Актер Дмитрий Беседа: У меня «выросла звезда», и это было отвратительно

Первого ноября на сцене цыганского театра «Ромэн» состоится премьера мюзикла «Цыганская баллада». Главную роль предводителя боевой группы анархистов по прозвищу Ворон сыграет актер и поэт Дмитрий Беседа. «Вечерняя Москва» встретилась с молодым артистом, чтобы поговорить о театре, поэзии, поколении тридцатилетних и переезде в столицу.

— Когда вы перебирались в Москву из Белгорода, был ли у вас какой-то план действий?

— Нет. Я подал заявку на кастинг в мюзикл «Стиляги», прошел первый тур, затем второй. А когда ехал на третий, понял, что обратного пути уже нет. Со «Стилягами» не сложилось, но в любом случае возвращаться не хотелось. Пооткрывалось много дверей, но плана у меня не было. Зато сейчас — есть.

— Какие стремления сейчас?

— Это больше личная история. Но, скажем так, основное на сегодняшний день — учиться. Хочется с каждым днем становиться профессиональнее. И в мюзикле, и не только. И в кино, и еще в чем-то другом. Сейчас я нацелен на ежедневное развитие.

— Что поняли о столице в первую очередь?

— Москва стала для меня большим вдохновением. Я пишу. И здесь сначала очень много участвовал в поэтических вечерах, читал свои стихотворения. А вот что самое крутое для меня — это необходимость конкуренции и, следовательно, постоянного совершенствования. В Белгороде нет духа соперничества. А кастинг дает возможность работать с лучшими. Если ты прошел и оказался среди них, сразу появляется море возможностей. И вот в Москве это есть.

— Помимо работы, что еще зацепило?

— Для меня взрывом стал чемпионат мира по футболу. Мероприятие, которое стерло все границы в голове. Появилось желание учиться и общаться с другими людьми. В Москве я понял, что мир не имеет границ. Совсем.

— Вы приехали незадолго до чемпионата, год с небольшим назад?

— Да.

— Первое впечатление о городе со временем не изменилось?

— Как сказать… Прошла эйфория. К несчастью для себя, заметил, что перестал удивляться Москве. А что касается уровня профессионализма — это увеличивается, и в лучшую сторону. Я понимаю, что здесь гораздо больше возможностей, чем представлялось год назад.

— Здесь, сейчас вы на своем месте?

— Да. Абсолютно.

— Вы ехали в Москву уже будучи семейным человеком.

— Да, у меня двое детей, и они тогда остались дома. И первые восемь месяцев мы жили порознь. Я мотался в Белгород, туда-сюда. И желание воссоединиться с близкими оказалось мощным толчком для меня. Из-за этого была необходимость больше работать. Очень важна мотивация: если ты ее четко представляешь, то идешь правильно. А если нет, если просто живешь по накатанной, то в твоей жизни ничего не происходит.

Фото: Камиль Айсин, «Вечерняя Москва»

— Когда я читал ваши стихотворения, у меня сложилось впечатление, что в них есть тоска по ушедшим временам. Например, в «Я, кажется, застрял в восьмидесятых...». Как вы считаете, наше поколение в чем-то проигрывает родителям?

— Ни в коем случае. Просто мы разные. Наши родители, мы и те, кто пришел после нас. Мы дети «перестройки», и на нашем воспитании есть этот отпечаток — может быть, не самый лучший. В своем стихотворении я касался именно этого. Раньше воспитывали иначе. В этом плане есть некая тоска — по тому, о чем я не знал. Если мы говорим про дореволюционную Россию, то и по ней, но это чувство больше мифическое. Его очень сложно объяснить.

— А доперестроечная Россия какая, по-вашему?

— Это поколение рабов. И мы его продолжаем. Я считаю, что с этим нужно бороться. Начиная с себя.

— Каким образом?

— Стирать границы. Бороться со страхами.

— В былые дни роль Гамлета нужно было заслужить. Смоктуновский играл его в 39 лет, Лоуренс Оливье — в 40. Вы об этом размышляли, когда перевоплотились в этого героя?

— Нет, я мало о чем думал — мне этот персонаж достался очень рано. За это я испытываю благодарность театру и режиссеру Валерию Беляковичу, который в меня поверил. Мне говорили тогда, что Гамлет — эталон мечты актера. Я не успел об этом помечтать. В то время я еще не очень понимал свое место в профессии. К слову, начал очень мерзко вести себя после того, как сыграл этого персонажа. У меня такая «звезда выросла» — это было отвратительно. Но окружение помогло справиться.

— Сейчас сыграли бы его по-другому?

— Да, однозначно.

— И иначе отнеслись бы к себе?

— У меня Гамлет со временем очень сильно изменился. Я лет пять играл его. И мой последний Гамлет и первый — совсем разные люди. Поначалу он еще мальчик. А потом я очень много пережил. И сильно изменился Гамлет в моем исполнении, как и другие роли. Да и я сам прежде всего — после того, как мама с братом погибли в автокатастрофе.

— У вас есть и другая роль, тоже мечта актера — князь Мышкин. Какое у вас отношение к этому персонажу? Герои Достоевского вообще неоднозначны, а Мышкин, наверное, самый неординарный.

— Я думаю, это человек, который не успел стать взрослым. Хотя это я не про того Мышкина, который был у меня. Как-то подсознательно я это чувствовал. В одной из поэм, которую сейчас пишу, есть такая мысль: пока нам не запретили. И вот этому человеку тоже. У него нет понимания табу. Он воспринимает все максимально чисто. Достоевский хотел поместить человека, подобного Иисусу, в XIX век, это мы пытались воплотить с режиссером в XXI веке. Насколько там можно говорить про религию — этого я вообще не хочу касаться. Но представление о человеке, максимально чистом в свое время, — это абсолютная утопия. Такого не существует, как и Рогожина. Вот если этих двух совместить — получается человек. Но не бывает в жизни только того или другого. И я не знаю, есть ли необходимость стремиться к такому идеалу. Но князь Мышкин ни в коем случае не придурок, как многие его воспринимают. Он личность с абсолютно искренним восприятием. С багажом и опытом взрослого, но с детским, эмоциональным принятием себя. Кстати, Рогожин — безумно крутая роль, я бы очень хотел его сыграть.

— Есть ли для вас какие-то ориентиры в поэзии?

— Не могу такого сказать. Есть моменты, когда я нахожусь под влиянием. Но это не ориентиры. В поэзии, да и в любом творчестве, необходимо постоянно учиться. В какой-то момент я находился под влиянием Маяковского — оно было чересчур сильным, я это понимаю. Одна из моих первых поэм оказалась чистой маяковщиной. Но она мне дала другие инструменты в поэзии. Поняв, что хотел теми средствами выразить Маяковский, я смог это позаимствовать, чтобы потом использовать. Шестидесятники для меня очень крутые, но ориентироваться на них не могу. Есть влияние Бродского, Вознесенского, Рождественского, Евтушенко.

Фото: Камиль Айсин, «Вечерняя Москва»

— Когда вы пишете, к чему больше стремитесь? К звучанию или смыслу?

— Понимание этих вещей пришло ко мне постепенно. Значение фонетики я не так давно для себя открыл. Зато сейчас подбираю буквально каждый звук. Как нас учили в театральном вузе — при декламации в конце строки всегда должна быть пауза. И делая те логические паузы, я бью строку там, где это нужно. Для меня очень важно то, как это будет прочитано кем-то вслух и как это будет воспринято с бумаги человеком, который никогда в жизни не услышит, как звучат стихи. Но я только учусь. Мне нравится это, и с каждым стихотворением появляется все больше инструментов. Я сейчас говорю про ремесло, но у любого искусства есть свои законы. Есть такое и в актерстве. Каким бы плохим ни считали это слово, понимание техники очень важно. Так же и с поэзией. Существуют разные техники. Чтобы найти свою, ты должен знать другие. Когда Маяковский в своем манифесте сказал «мы столкнем Пушкина, Достоевского и прочих с парохода современности», он очень хорошо знал, на что опирается и от чего отказывается. Понятно, что это было другое время, другой век. Но что я лично думаю про поэзию: нужно говорить на сегодняшнем языке. Нельзя в современные стихи вставлять ушедшие из оборота слова и формы — «тобою», «луною». Мы сегодня так не говорим, и незачем заливать этим творчество. Я это говорю всем своим коллегам, и многие со мной согласны. Они по-другому пишут в итоге. Если рассуждать про ориентиры, то он не столько поэтический, сколько результат стихотворной деятельности. Успех шестидесятников, хотя у них очень много провластной агитации, в том, что они собирали стадионы, это было потрясающе. Мне бы очень хотелось, чтобы сегодня так случилось. Может, не буквально стадионы. Но, например, Веру Полозкову приходят и слушают. Значит, сегодня это важно и нужно.

— Несколько слов о мюзикле как таковом. Как вы к этому пришли?

— Впервые был такой опыт в Белгороде: по сути, на меня с женой поставили спектакль «Кентервильское привидение», причем он был первым для всех участников этого процесса. Мало кто понимал тогда, как это должно выглядеть. И я сейчас восполняю все пробелы — ведь даже нот не знаю. Что-то уже понимаю, конечно, но меньше, чем остальные. А мюзикл «Маяковский» в Москве показал мне совершенно другой уровень профессионализма. Казалось, для меня он был недосягаемый. Сейчас недостижимого нет ничего. Вопрос в том, где учиться. Я пришел к этому через веру. Просто появилась вера в себя, когда в меня поверили. Теона Дольникова для меня перевернула мир: она очень сильно в меня поверила, когда мы репетировали «Маяковского». Я не понимал, за что и почему, да и сейчас не понимаю, но она дала движок, помогла с кем-то познакомиться.

— А «Цыганская баллада»?

— Там интересная драматическая история, если говорить про персонажа. Я даже не говорю про всю пьесу. Для меня важно, кого играть, что эта роль мне даст. Легко могу отказаться от роли, которая мне неинтересна, вне зависимости того, какой звездности проект. Не хочу на это тратить время и силы. А здесь есть, что поиграть — и драматически, и музыкально, этот синтез важен. В этом искусстве — мюзикле — для меня значимо сочетание хореографии, вокала и драматической игры.

— Вы ездите в метро?

— Да.

— Есть ли любимая станция?

— «Маяковская». Это место, куда я могу приехать и поселиться. Причем не та, которая выходит на Триумфальную площадь. А та, где людей меньше, потрясающий купол с цитатами и мозаикой.

— Есть ли место в Москве, которое вам нравится, вдохновляет?

— Да, Патриаршие пруды, дворик на Арбате — этот так называемый Пушкинский дом, где он прожил всего несколько месяцев, но тем не менее из него сделали музей. Между домом Белого и музеем там очень классный двор. Арбат — очень шумное место, а туда заходишь, и там тишина. Аутентичное такое, из прошлого. Убрать бы эти МИДы и высотки — вот по этому тоска, по чему-то неизведанному, где уже и не побываю.

Читайте также: Александр Домогаров: В театре зритель голосует ногами