Филолог и юрист Елена Галяшина: Выдать преступника может даже одно слово

Как небрежно брошенное слово поможет раскрыть преступление? Ответ на это знает профессор Московского государственного юридического института имени О. Е. Кутафина Елена Галяшина, с которой пообщалась «Вечерняя Москва».

В детстве Елена Галяшина одинаково любила гуманитарные науки и задачи по стереометрии. А еще интересовалась языком дельфинов — тогда эта тема была в моде. Все это привело ее на филфак Московского университета, на отделение структурной и прикладной лингвистики, где, помимо прочего, нужно изучать высшую математику. Еще в студенчестве выполняла работы по заказу Министерства обороны: записывала и расшифровывала, о чем пересвистываются дельфины у крымского мыса Тарханкут. Но ее дальнейшая работа оказалась связана с cушей.

Угрозы из-за решетки

— Елена Игоревна, куда вы пошли работать после института?

— Меня распределили во ВНИИ МВД СССР — там начинались работы по фоноскопии, по исследованию голоса и речи в целях криминалистики. Этим занимались в основном инженеры, но им нужен был и лингвист, который разбирается в диалектах, в акцентах.

— Наверное, девушке-филологу было в такой среде непросто?

— Группа фоноскопии состояла исключительно из мужчин — тогда, в 1981 году, в милицию очень неохотно брали женщин. Пришлось пройти строевую подготовку, научиться стрелять — я, кстати, освоила стрельбу на «отлично». Мне это сейчас помогает — я преподаю на кафедре криминалистики и читаю лекции в том числе по оружиеведению. Меня направили стажироваться на Петровку, 38. Ты девочка с горящими глазами, ждешь детективной романтики — а приходится осматривать места происшествия, видеть трупы…. Это был шок, но он оказался полезным.

— Зачем это кабинетному эксперту?

— Это помогает понять уровень ответственности — что такое потерять жизнь. Ведь от твоей подписи под экспертным заключением тоже может зависеть чья-то жизнь (до 1996 года у нас в стране применялась смертная казнь. — «ВМ»).

Кстати, работаем мы не только в кабинетах. Одно из моих первых дел было связано с организованной бандой. И меня вызвали в Мосгорсуд. Прихожу в огромный зал, вдоль стен — охранники со служебными собаками. И не «аквариумы» стеклянные стоят, как сейчас, а железные клетки, и в них — страшные люди в наколках. Иду к трибуне, а подсудимые из-за решетки орут, обещают меня «порвать на лоскуточки». Начинаю рассказывать, как прослушивала записи разговоров подозреваемых, какие там фонетические особенности, указывающие на конкретных людей — и невольно успокаиваюсь. Потому что понимаю, что делаю свое дело. И показываю в сторону крикуна: «Вот даже во фразах, которые вы сейчас произнесли, эти особенности заметны!». Он ворчит: «Ну ладно, живи…».

Монтаж — орудие мошенника

— Сейчас, наверное, исследовать аудиозаписи легче, нежели в 1981 году? Техника намного лучше?

— Да, но и злоумышленники тоже пользуются всеми этими достижениями — и пока что нас опережают. Когда я пришла на работу во ВНИИ МВД, у нас проводились научные конференции об автоматическом распознавании слуховых образов, о перспективах синтеза речи.… А теперь мы имеем дипфейки, созданные искусственным интеллектом: мошенники могут позвонить от имени вашего друга или участкового. Поэтому сейчас больше, чем когда-либо, остается уповать на анализ смысла. Один человек утверждал, что у него вымогали взятку, предоставил диктофонную запись встречи, на которой обращается к подозреваемому: «Вот, принес, чтобы вы изучили семьдесят тысяч долларов». Мало того, что фраза корявая — ее еще и невозможно выговорить на одном дыхании. Технический анализ подтвердил — это монтаж.

— То есть злоумышленник не дождался от собеседника слов, к которым можно прицепиться, и сам произнес нужную реплику, чтобы его подставить?

— Такие случаи нередки. Бизнесмен из одного приволжского города уверял, что местный градоначальник требовал взятку за разрешение построить парковку перед магазином. Пришлось ему войти в кабинет «хапуги» со словами: «Я тут картиночки принес» — и зафиксировать это спрятанным в одежде диктофоном. Вообще-то деньги на жаргоне называли иначе — «бабками», «капустой»….

— А кто запретит придумать свое название?

— Но оно было бы понятно только близким друзьям! А тут чиновник, которого он видел второй раз в жизни! Насторожило еще и то, что бизнесмен с порога обращается к градоначальнику на «ты» и вообще разговаривает панибратски. Аппаратура выявила монтажный стык: начало записи взято из беседы с другим человеком. А вот слова про принесенные «картиночки» в кабинете и впрямь прозвучали — но имелся в виду план будущей стройки.

— И все-таки бывают же словечки, присущие именно конкретному человеку?

— Бывают. Мужчина три дня не выходил на связь, а потом с его электронной почты родителям пришло письмо: «Батя, переведи мне десять тысяч долларов, я тут приглядел машину…». Но сын всегда обращался к отцу «папа»! Эксперты попросили у перепуганных родителей другие его письма: мужчина отличался пристрастием к наречию «лишь» («лишь ему доверяю»), а в загадочном послании употреблялся синоним «только».… Выяснилось, что его удерживали в заложниках, а письма писали от его имени.

Злодей напяливает юбку

— Может текст выдать, кто его писал — мужчина или женщина?

— Женщины любят уменьшительные суффиксы, вводные конструкции («я думаю, что…»), оценочную лексику в превосходной степени (не «красивый», а «очень красивый»). Но иногда обилие подобных признаков как раз выдает имитацию. К одной школьнице в «личные сообщения» в социальной сети постучалась незнакомка. На аватаре — молодая девушка. Похвалила выложенные селфи и предложила сняться для модельного агентства, с которым якобы сотрудничает. Но сначала надо было прислать несколько фото, чтобы она могла получше оценить фигуру. На самом деле девочке писал мужчина, любитель несовершеннолетних….

— Он забыл, что нужны уменьшительные суффиксы?

— Наоборот — они были в каждой фразе: «А теперь сними кофточку! Повернись к камере спинкой! Я хочу видеть твои ножки!». И все это — в сочетании с некоторыми чисто мужскими речевыми маркерами, вроде пристрастия к повелительному наклонению.

— А может речь указать, откуда подозреваемый родом?

— Диалектные особенности сегодня сглаживаются и остаются в следовых количествах, в основном на уровне ритмики речи. Вовсю идет урбанизация, молодежь часто переезжает, к тому же вся страна смотрит фильмы и передачи, которые снимаются в столице. Но иногда экзотичное местное слово может послужить ключиком. Нужно было установить личность анонимного вымогателя. В его сообщениях встретилась фраза: «Я помню, как ты объезжал на шушайке пробку по очкурам». Пришлось залезть в словари и интернет и узнать, что «шушайка» — старая отечественная малолитражная машина, а «очкуры» (ударение — на последнем слоге) — закоулки. Так говорят в Приморском крае. Это оказалось для следствия важной зацепкой.

— Вы присутствуете на допросах?

— Нет, но даем рекомендации следователям, как получить сравнительные образцы и голоса, и письменной речи. Чтобы человек проявил свое истинное лицо, полезно его «вывести на эмоцию» — тогда он перестает себя контролировать.

Ошибаются даже эксперты

— Случается ли находить ошибки у других экспертов?

— Конечно. В криминалистике есть постулат: подобное сравнивается только с подобным. Одного человека подозревали в организации заказных убийств через даркнет (часть интернета, доступная только через специальное программное обеспечение и обеспечивающая высокую степень анонимности. — «ВМ»). За его распоряжениями вставал образ волевого командира. А для сравнения предоставили записи подозреваемого, адресованные брату и любимой. И там он просто котеночек! На этом строилось обоснование моих коллег-экспертов, что подозреваемый не мог быть тем самым организатором. Но это нормально, что дома и на работе (а преступная деятельность в данном случае — работа) мы ведем себя по-разному. Однако образцов деловой, назовем это так, переписки подозреваемого добыть не смогли, и следствие потеряло к нему интерес — на мой взгляд, зря.

— Бывает, что подозреваемый просто оговорился?

— Не каждая ошибка — оговорка. Вы спрашивали, бывают ли индивидуальные обозначения определенных понятий. Вот оперативная запись телефонного разговора: «Как я без очереди все зарегистрировал? Да девочкам в управлении шоколадки занес. Ага, десятку…». С точки зрения грамматики правильно было бы «десяток шоколадок». Анализ всей коммуникативной ситуации подтвердил, что слово «шоколадки» использовалось в невидимых кавычках — что это метафора денежных сумм.

А вот другой пример. У бизнесмена при задержании изъяли телефон, без которого он как без рук, а за его возврат якобы требовали денег. Он записал на диктофон фразу следователя: «Вот если бы тогда нашлись два свидетеля…».

— Разве при задержании присутствуют свидетели, а не понятые?

— Разумеется, понятые. Бизнесмен утверждал, что следователь таким образом вымогал у него два миллиона рублей. Но когда мы изучили содержание записи, выяснилось, что диктофон включился раньше, чем предполагал его хозяин, а выключился позже. По дороге провокатор хвастался кому-то, что он этого «следака» уличит, «за хвост поймает». Стало ясно, что в кабинете его спрашивали, что он там бубнит себе под нос. «Да я документы читаю!» — отмахивался посетитель, а сам, опустив голову, комментировал шепотом под шуршание страниц: «Он мне еще и на бумажке написал, что хочет два ляма!». Спрятанный в одежде микрофон его слова фиксировал четко, а то, что говорил следователь — не очень. А в финале посетитель гордился собой: «Ну че, круто я его сделал?». В общем, это была инсценировка, а слово «свидетель» во фразе следователя — действительно оговорка. Понятые ведь могут быть допрошены в качестве свидетелей в суде.

— Что делать, если эксперт ощущает неполноту данных?

— Я даю категорический вывод, только если уверена в себе на 250 процентов. В противном случае вывод называется «вероятным». Все равно окончательное решение выносит суд, оценивая все собранные по делу доказательства.

ДОСЬЕ

Елена Галяшина защитила кандидатскую диссертацию по филологии (1986) и две докторских, с разницей в год: в 2002 году — по юриспруденции, в 2003-м — по филологии. С 2005 года преподает в Московском государственном юридическом университете имени О. Е. Кутафина. Заведующая кафедрой криминалистики, профессор, сотрудничает с вузовским Центром экспертиз и правового консалтинга. Автор монографий и учебников. Ведет персональную рубрику «Экспертные байки от Галяшиной» в блоге, который ее вуз поддерживает в социальных сетях.

Кстати

9 марта 2007 года на «Евровидении» артист Андрей Данилко выступал от Украины в своем любимом образе Верки Сердючки. Он исполнил песню на смеси украинского, английского и немецкого, в финале которой многие расслышали «…Russia, goodbye», то есть «Россия, до свидания». После публичного обвинения в антироссийском выпаде Данилко заюлил, что он произнес «lasha tumbai» — якобы по-монгольски это означает «взбитые сливки» (знатоки этого языка тут же его опровергли). Елене Галяшиной заказали тогда фоноскопическую экспертизу. Спектрограмма показала, что в первом из этих двух слов четко видно раскатистое «р». Впоследствии Данилко признался, что именно «Russia, goodbye» и имел в виду.

Любопытно

Первым заданием Елены Галяшиной во ВНИИ МВД СССР была экспертиза кляузы, поступившей в ЦК КПСС на академика Георгия Арбатова (1923–2010), основателя и директора Института США и Канады Академии наук СССР. Под доносом стояло имя одного из его подчиненных, но оказалось, что подпись подделана. Чтобы определить настоящего автора, нужно было выявить в тексте особенности его индивидуального стиля — к счастью, послание было довольно эмоциональным. И в нем содержались сведения об академике и его семье, которые могли знать далеко не все его коллеги. Круг подозреваемых был очерчен, по ним провели детальную проверку — и один сотрудник в конце концов сознался.

Исса Костоев — человек, который осенью 1990-го поймал маньяка Андрея Чикатило. С бывшим следователем по особо важным делам Генпрокуратуры побеседовала «Вечерняя Москва».