[b]24 июля 1995 года эта рубрика впервые появилась на страницах традиционно внимательной и щедрой к своим авторам «Вечерней Москвы». Стартовала она неизвестной страничкой из жизни Владимира Высоцкого. Эта «неизвестность», или, как сегодня принято говорить, эксклюзивность, и стала принципом всего цикла из двадцати – как было решено – публикаций, для коих отыскал я в старых своих блокнотах и записных книжках, а то и просто записанные наспех на клочках бумаги любопытные истории и сюжеты, освещенные именами славных людей, с которыми так счастливо сводила меня журналистская судьба.[/b]Почти целый год на страницах «ВМ» появлялись миниатюры в сопровождении редких, а порой и уникальных фотографий Святослава Рихтера и Константина Симонова, Георгия Товстоногова и Бориса Полевого, Михаила Ботвинника и Семена Гейченко, Виктора Шкловского и Юрия Казакова, Ираклия Андроникова и Валентины Гагановой…Читатели приняли их с искренним интересом – столько писем от них не получал я почти за сорок лет сотрудничества с «Вечеркой», которая в свое время не только учила меня журналистскому ремеслу, но и щедрыми по тем временам гонорарам и помогала «удерживаться на плаву».Однако пора вернуться к главной магистрали нашего повествования. Тогда, девять лет назад, не помню уже, почему, последняя, двадцатая, история не была написана. Между тем я привык возвращать долги и – спасибо нынешней «Вечерке» – могу наконец-то рассчитаться с читателями, которые были так добры ко мне....История эта началась 20 ноября 1994 года на невских берегах и продолжалась без малого десять лет. Но сегодня я расскажу только об одном, самом первом и самом необычном, дне – необычном по каким-то странным, почти мистическим совпадениям и сближениям событий и обстоятельств.В Санкт-Петербурге шел третий день Международного фестиваля сатиры и юмора «Золотой Остап», на котором я представлял не только журнал «Крокодил», где служил в ту пору главным редактором, но и «Вечернюю Москву». «Красная стрела» доставила на невские берега все лучшее из старой столицы: Рязанова и Ширвиндта, Горина и Гердта, Арлазорова и Богословского, Новикову и Инина, Искандера и Вишневского… Начался этот странный день с того, что в Фонтанном доме открылась выставка знаменитого грузинского писателя, скульптора, художника и кукольника Резо Габриадзе.Мы пришли в гудящий восторгом зал с моим старым другом – поэтом, актером БДТ, директором Пушкинского театрального центра Владимиром Рецептером. Не успели осмотреть и одну витрину, где миниатюрный Пушкин мчался верхом на дельфине, как к нам подошел совершенно необычный человек, которого можно было принять за живой экспонат фантастической выставки: невысокого роста, крепкий, какой-то пружинистый, весь в черном, с черными немигающими глазами, похожий одновременно и на Андерсена, и на Паганини. Он улыбнулся, крепко обнял Володю, пожал ему руку, сказал:– Евгений Колобов.И сразу стал похож на самого себя. И я вспомнил его, потому что знал, кто такой Колобов. Знал, что он – музыкальный гений. И что это говорят о нем без улыбки. И еще – что он создал в Москве музыкальный театр «Новая опера», которая очень не понравилась опере старой.Но Колобов плюнул на это и сказал о своих недругах – прямо в глаза им со страниц «Вечернего клуба» – все, что он о них думает. А мне же он сказал:– Я слыхал о вас от Володи. И у меня есть ваши книжки о Пушкине. Рад, что мы встретились.И мы вышли на Невский, где ветер дул с такой силой, словно это была аэродинамическая труба и прохожих проверяли относительно их летных качеств.Колобов накинул на маленькую и ладную свою головку капюшон легонького пальтеца и стал похож на капуцина. И мы, свернув на набережную Фонтанки, стали пробираться к мосту Пестеля, где на гранитной плите, у самой воды, должен был вот-вот появиться небывалый для этого города, да и для всей России, памятник Чижику-пыжику, который на Фонтанке водку пил согласно известной песенке. И сделал этот пернатый монумент тот самый серебряноголовый Резо, которого мы только что видели в Фонтанном доме, где еще один его Чижик сидел между рамами огромного окна.Толпа, жаждущая видеть, как с птички спадет покрывало, прижала нас к парапету так плотно, что полагающейся всем участникам торжества рюмки водки нам не смогли доставить, и мы поглядывали на счастливцев, азартно опорожнявших пластиковые стаканчики под разудалый марш, исполняемый оркестром ветеранов-пожарных, которым, судя по всему, стаканчики доставили своевременно.Однако необычность и странность совпадений этого дня состояла не столько в явлении Чижика-пыжика питерцам, а в том, что почти синхронно, без предварительного согласования и плана происходило в городе: открыли надгробный памятник Михаилу Зощенко, а на церковь Святого Симеона-богоприимца и Иоанны-пророчицы опустили на наших глазах с вертолета шпиль колоколен.Едва закончилась эта ювелирная операция, как мы перешли на другую сторону Фонтанки, и Евгений Колобов показал нам с Володей, какой дорогой ходил он некогда в капеллу, где и начиналась его музыка. А потом мы вошли в храм, и тут выяснилось, что именно в нем крестили Ираклия Андроникова, который для всех нас троих был в какой-то мере крестным, ибо именно его «одна, но пламенная страсть» зажгла наши сердца любовью к Пушкину, к литературе русской, к этому городу. Точнее, добавила огня, который уже был зажжен юношеской верой в прекрасное. В память об этом дне Володя купил в церкви книжку митрополита Анастасия «Пушкин и его отношение к религии и Православной церкви» и подарил нам с Женей…Только к вечеру добрались мы на улицу Восстания, в дом, где некогда жила фрейлина двора Анна Вырубова и где в убогом коммунальном подъезде как следы былого имперского величия сохранились изящные мраморные барельефы. Я всегда любовался ими, когда, приезжая в Ленинград, квартировал у Рецептера.Мы сидели за большим и уютным кухонным столом, и Ира, жена Володи, потчевала нас всякими мясами. И было выпито по рюмке коньяку. И стало совсем тепло на душе. А мне все не верилось, что сижу я рядом с гениальным художником и называю его Женей, а он меня – Алешей, словно мы знаем друг друга сто лет. Мы говорим о Пушкине, и Женя просит меня помочь подобрать ему пушкинские рисунки, которые он собирается использовать в оформлении спектакля «О, Моцарт! Моцарт…» И тут же спрашивает:– А ты идешь на премьеру «Бориса Годунова» во МХАТе? Олег Ефремов поставил и сам играет Бориса.– Увы, – говорю я, – туда не попасть.– Как это не попасть?! – восклицает он, берет трубку телефона и, навертев какой-то длинный номер, спрашивает: – Олег? Да, я. Нет, в Питере. Олег, мне надо еще два билета на «Бориса…» Спасибо! Завтра зайду…Вот такой это был день 20 ноября 1994 года. А снимок, который вы видите, сделал возле памятника Чижику-пыжику легендарный известинский фотокор Виктор Ахломов. Он подошел к нам и предложил:– Ребята, давайте щелкну на память! Увы, оптика, надо сказать самокритично, изменила масштаб запечатленных на фотографии. Стоять ближе к объективу – не значит быть больше и значительнее. Хотя ты и выглядишь крупнее того, кто сзади…Потом я бывал на его спектаклях, концертах, он разрешил мне присутствовать на репетициях. Его музыка опаляла душу огнем, который неукротимо бушевал в нем. Такого неистового отношения к своему делу, к профессии своей я не встречал ни прежде, ни потом. То, что он делал с музыкой, разрушая вдребезги уже привычное мгновенно, на ваших глазах создавая вроде бы то же, что только что было уничтожено его волшебной палочкой, но совершенно новое, заставляющее звучать в вашей душе прежде неведомые вам струны.Да, он был гений. И еще, оказывается, он писал стихи. Как же я не догадался об этом?! И только тонкий знаток музыки, искренний друг Евгения Колобова Тамара Грум-Гржимайло, написавшая, может быть, самые прекрасные строки в память о нем, открыла мне эту тайну, приведя вот эти пронзительно горькие строки:[i]Это лето кончилось, не начинаясь,И за маем сразу шел сентябрь.Так и жизнь прошла,Я горько в ней раскаюсь…Отгорел волшебный мой фонарь.[/i]...Я шел с последней встречи с ним: он пригласил послушать «Травиату» в «Новой опере». Была зима. Падал тихий и чистый снег. На Каретном как-то неожиданно уютно горели фонари. Из сада «Эрмитаж» доносилась послевоенная музыка: «Догони, догони, только сердце ревниво замрет». Звенели коньки – надо же! – в Москве, оказывается, в самом сердце ее еще есть не только казино, но и катки, на которых мальчики катаются парами с девочками, бережно держа их за талию…И в эту симфонию звуков и света вливалась бессмертная мелодия Верди. И маленький человек в черном, возвышаясь над оркестровой ямой, управлял и тем, что происходило на сцене, и музыкой, звучащей в саду, на улицах и площадях Москвы, в заснеженных лесах вокруг столицы, над просторами страны и в сердцах живущих в ней людей…Когда мы прощались с Евгением Колобовым в Питере, он взял мой блокнот, начертил на свободной страничке нотный стан и лихо начертал на нем свой автограф.– А это можно сыграть, как ноты? – спросил я.– Можно, – ответил он.– А какая будет мелодия, Женя?– Веселая, – сказал он. – Если ноты не перепутаешь.[b]ОТ «ВЕЧЕРКИ»[/b][i]Редакция благодарит Алексея Пьянова за возвращение недоданного и напоминает читателям, что у задолжавшего нам автора 15 марта состоялся юбилей. «Вечерняя Москва» с удовольствием поздравляет Алексея Степановича с 70-летием.[/i]