Главное
Путешествуем ВМесте
Карта событий
Смотреть карту
Приметы и советы

Автор

Дмитрий Симуков
Помрачнение чувств
[b]Телевизора, этого «чуда-ящика», который можно было увидеть в начале 1950-х в редкой московской семье, у нас дома, естественно, не было. Да я о нем в ту пору и не слышал.[/b]Зато с самого раннего детства приохотился слушать радио. У нас был миниатюрный (по тем временам) и прелестный по дизайну радиорепродуктор для одной-единственной программы проводной московской радиосети – светло-коричневая шкатулка, поставленная вертикально, с матерчатым в цветочек кружком посредине, за которым была мембрана. По сравнению с привычными в ту пору черными «тарелками» репродукторов времен войны, которые вечно хрипели, будто от хронического бронхита, наш выглядел чуть ли не сегодняшним «Sony».Мое ухо чутко воспринимало всю информацию, доставляемую в наш дом через это «окошко» в большой мир. И вот как-то рано утром я проснулся и первым делом кинулся к своему доброму другу – радио. Но вместо вожделенных «Приключений Буратино» с обожаемым Николаем Литвиновым во всех лицах я услышал государственно-скорбный голос Левитана, зачитывавшего официальный медицинский бюллетень «состояния здоровья товарища Сталина».Я ворвался в комнату родителей с криком: «Сталин болен!» Я видел его, как говорится, живьем. Меня, шестилетнего, в 1952 году папа взял на демонстрацию. Наша колонна шла от Союза писателей, членом которого был папа, с улицы Воровского (ныне, как встарь, Поварской).Весь путь до Красной площади он тащил меня на плечах. В момент прохождения мимо Мавзолея папа, придерживая меня левой рукой, правой стал ощутимо тыкать в бок, экзальтированно крича при этом: «Митя, смотри, смотри! Сталин!» Диву даюсь сегодня: ну как это интеллигентный человек, драматург и сценарист, знаток человеческих и литературных душ, у которого родной брат погиб на сталинской каторге за десять лет до этого, и вдруг…А сам-то я в те годы? Откуда только что бралось? Взять то же 7 ноября. Просыпаюсь утром, смотрю на часы – уже десять.Батюшки светы! А у меня красной звезды к празднику не нарисовано! Вечером пришли к родителям гости, так и я за столом тяну свой стаканчик с виноградным соком: «За здоровье Сталина и его слуг!» Точнее не скажешь…Сейчас опытные политтехнологи или психологи с легкостью разложили бы по полочкам этот поведенческий феномен, но тогда их не было, а всеобщее безумие – было.Вечером мы пошли смотреть салют к станции метро «Кропоткинская» (тогда она называлась еще «Дворец Советов»). Выйдя из-под арки, напоминающей легкую беседку в старинной усадьбе, мы уперлись в огромный забор, огораживающий заброшенную строительную площадку Дворца Советов. Через пять лет тут будет плескаться бассейн «Москва», а сегодня – вновь возвышается храм Христа Спасителя.Обогнув забор, мы остановились напротив Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, где на тротуаре суетился расчет огромного, шкворчащего вольтовой дугой, прожектора. Его голубой столб света устремлен в небо. Там, в черноте, он перекрещивается с другим таким же столбом света, и в этом перекрестье ярко высвечивается парящий над Москвой огромный портрет Сталина, вознесенный аэростатом.Через несколько минут раздаются залпы праздничного салюта. Настроение радостное. Завораживает россыпь зеленых, красных и белых огней, усеивающих небо. Они как северное сияние, которое видел, разумеется, только на картинке. И ты со всеми в едином порыве…И вот по радио сообщают – Сталин умер. Вскоре уже никуда нельзя было деться от звуков похоронного марша Шопена, он звучал постоянно. Накануне похорон (я простужен и лежу в постели) я попросил маму сделать мне траурный флаг. Думаю, что она не удивилась: большинство, подчеркиваю, большинство людей (даже я, ребенок!) были загипнотизированы одним лишь именем Вождя. И не думалось, что его волей, в любую минуту любой человек мог быть превращен в лагерную пыль…9 марта в 12 часов по всему Советскому Союзу на три минуты встали фабрики и заводы, люди и машины. Я тоже замер в своей детской кроватке по стойке смирно со своим красным флагом с черным бантом. За окном слышался вой тысяч автомобильных гудков. И было мне тогда без трех месяцев семь лет.Описывая свои ощущения марта 1953-го, я хочу показать, что параноидальное обожание вождя могло специально и не воспитываться в семьях. Оно просто было неотъемлемой частью окружающей среды, входило в состав воздуха, которым мы дышали. И только потом мы поняли, что воздух был смертельно отравлен. А кое-кто и по сию пору уверен, что это был живительный озон…
Общество
Сквозь строй «топтунов» и шпаны
[b]Память об ушедшей Москве складывается из памяти многих москвичей. Сегодня я хочу поделиться с читателями «Вечерки» и тем, что помню сам, и тем, что «помню» памятью своих родителей и старшей сестры…[/b]Наша семья поселилась на Арбате в 1936 году, когда моему папе, драматургу и сценаристу Алексею Симукову, дали 12-метровую комнату на первом, вровень с асфальтом, этаже в коммунальной квартире во дворе дома по Годеинскому переулку: первый направо, если стоять спиной к Арбатской площади (в начале 1950-х его переименовали в Арбатский – оригинальнее не придумаешь!) После 6-метрового подвала в Хрущевском переулке, где наша семья ютилась до этого, новое жилище казалось хоромами.Арбат был правительственной трассой, по которой Сталин в сопровождении вереницы черных машин ездил каждый день в Кремль. Интересная деталь: как рассказывала мне сестра, в наших арбатских подворотнях постоянно околачивалась местная шпана – в кепочках блином, в штанах, заправленных в «прохоря» (сапожки с завернутыми голенищами), в кургузеньких, в облипочку, пиджаках и с непременной фиксой во рту. А с ними соседствовала армия «топтунов» – наружной охраны, обеспечивавшей безопасный проезд вождя. Шпана их не интересовала: во-первых, знали всех наперечет, а во-вторых, они, по тогдашней теории, были «социально близкими» в отличие от иных категорий населения, от которых неизвестно чего ожидать. Жильцы близлежащих домов проходили домой через смешанный строй и тех и других.Очень точно описал проезд «отца народов» по Арбату поэт Борис Слуцкий в стихотворении «Бог»:[i]…Мы все ходили под богом.У бога под самым боком.Однажды я шел Арбатом,Бог ехал в пяти машинах.От страха почти горбата,В своих пальтишках мышиныхРядом дрожала охрана.Было поздно и рано.Серело. Брезжило утро.Он глянул жестоко, мудроСвоим всевидящим оком,Всепроницающим взглядом.Мы все ходили под богом.С богом почти что рядом.[/i]Я появился на свет уже после войны, в 1946 году, в роддоме имени Грауэрмана. Знаменит этот роддом был тем, что не было «кореннее» появившихся здесь младенцев, поскольку это учреждение располагалось в самом сердце нашей столицы – на Арбате…К нам в квартиру можно было попасть, пройдя через мрачную подворотню (сегодня она переделана в дорогой бутик). Потом нужно было пересечь двор-колодец, спуститься восемь ступенек вниз, взять левее, чтобы обогнуть дверь в котельную и подняться вверх на те же восемь ступенек.Там, на лестничной площадке, как мне рассказывала мама, до войны долго стояло неизвестно откуда взявшееся ободранное чучело козла – примечательная деталь для воландовской Москвы.В нашей коммуналке не было ванной, туалет с допотопным чугунным унитазом был таким антисанитарным, что меня в него никогда не пускали – обходился горшком. Под стать всему этому была и маленькая вытянутая кухня с печью и столом для пяти керосинок – по числу проживавших в квартире семей. Газовая плита появилась позднее.Первой слева по коридору была наша комнатка. В ней помещался широкий матрас на ножках, стол, кое-какая мелочь из мебели. Когда я родился, то мне, по причине отсутствия места для детской кроватки, пришлось спать в оцинкованной ванночке, поставленной на обеденный стол…Напротив нашей комнаты, в такой же клетушке, жил старый бухгалтер. Его постель громоздилась почти под потолок, покоясь на кипах газет, копившихся годами.Потом он женился, жена прописала в комнату и свою мать. Когда бухгалтер разошелся с женой (а у них уже был сын), то разгородил комнату палочками, связанными крест-накрест, наподобие оградки клумбы, и запретил пересекать эту «границу» своей бывшей жене, теще и сыну.Следующей по коридору была комнатка, где жила билетерша из кинотеатра «Художественный».Ее жизнь отличали частые визиты «кавалеров», которые сопровождались бурным весельем и возлияниями. Иногда вся эта компания вываливалась в коридор или на кухню, и тогда все остальные жильцы сидели тихо по своим углам. Последняя дверь вела сразу в две комнаты. Здесь жила секретарша из Генштаба, а ее муж трудился в НКВД, домой приходил в основном по ночам и долго мыл на кухне руки. Потом он куда-то сгинул, и к соломенной вдове вереницей потянулись военные, видимо, ее сослуживцы. Она всех «принимала». Порой кавалеры проникали к ней просто через окно, благо оно было в метре от земли. Была и еще одна семья: ее глава приехал из деревни с тремя дочерьми и женился на нашей овдовевшей соседке.В моей памяти сохранился ужас от семейных скандалов наших соседей за стенкой – с матом, пьяными визгами, рыданиями и проклятиями…И еще «прелести» коммунального бытия: маме надо меня купать на кухне, она зажигает конфорки газовой плиты (ее поставили в середине 1940-х), чтобы нагреть помещение, а соседи или гасят плиту, или настежь распахивают двери: ишь, интеллигенция чего придумала – газ тратить! В 1947 году родители поменялись с соседкой-секретаршей: она переехала в нашу комнату (с доплатой) а мы – в ее две смежные. И опять почувствовали себя во дворце! К родителям приходили друзья и знакомые – режиссеры, сценаристы, критики. Было шумно и весело. Частенько у нас бывали Вениамин Захарович Радомысленский, впоследствии директор Школы-студии МХАТ, с которым папа и мама дружили еще с юности, Фирс Ефимович Шишигин, будущий главный режиссер Ярославского театра им.Волкова, главный режиссер Московского театра драмы и комедии Александр Константинович Плотников, режиссер Анатолий Васильевич Эфрос… Мой Арбат был каким-то уютным, домашним. Меня водили гулять на Гоголевский бульвар, и так там было хорошо прятаться между лапами бронзовых львов у оснований фонарных столбов, окружавших «сидящего» Гоголя. А Молчановка!Гуляя по Арбату, я поглядывал на витрины магазинов с их нехитрым убранством: фрукты, овощи, консервы, хлеб. Все это было затейливо уложено, а из консервных банок возведены пирамиды и башни. Ближе к Театру Вахтангова был зоомагазин, и я всегда останавливался перед ним посмотреть на чучело небольшого крокодила в витрине.Здесь же, на Арбате, я получил хороший урок. Мне подарили механическую прыгающую лягушку, которую надо было заводить ключиком. Игрушек в конце 1940-х было мало, и отношение взрослых к ним было куда более бережным, чем сегодня. Того же самого и они ожидали от своих детей. Я же, недолго думая, взломал лягушку, чтобы посмотреть, как она устроена. Мама не оценила моего любопытства. Взяв за руку, она повела меня в магазин игрушек, подвела к продавщице и сказала: «Посмотрите на этого мальчика. Он ломает свои игрушки!» Со стыда я не знал, куда деваться. Но урок был усвоен.А сегодня моего Арбата, нашей Молчановки и Собачьей площадки нет. Как той прыгающей лягушки. Сломали…
Общество
К бабушке, в Хрущевский
[b]Моя бабушка, Наталья Яковлевна Симукова, о которой я уже как-то писал ([i]«Саша Колчак, Фушка, Минечка и моя бабушка», «ВМ» от 8 июня 2005 г[/i].), окончила Бестужевские курсы в Петербурге, родила троих детей и преподавала русскую словесность в женской гимназии, а летом 1918 года забрала семью и уехала в Белоруссию, в деревню Сигеевка – подальше от голода и революционных пертурбаций. В Москву она приехала в начале 1930-х и поступила на работу в Научную библиотеку МГУ. В должности старшего библиотекаря она и проработала вплоть до 1952 года, до ухода на пенсию.[/b]В Москву бабушка приехала не на пустое место. Ранее сюда перебрались из Питера ее брат Алексей и сестра Ольга.Алексей Яковлевич работал в Министерстве финансов, и после переезда правительства в Москву в 1918 году ему выделили площадь в особнячке в Хрущевском переулке, выходящем на Пречистенку. В этом особняке, превращенном в коммуналку, он занимал с женой одну комнату. А в соседней комнате стала жить его сестра Ольга, к которой потом и приехала бабушка из Сигеевки.Хотя, пожалуй, слово «комната» здесь не подходит. Это была бывшая зала богатого особняка с четырехметровыми лепными потолками и печкой-голландкой в правом углу. А по левой стене располагался камин с роскошной мраморной доской.Его, правда, уже давно не топили: был засорен дымоход. Когда-то, рассказала мне бабушка, над камином висело огромное старинное зеркало в ореховой раме, но в 1944 году оно вдруг сорвалось с крюка и разбилось вдребезги. Вскоре после этого скончалась бабушкина сестра Ольга. Вот и не верь после этого приметам… Комната площадью, наверное, 50–60 метров казалась мне бескрайней по сравнению с нашей арбатской теснотой (мы жили в коммуналке в Годеинском переулке, настоящей «вороньей слободке», о которой я как-нибудь расскажу). Это впечатление усиливалось еще и тем, что немногочисленная старинная мебель была расставлена по стенам: изящный ломберный столик красного дерева на четырехгранных ножках. А рядом – невысокий шкафчик красного дерева с фигурной оградкой поверху.Бабушкину кровать от остального пространства комнаты отделяла ширма с гобеленовыми вставками. Был и еще один стол, неизвестно как попавший к бабушке: круглый, с роскошной позолоченной резьбой и тонкой решеткой по кругу столешницы. Говорили, что он из Павловска времен Александра I. У стола стояло «вольтеровское» кресло с высокой прямой спинкой, прямыми подлокотниками и прямыми же резными ножками. Оно мне казалось каким-то королевским троном из раннего Средневековья! Я очень любил навещать бабушку.Весной и осенью мы ходили в Хрущевский переулок с Арбата пешком, а зимой меня везли на санках. Сборы начинались с утра: нужно было собрать гостинец бабушке, а мне упаковать в авоську моих любимых плюшевых мишек, лис и заек – куда же я без лучших друзей? В комнате у бабушки царит таинственный полумрак, меня окружают диковинные вещицы...Из старинной шкатулки бабушка достает крохотный монокуляр из слоновой кости. Если посмотреть в него на свет, то увидишь изображение какого-то собора. А вот маленький, не более двух сантиметров длиной, перочинный ножичек с убирающимся внутрь перламутровой ручки острейшим лезвием. А вот бабушкины драгоценности: браслет с маленькой золотой книжечкой, прикрепленной к нему тонкой цепочкой. Книжечка открывается, и на двух ее страницах выгравированы инициалы и даты рождения бабушкиных мамы и папы…А как было интересно перебирать старинный набор медицинских инструментов: ланцеты, пинцеты, что-то еще. Ведь ими пользовался почти сто лет назад мой прадедушка, спасая вместе с Пироговым раненых солдат во времена Крымской кампании 1855 года! А в деревянном ящичке с крышкой наподобие школьного пенала лежат маленькие старинные слесарные инструменты. Особенно восхищал меня молоток с полукруглым гвоздодером на одном конце и круглым бойком на другом. Бабушка, видя мой интерес к этому чуду, подарила молоток мне. Радости не было предела! Мы завернули молоток в бумагу и положили в авоську, в которой должны были ехать домой мои плюшевые друзья.А бабушкины рассказы и чтение вслух сказок братьев Гримм? И уж точно лучше всяких детективов был ее рассказ о том, как вскоре после революции в их особняк на Хрущевском пришел как-то вечером незнакомый человек и вежливо попросил жильцов одной из комнат на некоторое время покинуть ее.Народ в комнате проживал интеллигентный: все подумали, что, наверное, человек этот из тогдашнего ЖЭКа, хотя документов у него никто не спросил. Незнакомец вошел в комнату и прикрыл за собой дверь. Вскоре послышалось легкое постукивание по стене, затем чуть слышный скрип. Через несколько минут он вышел и, извинившись за причиненное беспокойство и вежливо попрощавшись, покинул особняк, растворившись в темноте арбатских переулков. Когда жильцы вошли в комнату, то на высоте человеческого роста обнаружили аккуратно взрезанные и отогнутые обои, за которыми открывалась прямоугольная дверца в стене, являя взору небольшую пустую нишу.И тогда они поняли, что это приходил за своими спрятанными от большевиков, драгоценностями бывший владелец особняка. А, может быть, просто богатый дореволюционный жилец? Надо ли говорить, что все обитатели квартиры тут же бросились простукивать стены своих комнат и коридоров, но, увы…[b]На илл.: [i]Алексей Яковлевич Миллер с женой Верой Ивановной.[/i][/b]
Общество
Крыса для Ронинсона
[i][b]В 1951 году мой папа, драматург и сценарист Алексей Симуков, написал пьесу-сказку для детей «Семь волшебников», которая была поставлена в Московском Театре драмы и комедии, что на Таганке. Это был еще не тот театр, который в 1960-х, после прихода туда Юрия Любимова станет знаменитым, но тоже очень неплохой.[/b][/i]О чем была эта пьеса? В общем-то, о вечном: борьбе человека со злом. А человеку в этой борьбе помогали силы природы: Солнце, Мороз, Ветер и Мокропогодица. В спектакле действует Мастер Урожай и Доктор всех наук, и Тетушка Ох, и, между прочим, Кот Флегонт, которого играл артист Готлиб Ронинсон.Как сейчас помню, как меня, 5-летнего, повели на премьеру папиного спектакля.Это была не просто премьера – это вообще было мое первое знакомство с театром. Вероятно, с той поры у меня сохранилось трепетное отношение к самому факту посещения этого храма Мельпомены, куда допускаются только хорошо ведущие себя дети, которых перед этим долго чистят, драят и наряжают. И нужно обязательно отгладить штанишки и рубашку, до зеркального блеска начистить ботинки (желательно самому), чтобы ребенок действительно поверил, что вот теперь он может войти в храм.Спектакль произвел на меня ошеломляющее впечатление. В зале долго не смолкали аплодисменты, а я, еще не вернувшийся в реальность, тоже хлопал в ладоши, всматриваясь в лица раскланивающихся актеров. А когда на авансцену вышел режиссер Александр Константинович Плотников (я его хорошо знал, он часто бывал у нас дома) и вывел из-за кулис за руку папу, моему восторгу не было предела – это же мой папа! Должен сказать, что мама заранее подготовилась к премьере. Для Кота Флегонта в исполнении острохарактерного актера, ставшего впоследствии всеобщим любимцем – Готлиба Михайловича Ронинсона, – она сшила из светлосерого сукна большую, с полметра, усатую крысу-подушку и сварила чудное «кошачье» угощенье – помадку из банки сгущенного молока, – достаточно экзотическое по тем послевоенным временам лакомство. Это должно было «утешить» Флегонта, пытавшегося спекулировать на жалости зрителей: Я никому не нужен, В желудке пустота, И крысы нет на ужин У бедного кота!..С этими дарами мы с мамой и зашли за кулисы. Там было совсем не так, как на сцене: узкий коридорчик, пыльно, серо, небольшая гримерная… В ней нас встретил еще не вышедший из образа Готлиб Михайлович в гриме Флегонта. Вблизи он выглядел вполне натуральным котом. Он очень обрадовался «кошачьим» сувенирам. Мы с ним даже побеседовали: я спросил, могут ли растения – в данном случае герой пьесы Золотой Колос – говорить? Готлиб Михайлович отнесся к вопросу серьезно и ответил, что ученые тоже интересуются этим и что вроде бы узнали, что растения как-то могут чувствовать.С тех пор прошло много лет. И как-то раз (это было уже в 1980-х) я шел по улице и встретил Готлиба Михайловича. Подошел, представился, поскольку лет-то прошло ох как много! Ронинсон искренне обрадовался встрече. Мы поговорили с ним о том о сем… Он по-прежнему работал в своем театре на Таганке, был занят во многих спектаклях, снялся во многих киноэпизодах, сделавших его узнаваемым для прохожих на улицах: «Берегись автомобиля», «Двенадцать стульев», «С легким паром» и других. «А крыса твоей мамы до сих пор у меня жива», – улыбнулся он мне на прощание. Не скрою, мне было очень приятно это слышать.
Общество
Семинарист Александр Вампилов
[b]Случилась эта история более сорока лет назад. Но по причастности моей хочу о ней вспомнить, тем более что интерес к творчеству давно, к сожалению, покойного иркутского драматурга не только не угасает, но в последние годы снова пошел в гору.Как-то в начале 1964 года мой отец пришел домой в сопровождении невысокого молодого человека с шапкой густых мелко завитых волос. У него было характерное скуластое лицо, выставлявшее напоказ сибирско-азиатские корни. «Знакомьтесь, – представил его папа, – мой семинарист Александр Вампилов…» Так впервые я увидел Сашу Вампилова, участника семинара молодых драматургов, проходившего тогда в Малеевке. Он попал в группу, руководимую моим отцом, драматургом и киносценаристом Алексеем Симуковым, многолетним преподавателем Литинститута имени Горького. К моменту этого визита наша семья уже была наслышана от отца о неординарной личности и творчестве этого «семинариста». Они прошли в отцовский кабинет, и часа три оттуда доносились обрывки приглушенного дверью диалога.[/b]В тот день Саша остался у нас обедать, хотя, скорее, это был поздний ужин. Он на удивление сразу вписался в ту семейную атмосферу, которая царила за нашим столом. Снедь в тот вечер была самая обыденная, как говорится, «негостевая». А беседа Вампилова с отцом, начавшаяся в кабинете, просто перетекла в гостиную, перекинулась на какие-то новые, общие темы, и мы – мама, моя старшая сестра и я – стали ее естественными участниками. О чем мы тогда говорили? О театре, о литературе, о той жизни, что шла себе за московскими окнами и на берегах далекого Байкала… В тот же вечер папа дал мне прочесть экземпляр Сашиной одноактной пьесы с рукописным заголовком «Двадцать минут с ангелом». Как это зачастую бывает в семьях, особенно творческих, профессия родителей создает для детей привычную «среду обитания» с самого раннего возраста, и поэтому я уже с юных лет почитывал драматургическую классику и благодаря папе был в курсе многих театральных новинок.Одним словом, я был «опытным критиком», а потому с первых же реплик героев вампиловской пьесы был поставлен в тупик: где само действие, где классическая драматургическая коллизия? Я видел двух полубомжей, мечтавших о том, чтобы кто-нибудь дал им денег «за так», просто на опохмелку.Один из героев распахивает окно и кричит: «Граждане! Кто даст взаймы сто рублей?» И через несколько минут в дверь раздается стук – появляется человек, который бескорыстно предлагает двум выпивохам деньги. Они в изумлении – мыслят-то собственными моральными категориями – и учиняют незнакомцу допрос с пристрастием: а чего это он раскошеливается? А может, он за это от них хочет… Парадоксальность чудовищная, звучащая приговором нашему обществу тех лет; да и сегодня актуальная. Ведь пьеса-то о том, что из нас вытравили обычные понятия добра, бескорыстия и чтобы доказать бескорыстие, нужно чуть ли не жизнью жертвовать! Между прочим, название этой пьесы было подсказано драматургу моим отцом.С того дня Саша появлялся у нас уже на правах друга семьи, возникая в дверях со стеснительной и вместе с тем чуть насмешливой полуулыбкой. Он здорово играл на гитаре русские романсы, и мы с удовольствием слушали его дуэт с моей сестрой – спокойный такой, без цыганского надрыва и современного выпендрежа. Гитару он брал у меня – в то время я учился у приятеля гитарным аккордам, чтобы петь входившие в моду американские блюзы.Однажды друг сделал мне царский подарок – его родители привезли из-за границы только что появившиеся нейлоновые струны. Я был вне себя от счастья: мягкий, нежный звук, да и пальцы не так больно резало струной. Но радость была недолгой. В один из «музыкальных вечеров» Саша, может быть, чуть резче взял аккорд, и… одна из струн лопнула! Все, что я пережил, было написано на лице.Саша смутился. А через какое-то время он пришел к нам и протянул мне пакетик: «Вот, держи.Тут целый комплект». Это были новые нейлоновые струны! С той далекой поры минуло более сорока лет, но и сегодня я бережно храню в памяти мимолетные встречи с Александром Вампиловым. Разумеется, в ту пору я не знал, что общаюсь с гениальным драматургом, положившим начало тому, что сегодня критики называют «вампиловским направлением». Но прошло время и расставило все по местам. Жаль только, что Саше с его огромным талантом пришлось столько сил растратить на пробивание головой системы, оберегавшей «чистоту» советского искусства. И мне радостно сознавать, что в определенной степени приоритет открытия таланта и помощь в его становлении, в «пробивании» пьес через рогатки Минкультуры принадлежит моему папе, кто бы впоследствии ни пытался приписать эту заслугу себе. Вот строки из Сашиного письма моему отцу: «Алексей Дмитриевич! Вы вынянчили обе мои пьесы, Вы всегда были ко мне добры. Заступитесь!.. Хочу работать так, чтобы моя работа заслуживала бы Вашей ко мне доброты. Ваш Вампилов. 10 июля 1966 года».И еще одно свидетельство благодарности ученика учителю я обнаружил в книге «Не уйти от памяти» однокурсника и друга А. Вампилова Виталия Зоркина, ныне профессора Иркутского университета. Вот что поведал Александр Вампилов своему другу в минуту откровения: «Я устал переделывать свои пьесы в угоду хамам и чиновникам от литературы. На-ка вот, почитай.Пишу Симукову.– А кто это такой? – Мой ангел-хранитель… один из немногих, кто пытается мне помочь. Еще древние утверждали, что истина рождается в споре. Однако закон этот неуниверсален. И иногда оборачивается к нам, как двуликий Янус, вторым лицом. А это означает: сколько спорящих, столько и истин. Что только обо мне не говорили и не писали. Прочитали «Двадцать минут с ангелом», говорили, что так не бывает, к «Старшему сыну» придирались особенно тщательно.Вот потому и пишу доброму человеку и драматургу…» Говорят, что Сашин гороскоп предрекал ему большой талант и… смерть от воды. Александр Вампилов утонул в Байкале 17 августа 1972 года, не дожив два дня до своего 35-летия...
Общество
Саша Колчак, Фушка, Минечка и моя бабушка
[b]Цусима, или Цусимское сражение, состоялось 14 (27) мая 1905 года. Это последняя «военная страница» той давней и очень неудачной для России войны. Это оттуда, с небес Цусимы и Порт-Артура, как гамзатовские журавли, нас окликают павшие в давних сражениях российские моряки:[/b][i]Мы пред врагом не спустилиСлавный Андреевский флаг.Сами взорвали «Корейца»,Нами потоплен «Варяг»…[/i]Для меня эта песня имеет особый смысл, воплотившийся в одной семейной реликвии – японском черепаховом веере в узком деревянном ящичке. На его крышке четкая карандашная надпись по-английски: «Gunboat «Koreetz», Chemulpo» (канонерская лодка «Кореец», Чемульпо»). Этот веер подарил моей бабушке ее брат Андрей Миллер, служивший после окончания Военно-медицинской академии имени Витте флотским врачом на «Корейце». Но это не единственная ниточка, связывающая нашу семью с российским флотом.Как-то раз я перелистал страницы еще одной семейной реликвии – дневника моей бабушки по отцу, Натальи Яковлевны Симуковой (Миллер), многие эпизоды из которого я помню еще по ее рассказам времен моего детства. Но вот об этом событии я никогда от нее не слышал! Лето в Мартышкине (дачное местечко под Ораниенбаумом, где бабушкины родители снимали дачу). Однажды она вместе со своей подругой Кларой поехала кататься на лодке по Финскому заливу. Видят – стоит на якоре крейсер «Рюрик». «А давай к ним в гости! Там же знакомые офицеры – Фушка Матисен, Саша Колчак, Минечка Игнатьев...» Подружки усиленно гребут, приближаются к «Рюрику». Там – переполох. Докладывают командиру, получают разрешение и… девицы поднимаются на военный корабль! Бабушка полна ощущением своего шарма, обаяния молодости. Ей двадцать лет. Подруг окружают офицеры. Смех, шутки… Не слабо? Попробуйте представить себе такую идиллию на каком-нибудь нынешнем российском военном корабле! Этот эпизод меня, естественно, поразил. Стало понятно, почему я никогда не слышал об этой прогулке в детстве. В семье, в которой старший сын бабушки, мой дядя, Андрей Дмитриевич Симуков, известный исследователь Монголии, погиб в сталинских лагерях, даже само упоминание о мимолетном знакомстве с Александром Колчаком могло стать катастрофой для уцелевших членов семьи.Но меня заинтересовали имена и других офицеров, упоминавшихся в дневнике. Какие-то уменьшительно-ласкательные прозвища: Фушка, Минечка… Кто они? Какова их дальнейшая судьба? Кое-какая информация была в Интернете: в основном, об Александре Васильевиче Колчаке. Фамилия Матисен встречалась изредка, только в контексте колчаковских полярных экспедиций. О Минечке – нигде ни слова. Я терзался сомнениями: был ли «Фушка» тем самым Матисеном, спутником Колчака? А кто такой Минечка? И тут меня осенило позвонить моему давнишнему другу, художнику Павлу Липатову. Он с детства бредил всем, что относилось к военной тематике и военному костюму всех времен и народов. Сейчас, когда Павел работает художником-консультантом на «Мосфильме», он настолько «в теме», что я был почти уверен в успехе моего звонка. «Подожди секунду, сейчас я посмотрю в одной книжке, – говорит он мне. – Судя по всему, речь идет о мичмане Дмитрии Игнатьеве. Хотя здесь буквально два слова…» Так я узнал о выпущенной издательством «Вече» в серии «Досье без ретуши» книге Н. А. Черкашина «Адмирал Колчак.Диктатор поневоле». Все цитаты и ссылки в моем дальнейшем рассказе, касающиеся Колчака и Матисена, взяты из этой книги. А ряд фактов я почерпнул из очерка «Одиссея капитана Матисена» Татьяны Ковальской, опубликованного в газете «Восточно-Сибирская правда» 17 июля 1999 года.Вот что в конечном итоге у меня получилось. Эпизод из бабушкиного дневника относится, скорее всего, к лету 1895 года.Упомянутые офицеры, окончившие в 1894 году Морской корпус, проходили службу в звании мичманов на только что построенном крейсере «Рюрик».Саша Колчак… Александр Васильевич Колчак (1874–1920). Это сейчас о нем наконец заговорили во весь голос как о выдающемся морском офицере и ученом, исследователе Севера.А летом 1895 года он – молодой мичман, помощник вахтенного начальника на «Рюрике». Все еще впереди: он станет членом Географического общества, океанологом и гидрологом, участником полярных экспедиций, удостоится прозвища Колчак-Полярный. Звание адмирала ему будет присвоено в роковом 1917 году, а Верховным правителем России Колчак назовет себя в 1918-м, в разгар братоубийственной войны, развязанной большевиками. Потом он будет расстрелян теми же большевиками в 1920-м. А пока для бабушки он просто Саша.Еще один персонаж их дневника – Минечка, он же Дмитрий Игнатьев (?–1905), двоюродный брат графа А. А. Игнатьева, русского и советского военного деятеля, автора книги «50 лет в строю». В дальнейшем Минечка служил артиллерийским офицером на броненосце «Император Александр III» и погиб в Цусимском бою.«Фушка» – это Федор Андреевич Матисен (1872–1921) – морской офицер, участник Цусимского сражения. Вместе с А. В. Колчаком он участвовал в российских полярных экспедициях. О нем чуть подробнее.Так уж сложилось, что пути двух мичманов «Рюрика» – А. В. Колчака и Ф. А. Матисена – постоянно пересекались. Именно Матисен направил Колчаку в 1899 году телеграмму с предложением принять участие в Русской полярной экспедиции. А уже в 1900 году Колчак был прикомандирован к Императорской академии наук. В Петербурге он селится вместе с Матисеном и занимается в качестве ученого-гидрографа снаряжением своей части экспедиции барона Эдуарда Васильевича Толля, отправлявшейся на судне «Заря» на поиски Земли Санникова (впервые о ней сообщил купец Яков Санников в 1810 году; потом ее много лет искали да так и не нашли. Ее помнят многие по фантастической книге академика В. Обручева «Земля Санникова» и одноименному фильму).На судне метеоролог лейтенант Матисен исполнял обязанности старшего офицера, и фактически Колчак находился у своего товарища в подчинении, поскольку в Арктике был впервые, а ледовая обстановка была сложнейшей.Из дневника барона Толля:[i] «…забавляюсь горячими спорами между Матисеном и Колчаком; они неизменно придерживаются противоположных мнений, но благодаря добродушию Матисена остаются в дружбе, несмотря на частое раздражение гидрографа [Колчака]…»[/i]После гибели Толля, ушедшего с судна вместе с группой товарищей на поиски земли Санникова, Матисен и Колчак выполнили его последнюю волю: доставили в Петербург собранные материалы и начали готовить новую экспедицию. В декабре 1902 года Колчак сделал в Академии наук доклад о работе экспедиции. Все, кто позже осваивал Северный морской путь, прибегали так или иначе к ледовой лоции, составленной Колчаком.В русско-японскую войну судьба развела Матисена и Колчака: Колчак попал в Порт-Артур, а Матисен служил старшим штурманом на крейсере «Жемчуг», участвовал в Цусимском бою. Но в 1910 году их жизненные пути вновь пересекаются: Колчак и Матисен одновременно приняли командование и готовили к арктическим плаваниям строившиеся на Невском заводе ледокольные суда «Таймыр» и «Вайгач», а затем вместе повели их на Дальний Восток: Колчак – «Вайгач», а Матисен – «Таймыр». Именем Матисена назван пролив в местах, где он проводил свои исследования.А потом грянула Мировая война. Колчак закончил ее вице-адмиралом, командующим Черноморским флотом, а Матисен – капитаном 1-го ранга, командиром вспомогательного крейсера «Млада».В Гражданскую войну Матисен не последовал за Колчаком. Он уехал от кровавой смуты в устье реки Лена, где занимался гидрографическими изысканиями, результатом которых стал вывод Ф. Матисена: «Лучшей разгрузочной стоянкой для морских судов является бухта Тикси». Таким образом, эта экспедиция дала научные обоснования для строительства в дальнейшем, уже в советское время, морского порта и поселка Тикси. Умер Федор Андреевич в 1921 году от сыпного тифа в том самом Иркутске, где годом ранее был расстрелян большевиками А. В. Колчак. Вот такое пересечение судеб…
Общество
Эксклюзивы
Вечерка ТВ
Приметы и советы
Проще, чем кажется
Мнения
Эдуард Бояков
Эдуард Бояков

Донбасс — главный узел

Дмитрий Толкачев
Дмитрий Толкачев

Чемодан, вокзал, Россия

Виталий Сучков
Виталий Сучков

Нам нельзя забывать уроки прошлого

Александр Хохлов
Александр Хохлов

Согласие на интервенцию

Екатерина Рощина
Екатерина Рощина

Только не плачь, Алла: жалеет ли Пугачева о том, как повернулась жизнь

Татьяна Еременко
Татьяна Еременко

Звезды нашего интернета

Георгий Бовт
Георгий Бовт

Гонка вооружений? Что будет с Европой, если США откажутся ее защищать

Все мнения
О проекте
Спецпроекты
images count Мосинжпроект- 65 Мосинжпроект- 65
▲
vm.ru

Установите vm.ru

Установите это приложение на домашний экран для быстрого и удобного доступа, когда вы в пути.

  • 1) Нажмите на иконку поделиться Поделиться
  • 2) Нажмите “На экран «Домой»”

vm.ru

Установите vm.ru

Установите это приложение на домашний экран для быстрого и удобного доступа, когда вы в пути.