуссии опоздал. Подойдя к комнате, он увидел, что Маяковский стоит в коридоре и явно не хочет заходить. Лицо его было серым, губы сжаты. Поэт слушал, как известный театральный критик «разносит» и пьесу, и спектакль. Млечину пришлось остановиться рядом. Он несколько раз порывался войти и вмешаться, но Маяковский не дал ему это сделать и дотерпел пытку до конца.

Потом, разумеется, Маяковскому пришлось зайти в комнату и взять слово. Он утверждал, что не считает свою пьесу «неудачной», а если она частично «не доходит» до зрителя, то виноваты сотрудники театра. Итог дискуссии подвел главный редактор «Вечерки» Сергей Володин: он заявил, что «Баню» надо «доработать, чтобы повысить социальную эффективность спектакля и максимально приблизить его к пониманию рабочего зрителя».

Вечером того же дня Маяковский позвал Млечина в Клуб мастеров искусств в Старопименовском переулке. Спросил: почему «Вечерка», обычно такая оперативная, до сих пор не дала рецензии на «Баню»? Млечин ответил, что «среди руководящих сотрудников редакции в оценке спектакля нет единодушия».

— Но в редакции же есть статья о «Бане»? — спросил Маяковский.

— Кто вам сказал об этом? — удивился Млечин.

— Ну, в редакциях секреты не хранятся... Так почему вашу статью не печатают? Что, вы меня мало ругаете или слишком ругаете? Млечин ответил, что его статья «не очень удалась и товарищам показалась расплывчатой».

— То есть недостаточно резкой? — взорвался Маяковский. — Товарищи боятся не попасть в тон разгромным статейкам «Рабочей газеты» и «Комсомолки»?.. Вы можете вспомнить, чтобы так злобно писали о какой-либо пьесе?.. Что это — директива?

«Нельзя забыть … ощущения растерянности, которая <…> так не вязалась с его обликом человека всегда собранного, уверенно шагавшего по своей земле», — писал впоследствии Владимир Млечин.

…Через две с небольшим недели после этого разговора «Вечерка» снова изменила своей хваленой оперативности. Выстрел в Лубянском проезде раздался 14 апреля 1930 года в 10 часов 15 минут утра, и новость разлетелась по Москве быстро. Тем не менее в номер, вышедший в тот вечер, она не попала. Наверное, журналисты, помнившие, с каким достоинством держался Маяковский на редакционной дискуссии, долго не хотели принимать этот слух на веру…

КСТАТИ

Доктор филологических наук Леонид Кацис, профессор Института филологии и истории Российского государственного гуманитарного университета, только что выпустил книгу «Владимир Маяковский. Роковой выстрел: Документы, свидетельства, исследования». В ней он анализирует обстоятельства самоубийства Маяковского и общественной реакции на него, развенчивает периодически возникающие мифы о насильственной смерти поэта. В книге выдвигается предположение о сильном влиянии на поэта произведений Федора Достоевского и Василия Розанова, отразившемся не только в его творчестве, но и в поведении.

РЕПЛИКА

ОГЛУШАЮЩАЯ ГЛУХОТА

Юрий Козлов, писатель, главный редактор журнала "Роман-газета":

— На долю Владимира Маяковского пришлось всего тринадцать лет советской власти, но этого срока ему хватило для создания поэтического мифа новой эпохи, пережившего не только его создателя, но и саму эпоху. Грядущие «товарищи потомки» будут судить о жестокой красоте Октябрьской революции и эпохе социализма в том числе и по стихам Маяковского. Октябрьская революция оказалась событием, адекватным таланту поэта. Сталин был бесконечно прав, назвав его лучшим поэтом советской эпохи. Вождь прекрасно понимал, что никто и никогда не сумеет так воспеть социализм, как это сделал Маяковский. Это было невозможно сделать без оглушающей глухоты к страданию как отдельно взятого маленького человека, так и всех ста пятидесяти миллионов людей, живших в то время в России. Равнодушие, нравственная недостаточность, ложный пафос, утрата этического равновесия — неотъемлемые составляющие гениальности Маяковского. Взять хотя бы гневные строчки о поручике, которому «бомбой вырвало ноги», в то время как некие «имеющие ванну и теплый клозет» подлецы просматривают в газете столбцы с фамилиями погибших на фронтах Первой мировой войны.

Каков же итог протеста? Поэт рвется на фронт защищать Родину? Встает на борьбу с «любящими баб да блюда»? Нет: «Я лучше в баре бл... буду подавать ананасную воду».

Маяковский, конечно же, чувствовал собственную ущербность, уходил от нее в грохот рифм, истерический сиюминутный пафос, художественную эквилибристику ЛЕФа. Власть ценила его за эту грохочущую глухоту, но презирала за прорывающуюся рефлексию. На посвященную десятилетию творчества поэта выставку не явился никто из государственных деятелей. Поэт не мог не чувствовать неравноценность обмена с властью. Он им — гениальные поэмы, стихи о советском паспорте. В ответ — равнодушие. Маяковскому стало тесно в «дворницкой». Он был поэтом другого масштаба и решил проблему выстрелом в сердце, в очередной раз оглушив тогдашнее общество.

«В этой жизни умереть не ново / Сделать жизнь значительно трудней», — написал он на смерть Есенина. Пять лет спустя он понял, что «сделать жизнь» по его поэтическому проекту невозможно. Маяковский вышел из этого проекта и навсегда вошел в строй великих русских поэтов ХХ века.