Дмитрий Быков — все материалы автора

Дмитрий Быков

писатель, журналист, кинокритик

Сочинение, я считаю, должно быть активнейшей частью процесса обучения. И литература — это наше национальное достояние, бесспорно признанное во всем мире. До сих пор многие ищут ответы в русской литературе.

Осенью я понял: красота должна быть грустной

Осенние каникулы я проводил как Муми-тролль. Вы же помните, семейка Муми-троллей осенью тщательно убирала дом и наедалась хвойных иголок для витаминизации организма. Так и наша семейка: если позволяла погода, приезжала на дачу и тщательно готовила ее к зиме. Иголки я не ел, но объедался слегка прибабахнутой морозом черноплодной рябиной, которая до сих пор помнится мне как один из главных детских деликатесов.

Пастернак верит в возможность и спасительность чуда

10 февраля - 123 года со дня рождения великого поэта Бориса Пастернака.

Ментос

[b]Поразительный парадокс – впрочем, из парадоксов состоит вся российская реальность – милицию вроде бы единодушно ненавидит все население страны.[/b]При этом сериал “Менты” – хит отечественного телепоказа и видеопроката, герои его – почти фольклорные персонажи, никто уже не помнит настоящую фамилию Дукалиса или Казановы, и шуточки из “Улиц разбитых фонарей” перелетают из уст в уста. Только ли потому, что это талантливо сделано? Не думаю. Скорей наоборот – это талантливо сделано, потому что органично. За что любят этих ментов? За то, что они работают. Иногда вопреки закону. И даже чаще всего вопреки. То есть разбираются с плохими, не особенно стесняясь в средствах и выражениях. Народ ругает ментов почем зря – и готов ими восторгаться, когда они у него на глазах нарушают закон ради благой цели! Ну так чего мы хотим-то, в конце концов? Какая милиция, такой и народ...У нас очень часто предъявляют к милиции одну и ту же вечную претензию: она не соблюдает закона. В этом смысле милиция от нас ничем не отличается, а начни она их соблюдать – населения в стране не останется в принципе. Гораздо серьезней другая претензия – что мента никогда вовремя не дозовешься. В этом и “скорую” постоянно обвиняют, и все-таки – не дай Бог, конечно, – в экстремальных ситуациях уповать приходится на нее. И она приезжает, как правило. В стране, где почти ничто не работает, где все за последние несколько лет деградировало до полной неузнаваемости, где все хорошее старательно вытравляется, а самое гнусное неукоснительно поощряется (в этом-то, боюсь, и заключается национальная идея, про которую все знают, но молчат), – даже периодическое выполнение хоть кем-то своих прямых обязанностей внушает искреннее восхищение.Я не то чтобы защищал милицию, потому что и мне от нее иногда перепадало не по делу. Как любому. Но несколько раз она меня действительно крепко выручала. Милицейские дознаватели не дали инспирировать несколько грубо сшитых дел против меня и моей газеты. Мой участковый здорово помог при прописке иногородней жены – кажется, он был первым москвичом, не напоминавшим гордой сибирячке про ее иногородность. Несколько раз в темных переулках разных российских городов своевременное появление человека в милицейской форме предотвращало очень неприятное для меня развитие событий, и к прессе милиция относится весьма дружелюбно – пресса тоже ведь подставляется за не ахти какие бабки... Работая на “Времечке”, я наслушался милицейских звонков и повидал милицейские общежития. Содержать свою полицию в таких условиях может только государство, мечтающее превратить полисменов в зверей. Разумеется, милиция, пытающаяся выкурить нацболов из их бункера или разгоняющая демонстрации оппозиции, мне глубоко отвратительна. Но ведь не с нее надо спрашивать за это. А многим из тех, кто отказывается выполнять гнусные поручения, надо в ножки поклониться – потому что у нас ведь все всё понимают, и ежели бы милиция действовала в полную меру предписанного ей зверства, оппозиция бы не могла уже выйти ни на одну площадь.Я чувствую, что все время оправдываюсь – даже не перед собой, а перед каким-то невидимым диссидентом: да как ты смеешь?! Они же сатрапы! Один мой друг формулирует вовсе уже лаконично: “Любой человек в форме – потенциальный убийца”. И, если вдуматься, он не так уж и неправ: государство их для того и в форму одевает, и на цепи держит. Но и самые вольнодумные либералы, как заметил Игорь Волгин, поразительно быстро становятся стихийными государственниками, когда их грабят в подъезде. Вот тогда они и орут на весь подъезд: “Сатрапы! Где сатрапы?!” Да, они берут взятки, ничего не делают без долгих приставаний, напоминаний и даже угроз. Да, в общественных организациях, которые называются “Обществами друзей милиции”, очень много откровенных мафиози. Да, половина милиции куплена. Или две трети. Или три четверти. Тем труднее некупленным. И когда мы говорим о милиции, надо помнить и о них.Я почему еще об этом говорю? Потому что был случай, когда меня замечательно выручил пресловутый ментовский цинизм, и ментовское уважение к прессе, и ментовская изобретательность. Уехал я в отпуск. Происходило это во времена очередного зажима прессы с возбуждением сразу нескольких шумных дел за критические публикации. У нас такое бывает довольно часто. Возвращаюсь из отпуска – а дверь моей квартиры опечатана. И записка: срочно свяжитесь с участковым инспектором по такому-то телефону.Звоню. А он говорит – приезжайте. Я мысленно со всеми простился и поехал к нему. Все, думаю, началось. Я тогда много гадостей писал про одного крепкого хозяйственника, уже видевшего себя президентом. Писал бесплатно, в смысле – только за гонорар. Из чистой нелюбви к тоталитаризму. Дописался, думаю.Выяснилась феноменальная вещь. В мое отсутствие квартиру взломали, поскольку замок в нашей тогдашней съемной квартире держался “на соплях”. Открытую дверь заметили дружественные соседи. И заорали. Вор стремглав выбежал, ничего не успев взять, и дал деру. Но милицию вызвали все равно. Участковый оказался умный и квартиру опечатал. А такой бумажки – благодаря советским, сталинским еще генам – наши люди боятся больше всего на свете. За три недели, что меня не было, ее не сорвал никто. И все наши нехитрые ценности, которые оставил в неприкосновенности первый неудачливый грабитель, благополучно дождались моего возвращения – кто же полезет грабить общественно опасного элемента, у которого вон и дверь уже опечатана?! Так что я им иногда благодарен. И называю их про себя не “менты”, а “Ментос” – так выходит романтичнее, в духе латиноамериканского сериала. Конечно, скажет иной читатель, это все до тех пор, пока они тебя не отзвездили как следует. Да, соглашусь я, именно так. Но за то, что они меня – при моем образе мыслей – до сих пор не отзвездили как следует, я им тоже благодарен. В России нужно уметь радоваться даже не от нуля, а от минуса. Очень способствует жизнерадостности.

С базаровщиной пора заканчивать

[b]После моего скромного замечания в прессе насчет того, что преподавание детям Закона Божьего – вовсе не такой уж абсурд, на меня вылилось довольно много желчи.[/b]Атеисты у нас вообще народ желчный – им трудно, я их хорошо понимаю. Но ведь мне еще трудней. Я точно знаю, что Бог есть, он мне даже стишки иногда посылает, и потому мне особенно трудно примирить эту мысль со всем, что я вижу вокруг себя. Атеисту гораздо проще – для него вопрос о Богооправдании, или теодицее, не стоит. И не надо ему спрашивать себя, почему Бог бездействует или допускает зло, или вдруг карает его, не дай Бог, болезнью. Припадки атеизма случаются и у меня, но душа сопротивляется и в конце концов берет свое. Прав, верно, был Владимир Соловьев, говоря, что душа по природе христианка. О плюсах и минусах такой позиции мы поговорим чуть позже, а пока я просто прошу атеистов не особенно яриться. Потому что, как я уже говорил, трудно не им одним.Я нежно отношусь к академику Гинзбургу, нашему нобелиату и вообще человеку просвещенному. Но, как большинство технократов, он человек страшно самоуверенный. С его точки зрения, уверен, и гуманитарии не очень нужны – они же занимаются тем, чего нельзя пощупать! Эта базаровщина в нашей технической интеллигенции отлично укоренилась с позапрошлого века. Гинзбург со всех доступных ему трибун (а они теперь суть многи) доказывает, что преподавать детям основы христианства в школе нельзя. Что это мракобесие и посягательство на их свободу.Наука ведь – то же интуитивное познание мира, только с особенным надуванием щек. Экспериментальные данные вам любой физик интерпретирует как угодно – в этом смысле филологи от физиков мало отличаются, и законы гармонии так же абсолютны, как законы тяготения. Так что пусть очень уж носов не задирают: у нас тоже много всякой терминологии, а прорывы и открытия, совершенные богословами, дают хорошую фору любой НТР.Я ведь, собственно, чего добиваюсь: ребенок должен просто знать о наличии двух точек зрения на историю, биологию и мораль. Он может думать, что история идет по предначертанному руслу и являет собой осмысленный процесс, – а может по-алдановски полагать, что это чистый хаос. У него есть право стоять на марксистской точке зрения и верить в теорию формаций – и право думать, что история человечества есть история его движения к Богу. Или отпадения от Бога, как учат отдельные мыслители. Я всего-навсего добиваюсь для ребенка – а точнее, подростка – права знать воззрения не только авторов учебника, но и Лосского, и Бердяева, и Флоренского, и Бубера, и Пастернака. То есть мыслителей религиозных. Для этого, конечно, нужен специальный курс. Не просто Закон Божий, а история мировых религий – хотя бы в том конспективном виде, как она изложена в многотомном труде о. Александра Меня “В поисках пути, истины и жизни”. Убежден, что том “Магизм и единобожие” необходимо штудировать в старших классах – хотя бы для того, чтобы знать, как относиться к новому оккультизму. Не сомневаюсь, что отличный курс сектоведения могли бы написать А. Эткинд, А. Дворкин или А. Кураев. Последний, думается мне, мог бы стать автором отличного курса Закона Божьего для младших классов. Его огромная просветительская деятельность восхищает меня давно. Не сомневаюсь также, что Наталья Леонидовна Трауберг – гениальный переводчик и пропагандист Честертона – не отказалась бы написать краткий курс истории католичества, и уж конечно, она изложила бы материал так, что он бы запомнился и не выглядел занудством. Более того. На уроках, посвященных истории религии, можно спорить. У современного школьника такой возможности почти нет – ему вдалбливают догмы, учителя подходят к делу, как правило, нетворчески (еще бы – за такие-то деньги!), и учеба сводится к механическому затверживанию монотонных формул и цитат. А ведь религия – дело живое.Мне, конечно, возразят: не делить же детей на иудеев, православных, католиков и мусульман! Что же, русские будут изучать православие, а остальные – мяч гонять да курить на лестнице? Ничего подобного, и вечно повторяемый этот аргумент не стоит ломаного гроша. Изучение Библии равно необходимо всем – без нее непонятен ни один серьезный текст XIX века. Изучение Корана точно так же необходимо всем – без него непонятна вся текущая мировая политика.Изучение буддизма может стать бальзамом на раны, нанесенные изучением Библии или Корана. Каждый выберет себе что-то по темпераменту. Но чтобы выбирать, надо знать.Чтобы убедиться, есть ли у тебя слух (а вере в Бога Фазиль Искандер уподобил именно музыкальный слух, наличие которого не зависит ни от доброты, ни от ума, а принадлежит к числу стихийных, иррациональных талантов) – надо хоть раз подойти к инструменту. И не надо нам рассказывать, что на почве веры человек часто впадает в mania religiosa и другие формы религиозного помешательства. Он на почве атеизма гораздо чаще в него впадает. Потому что тупик – он и есть тупик, и смотреть на него всегда тошней, чем на путь. Даже если этот путь нарисован на той же глухой стене. Потому что есть Бог или нет – по большому счету никому не известно.Даже Папа Римский, я думаю, иногда сомневается. Просто если думать, что есть, – больше шансов вести себя по-человечески. И уж точно больше шансов писать хорошие стихи.Так мне кажется.

“Мы их просто бросили”

[b]У нас полно охотников доказывать, что детская жестокость – следствие разгула телевизионной свободы. Видимо, телевизионная свобода уж до такой степени достала отечественное население, что наезжать на нее оно готово буквально по любому поводу. Но детская жестокость существовала до всякой прессы и уж точно до телевидения.[/b]Гораздо серьезнее другое предположение. Детям – особенно в последнее время – чрезвычайно и чуть ли не болезненно интересны всякого рода уродства, патологии и просто монстры. Это нормальная черта детства, но в наше время она выглядит особенно зловещей. Все чувствуют, что в мире скопилось страшное грозовое электричество, вот-вот готовое разрядиться – и разрядиться чем-то глобальным, а не просто точечными терактами. Ощущают это и дети. Так что их жестокость – некоторым образом отражение ситуации в мире.Есть у меня и более материалистическое объяснение происходящего. Оно совсем простое, но для нас чрезвычайно нелестное. Укоренившаяся у нас в последние десять лет идеология рынка, деструктивная по своей природе, стояла на следующем:1. Рынок сам себя отрегулирует, и любое государственное вмешательство в него – преступление.2. Падающего толкни. Что не выживает, то и не достойно жизни.3. Ребенок свободен, а вмешательство в его жизнь есть насилие над личностью.Но ребенок, как хотите, еще далеко не личность. И потому, отказываясь от воспитания его души, мы фактически сдаем его на откуп самым негативным, самым отвратительным тенденциям – к которым он испытывает гораздо больше тяги, нежели к чему-нибудь светлому и положительному.Да, советские фильмы были лживыми и готовили ребенка к жизни в несуществующем мире. Да, советская школа была апофеозом насилия и унижения. Но при всем при том советского ребенка не бросали на произвол судьбы – правда, мучая его другой крайностью: заорганизованностью и несвободой во всем. Талантливому ребенку при советской власти было очень трудно – коллектив его затаптывал, педагоги часто недолюбливали за строптивость.Но сегодня ему еще труднее – ибо перспектив никаких, а коллектив, окончательно разнуздавшись, затопчет его с удвоенной энергией. Беспредел свободы ничем не лучше заорганизованности и государственного лицемерия. Нынешние дети не просто предоставлены самим себе – они становятся жертвами постоянной игры на понижение. Их пичкают самыми примитивными комедиями и самыми бездарными мультфильмами.Их ничему не учат – учителя получают копейки и работают в массе своей соответственно, а массовая культура никого не хочет ничем “парить”. Слушая разговоры своей дочери с одноклассниками, я прихожу в ужас – и от этого тона, и от этой лексики, и от уровня цитируемых ими текстов. Тогда как в общении с родителями девочка преображается – и говорит по-умному, и книжки читает нормальные. Но чтобы выглядеть современной в кругу сверстниц, ей приходится быть много хуже себя настоящей.Наше время во всем опустило планку. Теперь мы так боимся заставить детей скучать, что не даем им думать. Мы давно их не воспитываем, мы им даже не потакаем – мы их зомбируем, давая им третьесортные учебники, бездарные фильмы, идиотскую попс-культуру и примитивнейшую идеологию. Мы делаем их пленниками философии удовольствия. Современный российский ребенок не делает ничего из того, что кажется ему скучным, сложным или просто требующим усилия. Навыка самовоспитания и самоограничения у него нет – как нет этого навыка и у нового русского, которого никому, кроме чекистов, остановить не удалось. Так что чекисты снова могут радостно ощутить востребованность, и это самое печальное.Борьба с детской жестокостью позволит депутатам вроде Говорухина прикрыть еще пару телепрограмм, а всяким идущим куда-нибудь – развернуть очередную кампанию с сожжением книг. Запрещать – это мы всегда пожалуйста. А вот сделать чтонибудь – прежде всего в собственной семье, — уже сложнее.Да и когда нам делать что-то с детьми, если при нынешней “научной системе выжимания пота” (В.И.Ленин) мы работаем на трех работах и домой приходим глубокой ночью? У современного родителя на ребенка остается от силы час в день да выходные, когда надо отсыпаться. Проще лишний раз отпустить дитя в кино, чтобы на мозги не капало. Не думайте, что это я все о других. Это я и о себе.Покойный гендиректор “Артека” Михаил Сидоренко сказал мне как-то на вопрос о том, что заставляет его дневать и ночевать на работе: — Знаешь, однажды я всерьез предположил, что дети, которые вокруг, — они и есть мое будущее. Не наше, а конкретно мое. Я так перепугался!!! Этот испуг когда-то сделал Сидоренко первоклассным педагогом. Может, и нам испугаться?

Красная и черная игра

Государственная дума никогда не вызывала у вашего покорного слуги, как и у большей части населения, особенных восторгов, однако в одном она совершенно права. Не знаю, надо ли ограничивать количество рекламы на телевидении (я смотрю его крайне редко), не уверен, что надо законодательно защищать чувства верующих (чувства истинно верующих оскорбить не так-то просто), но вот с игорным бизнесом в России надо покончить навсегда, решительнее и бесповоротней, чем с наркоманией.У наркомании есть по крайней мере право на «жалкий лепет оправданья»: не все, что у нас считается наркотиком, подпадает под это определение в настоящей строгой классификации. Ужасен кокаин, но нет ничего опасного в листьях коки, которые жует вся Латинская Америка – и ничего, не подсаживается. Отвратителен героин, но марихуана в умеренных дозах ничего особенного собой не представляет – и Голландия, легализовавшая ее, не проваливается в тартарары. О наркотиках, о границах этого понятия и мерах по исправлению заблудших еще можно спорить, хотя сам я принципиальный противник любых стимуляторов, кроме энергетических напитков.Мне свою бы энергию куда-нибудь деть, а не то что дополнительную изыскивать. Однако игра – дело совсем другое, ни в какой строгой дефиниции не нуждающееся. Это порок в чистом виде, и если наркотик иногда потребен поэту или художнику, чтобы вызвать драгоценные видения (чаще всего, кстати, очень скучные), то игра и на это не годится. Некрасов, правда, любил поиграть перед большой работой, чтобы «размотать нервы», ну, так преферанса никто и не запрещает – собирайтесь себе по домам да расписывайте пулю по рублю вист...Лично я был в казино два раза в жизни и до сих пор не могу забыть испытанного там омерзения. Говорят, парижские бордели поражали роскошью, и чем грязнее был бордель, чем более широкий спектр услуг там оказывался, чем беспардоннее мадам грабила клиентов и девушек – тем эта роскошь была развесистей. Казино показалось мне роскошным ровно в той же степени, количество позолоты там превышало все допустимые нормы, а главное – там было страшно много молодой и очень нервной обслуги. Эта обслуга была бледненькая, вышколенная и оборачивающаяся на каждый шорох.Вероятно, она привыкла к скандалам. Ей часто приходилось иметь дело с больными людьми – поскольку здоровые в казино не очень-то ходят. И при этом на всем был налет такой невыносимой респектабельности, такого шика и лощеного достоинства, какое встречается только у очень надутых швейцаров в очень дорогих ресторанах. Оба казино, которые я посетил в жизни, располагались в центре и считались ужасно престижными. Оба раза я брал там интервью у игроков. Оба раза игроки оказались довольно скучными людьми – как, впрочем, и наркоманы.Мне возразят, что запойно играли и Пушкин, и Достоевский. Скажу вам больше: и Пушкин, и Достоевский иногда испражнялись, но не это сделало их классиками. Вообще литераторы – люди не самые безупречные по части тайных пороков: один живет с двумя, другой с тремя, третий опиум курит, четвертый повесился в запое. Нормально. Просто про литераторов это хорошо известно, а про других людей – тайна за семью печатями. Замечу, кстати, что ни Пушкину, ни Достоевскому игра не принесла счастья. И если бы они не играли – обоим, право, было бы только лучше. Люди, игравшие всерьез и успешно, редко оставляли серьезный след в русской литературе: одним из лучших и азартнейших игроков был Ходасевич – посредственный, на мой вкус, поэт и крайне субъективный мемуарист. Брюсов играл, так он и морфием баловался – и от того, и от другого сумел вовремя отказаться (с морфием, правда, до конца не получилось). О Некрасове я уже говорил – не сказать чтобы жизнь этого страстного и мрачного человека сложилась гладко и продлилась долго; в оправдание его могу сказать, что играл он по большей части с цензорами, проигрывал нарочно, и все его игры были завуалированными взятками для спасения «Современника». Впрочем, не стану настаивать на запрещении обычной картежной игры: это личное дело каждого. Но разрешать это дело, простите, в высшей степени безнравственно, поскольку картежничество – порок в чистом виде, а для кого-то и болезнь, и ни единого положительного момента в этом нет. Мне возразят, что для государства это существенный источник денежных поступлений, но аргумент этот можно было принять лишьво времена, когда у государства не было такого непомерного стабфонда. Сейчас он огромен, стране больше нравится его копить, чем вкладывать во что-то серьезное, и пусть себе он лежит золотым непереваренным грузом в нашем желудке, в заокеанской его секции, поскольку у нас, чего доброго, расхитят; наращивать его сегодня – значит наращивать жир, а не мышцы. Да и потом, имело бы смысл перекачивать деньги из карманов олигархов (если олигархи где-то еще сохранились и при этом не делятся с властью официально). Но олигархи в наших казино, как правило, не играют. Они вообще не очень любят азартные игры – иначе никогда не стали бы олигархами.Я знал людей, для которых игра стала манией. Один такой юноша работал в бухгалтерии хорошего московского издания и проиграл однажды всю нашу зарплату, а потом скрывался. Это было в благословенные девяностые годы. Честно говоря, я не стал бы особо расспрашивать этого юношу, чем он там болен, а просто разбил бы ему всю рожу, если бы он мне встретился.Я не ахти какой качок и даже не такая уж страшная жадина, но проигрывать в казино чужие деньги, особенно в кризисные времена, – не лучшее вложение, даже если таким образом обогащается государство. Государство и так играет со мной на каждом шагу в свой бесконечный лохотрон, и я всегда проигрываю. Общеизвестно, что сумма чисел на колесе рулетки – от 1 до 37 – как раз 666, но это мало кого останавливает. Я другого не пойму: все мы знаем, где кончается развлечение и начинается порок. Нечего скрывать или размывать эти границы – они достаточно отчетливы. Зачем поощрять болезнь и выставлять на всеобщее обозрение откровенную пагубу? Есть аргументы в пользу тысячи запрещаемых вещей: оружие хорошо для самообороны, порнография может оказаться фактом высокого искусства, курение способствует концентрации внимания. Но об игре даже спорить не приходится: это занятие не приводит к созданию новых ценностей. Это занятие чревато безумием. Это занятие дает множеству молодых людей работу, но при этом отбирает будущее. У меня есть друзья, пошедшие на должность крупье. Перемены, происходящие в их психике, необратимы. Только один из них сохранил нечто похожее на себя прежнего, на талант и доброжелательность к людям, и то при встречах нам почти не о чем говорить. Оно, может, и естественно для старых друзей, редко встречающихся по причине занятости; но с другими темы находятся, а этот – словно из другого мира.Я не знаю, что этому противопоставить. Да и зачем, собственно, противопоставлять? Учить и перевоспитывать надо больных и заблудших, а не тех, кто сознательно и с полным сознанием своей греховности пошел проигрывать шальные деньги. Казино надо просто запретить, как вырезают больную ткань или неудавшийся дубль из фильма. У меня нет ни единого аргумента в оправдание рулетки и карт, а контраргументов – море, и к одному из них, самому серьезному, я сейчас перейду. Одно время – сразу после перестройки, когда мы с шакальей жадностью набрасывались на все запретные плоды, – считалось, что легализация порока лишает его изрядной доли обаяния. Запретный плод сладок, общедоступный – кисл, потому что скучен.Давайте разрешим притоны и сквозь пальцы посмотрим на взятки. Разрешили, посмотрели – и обнаружилась страшная вещь. Может быть, это чисто русская особенность, а может – всемирная тенденция, но разрешение порока в моральном отношении оказалось куда неблаготворней запрета.Ибо в России обыватель размышляет просто: если что-либо не запрещено – значит, оно поощряемо. Наверное, это все-таки наш отечественный душевный излом. Мы ведь знаем две крайности: тащить и не пущать. То есть либо запрещать – либо волочь силой, либо категорически отказываться – либо насаждать, как картошку. Так было и с азартными играми: в России ни одного казино не было на протяжении 70 лет, со времен НЭПа. В начале девяностых они стали плодиться с такой скоростью, словно именно от них зависела наша свобода, наше окончательное расставание с тоталитарным прошлым... И публика, собиравшаяся там, и попса, веселившая эту публику, и светская пресса, с сальным блеском в глазах описывавшая все это, являли собой некий эталон отвратительности. Я, будь моя воля, дисквалифицировал бы любого певца, выступающего в казино. Нравится ему эта площадка? Вот пусть он там и поет, а залы вроде «России» для него должны быть закрыты, потому что «Россия» – не казино.Вообще хватит лицемерно делать вид, будто порок можно загнать в некие рамки. Вывести, например, все игорные клубы и игровые автоматы за пределы Москвы и там, в Нагатинской пойме, организовать собственный Лас-Вегас. Проблема, в конце концов, не в том, что «дети смотрят». Старики и дети – любимый аргумент для всех тоталитарных сообществ. Смотрят взрослые. И играют в основном взрослые. Это же не «однорукий бандит» (все залы с этими бандитами, все красно-синие палатки с игровыми автоматами надо бы уничтожить немедленно, и тот факт, что ни «Наши», ни левые, ни правые до сих пор этим не занялись, а озабочены все больше этническими чистками, говорит только об их полном безразличии к будущему страны. Вот бы чем «Родине» прославиться, а не с мигрантами воевать). Это покер, ребенку этого так просто не освоить. Спасать надо взрослых. Особенно тех, кто действительно склонен к азартным играм – и никогда не узнал бы об этом, если бы у него под носом не переливался всем своим фальшивым золотом очередной игорный клуб.Ну ладно, возразят мне. Но ведь в СССР была тьма нелегальных игроков, и все они успешно играли, чистили новичков по аэропортам и в купе скорых поездов, устраивали в банях подпольные турниры... Очень хорошо, соглашусь я. В СССР вообще много чего делалось нелегально. И мы отлично знаем, чем обернулась легализация всех этих прекрасных вещей, когда управлять государством и рулить крупным бизнесом стали бывшие цеховики или бывшие инакомыслящие. Советская власть много кому не нравилась, и это логично. В советской власти много было отвратительного, но и враги у нее были ей под стать, ибо наш враг – всегда наше зеркало. Советская власть плохо относилась к картежникам, но это не делает их святыми. Напротив, это один из немногих параметров, по которому я полностью солидарен с этой властью, сильно испортившей воздух в стране. Кое-что она делала совершенно правильно. Притоны были, есть и будут всегда. Нельзя, как известно, соблазнам не прийти в мир. Но горе тем, через кого они приходят.Лично я снес бы в Москве не так уж много сооружений. Первым делом разрушил бы все московские тюрьмы, потому что условия содержания в них давно уже признаны нечеловеческими во всем мире. Наша пенитенциарная система – едва ли не самая больная точка во всем организме сегодняшнего государства, и никакая власть ничего с этим поделать не желает. Во вторую очередь, пожалуй, я разрушил бы известный дом на Лубянке, потому что его сколько ни перестраивай, хоть под детский сад отдай, – все получается одно и то же. Сквер надо разбить на этом месте или бассейн, что ли. И долго, тщательно хлорировать воду. А лучше бы освятить. После чего, в третью очередь, я разрушил бы – а лучше бы взорвал, чтоб эффектней, – все московские казино. Предварительно, конечно, эвакуировав служащих, посетителей и жителей окрестных домов. Дальше можно было бы приняться за бордели (их в Москве хватает, и все их знают), ночные клубы (тут я ограничился бы передачей помещений под что-нибудь полезное) и ипподром.Потому что в тотализаторе тоже нет ничего особенно хорошего. Когда-нибудь Россия с ужасом посмотрит на свои подвалы и чердаки – на тюрьмы и притоны, на трущобы и чертоги. Но поскольку этот прекрасный день взятия наших бастилий и разрушения наших лас-вегасов еще не настал, я приветствую решение Думы ограничить игорный бизнес. Надо же с чего-то начинать.[b]ВСЕХ ИГРОКОВ – В СИБИРЬ[/b][i]Российское государство всегда пыталось бороться с чрезмерным увлечением игрой. Екатерина II запрещала игорные дома, а наиболее заядлых игроков даже ссылала в Сибирь. Ее внук – Александр I – издал указ «Об истреблении непозволительных карточных игр», где говорилось, что «толпа бесчестных хищников, с хладнокровием обдумав разорение целых фамилий, одним ударом исторгает из рук неопытных юношей достояние предков, веками службы и трудов уготованное».Сегодня в России согласно данным Министерства по налогам и сборам открыто более 60 тысяч игровых заведений. По данным главного психиатра Минздрава России Владимира Волошина, в Москве минимум 300 тысяч человек страдают игровой зависимостью.Сами игроки уверены, что таких людей гораздо больше – минимум в 10 раз.[/i]

Заметки писателя

[b]Всем, кто ведет сегодня дискуссии о русском будущем, я бы посоветовал съездить в Перу. Там очень быстро становится понятно, куда мы идем. И это, в общем, далеко еще не худший вариант. Правда, там показывают сейчас наше довольно далекое будущее. Лет этак через сто, и то с учетом ускорения истории. Но тем интереснее.[/b]Собственно в Перу я попал случайно. У меня всегда была слабость к странным географическим названиям, а тут я случайно обнаружил, что там расположен город Nahui. По-испански это кечуанское слово произносится нежно: Ньяу. Но пишется именно так, на радость всякому русскому читателю. Мне показалось интересно съездить туда, куда всех посылают.Это не очень дорогая поездка, особенно на фоне современного европейского туризма. Полная неделя в Перу с посещением древнего инкского города Мачу Пикчу, экскурсией по Лиме и походом в Священную долину инков обходится тысячи в две – две с половиной зеленых единиц. Несколько дружественных редакций, узнав о цели поездки, подбросили мне скромные командировочные. О том, что я увидел в поселке Nahui и стоит ли туда ходить, если посылают, я расскажу в свое время. А сегодня моя тема – Перу как наиболее близкая модель нашего будущего.Эту благословенную страну, вмещающую в себя, как наша, очень много природных зон, в диапазоне от тропиков до пустынь, от гор до океанских побережий, от плодороднейших почв до безводных каменных плато, – завоевывали страшное количество раз именно в силу ее географической привлекательности. Лежит она на берегу Тихого океана, население там мирное и трудолюбивое, и любую новую навязанную веру оно усваивает с той же кротостью и пассивностью, с какой наше крестьянство верило то в домовых, то в Иисуса, то в коммунизм. Язычество и христианство уживаются в Перу мирно – на крыше почти каждого дома вы увидите крест, а рядом два языческих сосудика, для воды и водки, это такой языческий символ благополучия; иногда вместо сосудов – бычья голова, тоже глиняная и тоже для процветания. Местное население через все прошло и всех перемололо, ничуть не изменившись.Сначала, веков тридцать тому назад, сюда приплыли то ли атланты, то ли иные представители высокой цивилизации и научили местных жителей всяким хитрым штукам вроде плавления никеля (в Европе его научились плавить сравнительно недавно – очень уж высокие температуры для этого требуются). Затем индейцев кечуа, составляющих и сегодня сорок процентов населения Перу, завоевывали разные другие воинственные племена, и за первое тысячелетие нашей эры здесь сменилось еще несколько цивилизаций разного уровня; наконец в одиннадцатом веке сюда пришли инки, и началось интересное.Откуда взялись инки – никто толком не знает: есть версия, что они жили тут давно, но очередной захватчик их выгнал, и в одиннадцатом столетии они просто вернулись. Согласно их собственной мифологии, первый верховный инка (всего их было одиннадцать, да еще трое после испанской колонизации) вышел из озера Титикака, будучи порождением верховного божества, непосредственно сыном земли. Он пошел искать плодородные земли, и там, где находил, – ставил пирамидки камней, cos qo. Отсюда и название инкской столицы Куско – древнейшего города на континенте. Цивилизация инков умела очень много всего – класть прочнейшие стены без раствора, ваять скульптуры, сохранять картошку (именно инки открыли способ сушить картофель, превращать его чуть ли не в камень – потом варишь и получается вполне вкусно).По слухам, инки обладали способностью не просто обтесывать, а размягчать камень, чтобы он становился податлив и пригоден для лепки; была у них для этого специальная травка. Инки были сильными и жестокими цивилизаторами, но они по крайней мере многому выучили коренное население. Аналогия между инкской и советской цивилизациями приходит в голову каждому, кто побывает в Перу или хоть прочтет историю инков, – первым эту мысль высказал, кажется, Шафаревич, у которого вообще случаются здравые соображения, пока речь не заходит о русофобии. У инков все было просчитано, все умозрительно, все обоснованно – и ужасно неудобно.Они не знали ни колеса, ни железа. Обходились медью (не зря Анды – в переводе с инкского наречия «медные горы») и каменными орудиями, а для таскания камней у них были рабы. Цивилизация была, так сказать, жреческая, во главе ее стояли мудрецы, а не просто потомственные монархи (существовала даже своеобразная выборность – из потомков очередного верховного инки выбирали путем соревнования именно того, кто был достоин трона). Начальство инков – по крайней мере, в первые века их владычества – избиралось никак не по принципу отрицательной селекции, как в большинстве империй: главным тут становился не самый жестокий, богатый и наглый, а самый умный и умелый. Жрецы правили, крестьяне работали, воины все это охраняли. Инки распространили свою цивилизацию чрезвычайно широко – их империя тянулась вдоль океана, захватывая половину Чили, всю Перу и большую часть Боливии плюс Эквадор, плюс регулярные вылазки в Аргентину. Коренное население их терпело, но в душе ненавидело. Оно давно уже хотело расслабиться. И потому, когда испанцы вошли в Перу, империя инков была уже в состоянии полураспада, медленной, но неуклонной деградации, которая постоянно требовала внешней экспансии, чтобы подогревать усталый народ. В это-то время сюда и пришел на своих кораблях Писарро.На картине, висящей рядом с гробницей Писарро, изображается раскол в его отряде: одни захотели пойти с ним и потому изображены одетыми, другие отвернулись от конкистадора и не нашли инкского золота, поэтому нарисованы голыми. Не сказать чтобы Писарро вовсе уж простили в Перу.Все гиды непременно подчеркивают: «Он лежит здесь, но он не святой!» На большинстве фресок с изображением Тайной вечери у Иуды лицо Писарро.Он очень узнаваем – этакий Дон Кихот наоборот: жестокий, чуждый всяческой сентиментальности, сухопарый испанец с бородкой, морщинистым лбом и пронзительным взглядом. Золото инков он действительно обнаружил – но, разумеется, главное от него ускользнуло.Дело в том, что инки действительно умели предсказывать будущее. Задолго до прихода испанцев была выстроена запасная столица – Мачу Пикчу. Ее строили специально для того, чтобы успеть уйти от потенциального завоевателя. Туда отправились жрецы и девственные жрицы – и очень вовремя, потому что девственных служительниц культа Солнца испанские солдаты насиловали без всяких угрызений совести. В Мачу Пикчу остатки инкской цивилизации в полной безопасности, среди неприступной природы, в молитвах и сельскохозяйственных трудах прожили еще триста лет. А потом, как полагает случайный открыватель Мачу Пикчу американец Бингем, – где-то в начале десятых годов девятнадцатого века они опять узнали о приближении испанцев, которые вот и сюда уже добрались со своим светом просвещения. Священная тропа инков функционировала, по ней приходили гонцы, приносили вести…Тогда жрецы взяли все золото, жрицы – всю утварь, и все население Мачу Пикчу, если верить реконструкторам истории, отправилось в новую, еще менее доступную столицу. Она называется Пайтити, и до нее еще никто не добрался вообще. Правда, есть красивая легенда о молодом проводнике, который повел компанию золотоискателей в джунгли, но незримые индейцы их перестреляли из луков. Сам проводник уцелел и дошел до города в тропических лесах. Там он увидел огромные статуи из чистого золота и у одной статуи отрубил палец ноги. На память. Действуя местным мачете. Это уже сомнительно – вряд ли даже такой мягкий метал, как золото, можно рубить мачете, да еще уходя от погони…Как бы то ни было, некоторые этот палец даже видели. Яцек Палкевич устремился в Пайтити, но принужден был поворотить оглобли. Короче, никто еще не набрел на золото инков и тем более на их тайное знание, которое они берегли много пуще золота.Я подумал: а вдруг и судьба таинственного золота партии такова? Вдруг коммунисты давно уже строили в недоступных лесах и болотах (у нас их не меньше, чем в Перу) тайную запасную столицу? Ждали же они все время внешней агрессии, и консервов запасали не меньше, чем инки – сушеной картошки… У инков всегда были битком набиты все хранилища – на случай недорода, природного катаклизма или чужой агрессии. Так вот, вообразим эту таежную коммунистическую столицу, в которой поныне царят советские порядки! Просто туда еще не добрался никто… Правда, по некоторым признакам, я склонен полагать, что коммунисты ушли в Ашхабад. И построили там свою идеальную коммунистическую столицу, а все золото партии перелили в монументальную фигуру туркменбаши.Инки обожествляли змею, пуму и кондора – животных, отвечающих соответственно за подземное царство, нашу земную реальность и будущее. Ада инки не знали. В подземном мире живут бывшие и будущие люди – эмбрионы, еще не имеющие души, и умершие, уже расставшиеся с ней. Душа улетает в небеса, к кондору. Промежуточное земное пространство отдано на откуп пуме – сильной и умной хищнице. Триада доминирует во всем – от легенд до архитектуры. Жил – жив – будет жить. Письменности у инков не было – кроме узелкового письма, не слишком информативного.Американцы считают, что узелковым письмом пользовались в основном для записи расходов. Инки умели массу сложных вещей и плохо умели простые – это роднило их с советской цивилизацией, где освоили космос, но испытывали серьезные проблемы с докторской колбасой.Когда испанцы пришли захватывать Перу, население очень обрадовалось. Оно не знало прекрасной пословицы «Волка на собак в помощь не зови». Им показалось, что Писарро и есть освободитель; что истребитель инков, грабящий их захоронения и храмы, насилующий девственных жриц и не обращающий никакого внимания на инкские каменные обсерватории, несет им триумф общечеловеческих ценностей. Началось, наверное, что-то вроде перестройки. Инкская стальная дисциплина рухнула; индейцы кечуа и аймаро восторженно помогали Писарро в борьбе против прежних поработителей. Очень скоро, конечно, им пришлось застонать под такой пятой, какой никакие инки их не давили; начался не просто грабеж, но грабеж циничный, с ухмылками, с твердым конкистадорским сознанием, что так оно и надо. Потом, конечно, новые завоеватели стали ссориться между собой, как всегда бывает на захваченных территориях, и угнетать друг друга (с 1531 года лет двадцать тянулись междоусобицы), – но коренному населению не было от этого ни жарко, ни холодно. Оно деградировало бесповоротно. Инки угнетали, но и просвещали, искренне надеясь сделать индейцев умнее и организованнее. Испанцы строили католические храмы, но обращали индейцев в свою веру без тени гуманизма: вовсю действовала инквизиция, с язычеством боролись всерьез, инкских жрецов убивали, а храмы рушили; очень скоро получилось население, которое не верило уже почти ни во что. Кроме, может быть, бобов и картошки – единственного, на что испанцы почти не посягали.Правда, очень скоро испанцы разделились на либералов и консерваторов, аристократов и демократов, – и демократы в 1821 году победили частично, а в 1824-м окончательно. Коренному населению и это ничем не облегчило существования, но у Перу появился День независимости. Не совсем понятно, от кого: одни испанцы победили других – толку-то? Главное богатство сегодняшней Перу – кроме, конечно, волшебного растения коки, которое лечит от всех болезней и запрещено во всем мире исключительно по глупости, – состоит именно в инкских храмах и развалинах. Почти в каждом населенном пункте есть инкская руина – как правило, неясного назначения; везде инкский мальчик обещает показать вам за один доллар уникальный затерянный город – вероятно, в честь того самого мальчика, который в 1911 году за аналогичную сумму показал Бингему развалины Мачу Пикчу. Бингем искал совершенно другой город, но остался доволен и этим.Свою Вилкобамбу он потом все равно обнаружил, но она оказалась вдвое меньше великой горной столицы, из которой американский исследователь вывез больше восьмидесяти ящиков ценнейших находок (сейчас они составляют основу инкской коллекции Йельского университета). Сдается мне, что через некоторое время и наши туземцы, в которых превратится большая часть населения, начнут зазывать к себе иностранцев исключительно с целью показать руины ядерных ракет и шахт, автомобильных заводов и НИИ, телестудий и интернет-кафе… «Что здесь было?» – «Перед нами объект неясного назначения. Возможно, здесь приносили жертвы, а может быть, это была обсерватория.Обратите внимание: когда первый луч солнца падает вот на эту стену, солнечный зайчик оказывается ровно на юго-юго-востоке…» Дело будет происходить либо в цехе советского автопрома, либо в НИИ, где проектировали когда-то никому более не нужные виды оружия или холодильников. Выглядел же Мосфильм в девяностые, как покинутая руина… А темпы деградации всего и вся в России – пожалуй, даже побольше, чем у перуанцев после инков, так что лет через сто здесь запросто могут забыть, как выглядит космодром или конвейер.Сегодня все мы живем в условиях развалившейся империи, завоеванные невидимыми (а может, и очень видимыми) испанцами. Как все конкистадоры, они делают вид, что несут свободу, а на деле интересуются только грабежами; из всего наследия жестокой империи, которую они усердно разрушали (вероятно, тоже не без демагогии насчет свободы), их интересовало только золото. Так всегда и делается, собственно: сначала все загнивает, потом приходит внешний враг, ему сдают жрецов… и оказываются в куда более худшей – потому что более примитивной – кабале. Разрушив свою неудобную для жизни, несвободную, во многих отношениях бесчеловечную империю, мы встали на сторону энтропии – и эта ставка оказалась ложной. Теперь наши колонизаторы могут сколько угодно ссориться между собой и устанавливать тут демократию – мы уже ни при чем, потому что до коренного населения никому нет дела.Я все это пишу вовсе не в защиту инков. Я просто напоминаю о том, как часто мы зовем внешнего врага в помощь против внутреннего. И о том, как охотно расстаемся с собственными завоеваниями, если в качестве альтернативы им предложена свобода и безнаказанность воровства. Жрецы жестоки – но от жрецов бывает польза (кстати, в отличие от ацтеков или майя, инки редко прибегали к человеческим жертвоприношениям и вообще вели себя сравнительно гуманно – разумеется, в рамках своего извилистого мировоззрения). От конкистадоров пользы не бывает никакой, хотя жестокости и им не занимать. Впрочем, инки тоже во многом виноваты, как виноваты и их советские продолжатели. Нечего устраивать своему населению такую жизнь, на фоне которой извержение вулкана или вторжение захватчиков выглядит как праздник, облегчение, счастливая передышка. А ведь у нас, собственно, именно так и было.Я не знаю, доберутся ли когда-нибудь люди до золота Пайтити. Или до золота партии. Я не убежден, что у коммунистов в их предперестроечном виде получилось бы что-нибудь вроде Мачу Пикчу. Я даже думаю, что коммунисты знали и умели меньше инков – как в смысле астрономии, так и в смысле прикладных ремесел. Но у них был проект – наивный, жестокий, утопический, разный. И этот проект придавал жизни коренного населения тот смысл, без которого никакая свобода и никакая колбаса не принесут особенной радости. Бродский в свое время сравнил конкистадоров и ацтеков – и пришел к выводу, что лучше Кортес, чем жрецы-фанатики. Оно и понятно – ворюга был ему всегда милей, чем кровопийца. Мне же было бы одинаково паршиво при инках и испанцах, но инков я, кажется, уважал бы больше…Сегодняшняя Перу – страна попрежнему бедная. Нефти там мало (у нас лет через сто тоже будет мало). Население за пределами городов сплошь одинаковое, в плоских шляпах, полосатых юбках или пончо, черных сандалиях, приросших к грязным ногам…В столице Лиме сконцентрирована треть населения, и Лима, конечно, – отдельная страна. Разрыв между провинцией и столицей огромен. Богатства в стране полно. Но население уже привыкло, что их всегда обирают, и трудится без особого энтузиазма. Один из существеннейших источников дохода – туризм. Люди ездят смотреть на инкские памятники – так ведь уже и нам сегодня приходится демонстрировать туристам, в основном, памятники советской эпохи: сталинские высотки, возрожденный классический балет, фильмы Эйзенштейна…В общем, съездите в Перу. После этого вы с полным правом сможете отвечать всем апологетам свободы и ненавистникам цивилизации простой фразой, состоящей из названий двух перуанских городов. Первый – таинственный и недоступный город Paititi.Второй – крошечный, затерянный в горах поселок Nahui.

Как мы его переживаем

[b]В фельетоне Ильфа и Петрова о холодах 1935 года господствует кисловато-умильный тон – тон печати, которой еще дозволяется говорить об отдельных недостатках, но главные темы лучше уже не трогать. В начале можно поругать производителей термометров и замазки, но в конце обязательно подпустить сладкую фиоритуру о бальных перчатках милиционеров и своевременно взлетающих самолетах. Нам тоже надо помаленечку осваивать этот стиль, так что будемте упражняться.[/b][i]Ильфа и Петрова в 1935 году поражала лживость москвичей, постоянно преувеличивающих холод за окнами. Меня в 2006 поражает другая их черта – легковерие. Поистине, человек очень быстро привыкает к хорошему.Несколько теплых зим подряд легко убедили среднего москвича, что так теперь будет всегда. Между тем теплая зима – нечто вроде высокой цены на нефть: вопрос небесной конъюнктуры. Это хорошо переносится, но развращает. Человеку начинает казаться, что он держит Бога за бороду; что замерзать или стонать без электричества могут только жители каких-нибудь Ямало-Ненецких округов, но им-то всем и Бог велел, а мы внутри Садового кольца вечно будем процветать при минус трех, по области до шести. В мои школьные годы тридцатиградусный мороз – случавшийся, надо признать, ежезимне, хоть и ненадолго, – отнюдь не считался поводом пропускать школу, тогда как сегодняшний ребенок и при минус двадцати пяти предпочитает отлежаться под одеялом. Его право. Не хочу уподобляться ильфо-петровским дедушкам, которые в свое золотое время ходили купаться в шестидесятиградусный мороз, а теперь ворчат на всеобщую изнеженность. Но еще страннее искреннее удивление москвичей: как это, зима – и минус тридцать?! Чрезвычайная ситуация, караул, штормовое предупреждение.[/i]Между тем на радио звонят из Нового Уренгоя с радостной вестью: ребята, а у нас зима на редкость теплая! Минус сорок три! Вот прошлая была – пятьдесят шесть, так мы даже праздник «Русская зима» отменили. Выживаемость провинции, готовность ее к любым испытаниям и стоическая уверенность, что это и есть норма, – представляются мне наиболее наглядным залогом того, что москвичи в конце концов будут вытеснены более жизнеспособными особями. Вероятно, мы переедем в теплые края, если только не вымрем там от птичьего гриппа.Мы легко и охотно принимаем на веру грозное обещание Чубайса начать в столице отключения электроэнергии на случай, если морозы ниже – 25 продержатся дольше трех дней. Он ведь уже пообещал один раз, что сделает перестройку необратимой, – и пожалуйста, после его приватизации уже нечего обращать. В другой раз он пообещал забить последний гвоздь в гроб коммунизма – и где теперь коммунисты? Их и в более теплую погоду на митинг не вытащишь... В общем, если он сказал, то уж сделает. И никому в голову не пришло, что отключения электроэнергии по Чубайсу вовсе не обязаны быть столь же катастрофичными, как приватизация; что речь идет не о полном обесточивании половины нашего города, как случилось летом, но именно о попытке застраховаться от новой аварии на подстанции. Отключать будут не роддома и больницы, и не наши с вами частные квартиры, а объекты, которые наиболее затратны и при этом не первостепенны. Здесь открывается подлинный простор для творчества: начинается обострившаяся в условиях холода борьба за то, кто первостепенен, а кто нет.Прекращены наиболее энергоемкие (то есть подъемные и землеройные) работы на стройках со сроком сдачи объекта в третьем-четвертом кварталах этого года. Прочие работают. Предупреждение о желательности экономить энергию получили все главные редакции Москвы – и то сказать, где еще тратится столько тока? На одни компьютеры сколько уходит! Вероятно, некоторая борьба за экономию развернется и на телевидении – и слава Богу, потому что если с этим телевидением ничего не может сделать все министерство культуры, то уж генералу Морозу вместе с Чубайсом оно точно покорится. Я бы отключил на это время все телевидение, кроме информационных программ и родного «Времечка», которое ночами ездит по городу, собирая замерзающих бомжей и свозя их в приюты.Потом сообщили о прекрасной мере: обесточиваются наиболее электроемкие рекламные билборды. Иногда мне начинает казаться, что два-три ледяных месяца в году – это не так уж плохо, особенно если у страны хватает мазута.Можно и потерпеть холод по дороге из дома на работу или во время прогулки с собакой, если хоть часть московской наружной рекламы перестанет в это время напоминать мне об элитных бутиках и сверхкомфортных жилых домах в моем родном районе, где и так уже незастроенного газона не осталось.Появилась у москвичей и еще одна новая черта, весьма тревожная для пристрастного наблюдателя. Стабильность стабильностью, нефть нефтью, но люди подспудно чувствуют, что под этой тонкой корочкой по-прежнему бултыхается ледяная трясина. То есть на всех не хватит, и жизнь наша как была, так и остается борьбой за существование. Проявления этой звериной борьбы я вижу везде, но прежде всего в подъездах. Почти в каждом появилось объявление с призывом тщательно закрывать за собой дверь, не доверяя доводчику. Потому что иначе в подъезд и на чердак могут проникнуть бомжи. А если вы будете тщательно закрывать дверь, они не проникнут и замерзнут снаружи, и всем будет хорошо.В Москве очень много бездомных, их точного количества не скажет вам никто, город сам себе не желает признаваться в том, что проблема существует, – ибо тот, у кого нет крыши над головой, по московским меркам как бы уже не человек. В Париже – тоже богатый город, и не грязнее нашего, – в холода отдали бездомным две станции метро. Я позвонил тогда крупному начальнику московского метрополитена и спросил: а у нас ничего подобного не планируется? – А к себе вы бы пустили бомжа? В квартиру? – вопросом на вопрос ответил начальник, и я вынужден был признать, что ответил не сразу. Если бы совсем некуда было бы девать бомжа при тридцатиградусном морозе – пустил бы, конечно. Но ведь моя квартира – не метро. Объяснить эту разницу начальникам очень трудно. Российский чиновник давно уже не видит разницы между своей квартирой и своей государственной вотчиной. И это, наверное, хорошо. Болеют люди за дело.Иногда даже несут в квартиру то, что предназначалось для вотчины, – но какая, в сущности, разница? Любые природные катаклизмы напоминают только об одном. Все мы люди, и все, независимо от статуса, одинаково беззащитны перед холодным ликом природы. Когда об этом напоминает цунами – страшно; но когда холод – нормально. Мы родились и живем в холодной стране и не должны об этом забывать. То, что жители других стран могут позволять себе лишь в минуты великих испытаний или по очень большим праздникам, – милосердие, братская помощь, межчеловеческая солидарность, – для нас должно стать нормой. Такой же, как суровая русская зима.[b]2006 год [/b]

Эх, люди, люди! Сильно же вас испортил квартирный вопрос

[i]Вне зависимости от того, насколько понравится сериал «Мастер и Маргарита» поклонникам романа, телекритикам и булгаковедам, – одну важную победу Владимир Бортко уже одержал. Он заставил страну собираться у телевизора, словно в добрые старые времена. Страна прилипает к экранам.[/i][b]Есть вещи, способные объединить всех, и это доказывает, что «Мастер» затрагивает какие-то более глубокие слои русско-советского сознания, чем даже память о войне[/b].Раньше-то считалось, что последняя всеобъединяющая тема – война. А теперь стало понятно, что есть вещи поуниверсальнее, потому что даже «Штрафбат» с его сенсационным рейтингом не перекрыл успеха «Мастера», а нареканий вызвал куда больше.Речь у нас, собственно, не о сериале, а о феномене романа, его фантастическом успехе: Булгаков в шестидесятые годы обогнал по известности и читаемости всех современников. Между тем его роман, чрезвычайно крамольный по советским меркам, все-таки увидел свет в СССР, и не во время оттепели, а на излете ее, уже после суда над Синявским и Даниэлем. То есть никакие идеологические ужесточения «Мастеру» не помешали.Рискну сказать, что это вообще очень советская книга – не зря она при застое была хитом, и спектакль по ней шел на Таганке вопреки всем ожиданиям зрителей и самого режиссера: «Живаго» запретили – а «Мастер», срежиссированный вдохновенно, в рекордно короткие сроки, спокойно шел при полных залах, невзирая даже на чуть ли не единственное появление ню на позднесоветской сцене. Нина Шацкая – Маргарита – была любимицей театральной Москвы. Известно, что «Чевенгур», куда более лояльный, не чуждый даже некоторого коммунистического энтузиазма, — лежал в платоновском архиве, издавался только на Западе, считался оголтело антисоветским.Оно и понятно – революционная утопия всегда была тут более чужда, чем тоска по империи, и именно поэтому РАППовцы, травившие Булгакова, были уничтожены почти до одного, а «Дни Турбиных» восстановлены. И шли с немалым успехом – сам вождь приезжал десятки раз любоваться усиками Алексея Турбина… Положение Булгакова в Москве тридцатых – особенно после знаменитого сталинского звонка – было крайне двусмысленно:не ставят – но берегут, не выпускают за границу – но печататься и ставиться там не возбранают, не разрешают опубликовать главное – но не дают и с голоду умереть, и на дружбу с Эрдманом смотрят сквозь пальцы, и на визиты в американское посольство только косятся, никак не реагируя… Да что там – Булгаков позволял себе в разговорах такие резкости, каких правоверному пролетарскому писателю хватило бы на несколько расстрельных статей, а за ним следили, все записывали, доносы осведомителей аккуратно подшивали… и не трогали! То ли понимали масштаб таланта и личности, то ли в душе Булгаков был многократно ближе Сталину, чем бесчисленные бездари, славословящие его. Булгаков что-то понимал – то же, что и Сталин.И «Мастер» – роман, написанный, в общем, для двух читателей. Первый – Маргарита, Елена Сергеевна, подруга и спутница. Второй – Воланд, тайный хранитель, желающий зла, но творящий благо. Роман о союзе художника с силами зла: света Мастер не заслужил – но он его и не хочет, ибо нервы у него больные, утомленные, света он может и не выдержать. А вот покой – это ему дается, и дается той самой силой, которая явилась в Москву с ревизией.Интересно, что результаты ревизии оказались весьма сносными: «Люди как люди… Иногда и милосердие стучится в их сердца… Квартирный вопрос их только испортил».[b]Все это очень странно[/b]. Прежде всего – то, что они «люди как люди». Люди тридцатых были совсем не те, которых мы видим сегодня; нам и представить их трудно. Может быть, мы склонны утешаться тем, что обыватель – всегда обыватель; оно, конечно, так, но процент этих обывателей в обществе неодинаков. Сегодня обыватели преобладают, тогда они были в меньшинстве. Булгаковская Москва – Москва Берлиоза, варьете, грибоедовского ресторана и полуподвальных комнат, где предавались запретной любви и запретному же творчеству, – была лишь частью советской столицы, и частью далеко не определяющей. Сталин, главной задачей которого (по крайней мере на уровне внутренних установок) было именно возобновить русско-советскую преемственность, чтобы революция забылась, как некий болезненный вывих, а мечта о свободе и равенстве надолго оказалась под запретом, — мог любить и ценить именно такую Москву, и ее же обожала артистическая богема, к которой Булгаков принадлежал; но была и другая Москва – город неосуществившегося великого проекта. Ничего этого в «Мастере» нет.Воланд не заглянул в залы, где шли страшные голосования, где единодушно требовали расстрелов и дружно отрекались от вчерашних друзей: возможно, он и в этом не увидел бы ничего нового, всякое бывало в человеческой истории, – но двадцатый век во многом шагнул дальше предыдущих. Перед Сатаной разворачивается вакханалия самоистребления – а он обращает внимание только на квартирный вопрос! Все это не может не насторожить: скажем, в романе Леонида Леонова «Пирамида», начатом в том же 1938 году, а опубликованном лишь 56 лет спустя, за полгода до смерти автора, в Москву тоже попадает представитель иных сфер, «ангелоид» Дымков, но видит он совершенно другие вещи! На жизнь ему – как и Воланду, и Хоттабычу, – приходится зарабатывать в цирке, где он показывает фокусы (у Воланда не цирк, а варьете, и работа ему нужна не для заработка, а для контрольного эксперимента и легального прикрытия, но сцены хоттабычева дебюта, дымковского выступления и аншлага в варьете даже стилистически очень близки). Но остальное время Дымков проводит в семье безработного священника, на московской окраине; или в квартире доморощенного пролетарского философа, который додумывается до мысли о роковом несовершенстве человеческой природы и тщетности всех революций; встречается он с нищими, странниками, со старой и почти уже не существующей Россией; разговаривает и со Сталиным, и разговор этот – едва ли не самый напряженный диалог в российской литературе ХХ века… Да и роман леоновский втрое больше, неподъемней «Мастера» — читать его трудно, культовой книгой он никогда не сделался бы. Это и наводит меня на мысль о том, что «Мастер», в сущности, довольно поверхностное чтение. И – более того – чтение очень утешительное именно для обывателя (Эдуард Лимонов выразился еще грубее: этот роман обывателю льстит, снижая христианское предание до «Золотого теленка», растворяя его в бытовой сатире).Леоновский ангел, посетив Москву тридцатых, пришел к выводу о неисправимой ущербности человека как такового. Булгаковский дьявол, пронаблюдав ту же Москву, не нашел в ней ничего особенного: «Люди как люди»… Может статься, в этом разница не только между ангелом и дьяволом – но и между двумя типами отношения к реальности. Тип первый: мир трагичен, все не так, человек страшно далек от Божественного замысла, а уступать дьяволу нельзя даже в мелочах (почему леоновский священник Матвей и вынужден уйти из дома в странствие: жить оседло и не продавать душу больше нельзя). Тип второй: все нормально, зло выглядит комнатным и почти домашним (кот – так и вовсе душка), а с дьяволом иногда очень даже можно посотрудничать, если он дает возможность погромить квартиру Латунского и воссоединиться с прекрасной возлюбленной.[b]Я хотел бы подробнее остановиться на лимоновской концепции «Мастера» – она мне весьма близка[/b]. Лимонов – один из немногих больших российских писателей, кто сумел взглянуть на булгаковский роман беспристрастно. Он обнаружил массу сходств с «Золотым теленком»: и то сказать, свита Бендера и свита Воланда чертовски, простите за каламбур, похожи. Балаганов и Азазелло – вообще близнецы-братья, только второй, конечно, подемоничнее…Сатана, который в Москве не нашел ничего лучшего, как отрезать одну РАППовскую голову, устроить один сеанс в варьете и спасти одного писателя, – это не дьявол, а именно Бендер. Правда, символично уже то, что именно Москву тридцатых годов Воланд выбирает для своего ежегодного бала, – но это свидетельствует о том, что ему в этой Москве комфортно, что она ему под стать; и бал-то, между прочим, – одна из красивейших сцен в мировой литературе! Совсем другая вакханалия разворачивалась в Москве в этом году – но как красиво злодейство у Булгакова! Чисто сталинский ампир. Воланд не просто вызывает симпатию – он, по Булгакову, вообще единственная сила, способная справиться с этим миром. Он – да еще Пилат (у Бортко его играет Лавров, похожий на Ленина, да и игравший Ленина, – вследствие чего возникают всякие интересные домыслы насчет соотношения Ленина с Пилатом, Воланда со Сталиным… но авторы фильма вряд ли имели это в виду). Пилат ведь тоже – зло, и недаром слугаего – Марк Крысобой; но для Иешуа все они – «добрые люди», «люди как люди», «иногда и милосердие стучится в их сердца»… Национальный вопрос их только испортил.Так вот: согласно лимоновской концепции, Булгаков льстит обывателю – и потому так им любим. Лесть эта двоякого рода: с одной стороны, союз со злом возможен и оправдан – и никто, кроме Сатаны, с земной публикой не разберется, потому что «В Свете» до земли давно никому дела нет. Воланд это высказывает откровенно и прямо.Подобную софистику очень любит и Завулон в «Дозорах». С другой же стороны, Булгаков льстит читателю еще и потому, что облекает серьезный философский роман в маску плутовского, почти бульварного чтива. На это он сам намекает, и тоже прозрачно: не зря Азазелло, Фагот и Бегемот появляются в сталинской столице в обывательских, гротескных масках – а на деле-то это демоны пустыни, лучшие в мире шуты, отважные воины; на самом деле они прекрасные и страшные, как в сцене отлета, – это в Москве им приходится быть смешными. Но то, что Булгаков подобрал для них именно эти гротескные маски, – тоже важная проговорка. Московское зло смешно, привычно, по-обывательски уютно – похоже, об истинных его масштабах Мастер и его создатель предпочитают не догадываться. Люди как люди, Азазелло как Азазелло, Воланд как Воланд.[b]Появление этого сериала именно в наше время – глубоко символично[/b]. Я даже думаю, что Булгаков долго не позволял экранизировать свой роман (у него там, я думаю, есть ресурсы для вмешательства в местные дела) – а вот у Бортко все получилось, причем не в 1997 году, когда картина была начата, а восемь лет спустя, когда нашлись средства. Сегодня «Мастер» особенно актуален – на дворе хоть и не 1938 год, но типологические сходства налицо. Жить стало много лучше, чем в девяностых (и в тридцатых было лучше, чем в двадцатых). Репрессии идут, но скрытно; люди исчезают еще не толпами, но отречения, пусть вполголоса и по собственной инициативе, уже слышны. Реставрация с человеческим лицом. И так легко поверить, что с нами иначе нельзя! И довериться Воланду, и положиться на его волю, и согласиться, что от Света одни неприятности, и глаза он режет, и толку от принципиальности ноль… От того, что одна ложь – либеральная – сменилась другой, умеренно-тоталитарной, наступает чувство какой-то уютной усталости. Хочется поверить, что Добро и Зло на самом деле давно договорились, как написал о том Лукьяненко – наш сегодняшний Булгаков, соотносящийся с прообразом примерно так же, как соотносятся по масштабу наши эпохи. Хочется поверить даже, что никаких девяностых годов не было, и вывих вправлен, и советско-российская преемственность восстановлена… Не исключено, что новые «Батумы» уже пишутся – а может, даже и написаны, просто их опять запретили.В это время «Мастер» остро необходим. Не просто для того, чтобы перечитать эту книгу, а и для того, чтобы увидеть себя со стороны. В «Мастере», может быть, и нет того последнего прозрения, к которому пришел Булгаков уже после окончания романа (известно, что книга его не удовлетворяла и править ее он продолжал до смертного часа). Но зато в романе – и особенно в нагляднейшем, кинематографическом его воплощении, – наглядно явлен один из самых страшных соблазнов.Тем более страшных, что ему поддался и автор. В фильме Бортко это особенно заметно – он-то не поддался, и потому Воланд у него далеко не так обаятелен, как у автора. Олег Басилашвили – именно то, что нужно.Между тем поправить в романе надо было, по-моему, всего одно место.Помните финал, перед самым эпилогом? Это, не шутя, лучшие страницы в русской литературе прошлого столетия, с такой поэтической силой они написаны. Так вот: когда Мастер и Маргарита идут к своему новому дому, стоящему среди старого сада, – этот дом должен начать медленно таять в воздухе, как мираж. А потом превращаться в черепки и головешки. А снизу и сверху, справа и слева должен раздаться сатанинский хохот Воланда и его свиты: накололи, накололи! А вы что, дураки, правда поверили, что Сатана может вам предоставить покой, жилище и условия для творчества?! Что Сатана может творить благо?! Что художнику можно дружить с дьяволом, Фаусту по пути с Мефистофелем, Мастеру – с Воландом?! Эх, люди, люди. Сильно же вас испортил квартирный вопрос.

Веселый солдат

[i]Она — о конце войны и первых послевоенных годах, обманувших его ожидания: легче не стало.Но сам напор, жар, с которым написана эта вещь, ее жесткая лексика и черноватый юмор делают «Солдата» не только мучительным, но и радостным чтением. Так же выглядит и общение с [b]Астафьевым[/b]: и весело, и мучительно. Ужасны подробности, о которых он говорит. Прекрасна и напориста его живая и горячая речь.И сам он — некое воплощение неубиваемости, триумф мощи. Не говоря о том, что проза его до сих пор остается, вероятно, лучшим из того, что пишется сегодня по-русски. Уж точно — самым живым.[/i][b]-Виктор Петрович, каждая новая ваша вещь о войне встречается дружными восторгами и столь же дружными упреками. Говорят, что это не та война, что это сгущение красок...[/b]— Я не говорю, что моя война — единственно верная. Я помню такую. Я должен был написать свою.У нас была война журналистская, война генеральская, война лейтенантская. Солдатской быть не могло потому, что при коммунистах писать ее было нельзя, а после коммунистов — практически некому. Я могу назвать тебе лучшие повести о войне. Это «Сашка» Кондратьева и последующие его вещи. Это проза Казакевича — «Звезда» и «Двое в степи». Обрати внимание, что из множества корреспондентов, командированных на войну, Казакевич был едва ли не единственным, кто регулярно на нее возвращался: за это разведчики его уважали и рассказали ему историю «Звезды». Безусловно, лучшую военную прозу написал Виктор Некрасов, которого выгнали-таки отсюда. Превосходная вещь Евгения Носова, друга моего и очень сильного писателя, — «Усвятские шлемоносцы». И я думаю, что моя повесть «Пастух и пастушка» была не худшим сочинением о войне — во всяком случае, я ее люблю больше всего написанного, наряду с «Последним поклоном».[b]— Значит, все-таки писалась правда о войне? [/b]— Нет единой правды о войне. Она как бы существовала и была канонизирована — правда героическая, ничего общего с окопной не имеющая. У нас все время говорили — и говорят, это происходит большей частью от бездушия — что это был подвиг народа. А что это было истребление народа, который лет двадцать еще не мог от этой травмы оправиться, говорить было не принято. Эта война была выиграна не только героизмом, но и числом жертв, которых не жалели, и нечеловеческой выносливостью русского солдата. Этому солдату — и мне в том числе, я ведь рядовой, три года на передовой — временами хотелось, чтобы убили. Так он уставал. Иногда он питался по неделе кипятком с сухарями, иногда засыпал на ходу. Так и я мог погибнуть — заснули прямо в поле, проспали до ночи, и ехавший по этому полю танк включил фары.Не то бы нас задавили свои — рев его нас не разбудил. Научились спать в таком грохоте, что новый человек оглох бы. Эта война стоила народу его будущего — вся срединная Россия осталась без мужчин, и ничем эту жертву не окупить, ничем яму не выровнять.Фронтовики понимают, что я говорю правду. От них я не получил ни одного осуждающего письма — говорю о настоящих фронтовиках, об окопниках.[b]— А вам много пишут? [/b]— У меня с читателем какая-то странная связь, помимо писем, помимо прямого общения. Допустим, мне нужны тексты фронтовых песен — я не помню их, на фронте ведь не пели того, что выходило потом на пластинках. Другие были тексты. И вдруг приходит письмо от человека, который рассказывает, что хранил эти тексты всю жизнь, а передать некому — вот он шлет их мне. Я не обращался, не просил. Но чувствуют...[b]— Вы говорите о яме, о том, что народ надорвался. Но как же гордость победителей, о которой столько говорили тогда и потом? [/b]— Помимо страшной усталости была и гордость, конечно. Но ее задавили сразу. Послевоенные годы — по голоду, по силе давления на человека — были едва ли не страшней военных. Мы вернулись не победителями, по сути, а теми же винтиками, какими нас и хотели видеть. Трубили о героизме, а жить солдату не давали. Калек прятали. Вписаться в эту жизнь после фронта было невозможно, множество народу оказалось в лагерях, гордость из поколения выбивали на каждом шагу.Но не учли другого: эта война научила не только воевать, но и выживать. Человек, три года проведший на передовой, выжить не мог, не должен был по определению. И если уж он каким-то небывалым чудом выживал — как выжил я, чтобы было кому рассказать все это, — его уже ничем было не взять. Он привыкал чуять опасность. И напугать его было трудно — никакая травля не действует, если ты видел, например, танк.Вообще на войне человека с воображением отличить очень просто: нормальный солдат, здравомыслящий, больше всего боится бомбежки, самолета. Человек с воображением больше всего боится танка, потому что это громадная железная махина, броня толщиной с хорошее бревно, и сделать с ним почти ничего нельзя — уязвим он только сзади, то есть когда уже по тебе проедет. Я и не стесняюсь признаваться, что больше всего боялся танков.[b]— Мне кажется, вы вообще с самого начала, еще до войны, понимали, что рано или поздно будете писать. Тут не только в воображении дело, а в складе ума...[/b]— Ты знаешь, странность: я на всех своих детских фотографиях почему-то с книгой. Хотя книга в моем детстве была не такая уж частая и доступная вещь. Но я, во-первых, все время их раздобывал и много читал (на фронте «тискал романы» ребятам, пересказывал приключенческие книжки), а во-вторых, почему-то все запоминал.Бывают такие впечатлительные души, которые иной раз и в самых зверских условиях зарождаются и сохраняются. Артистизм этот, памятливость, какое-то врожденное чутье на страшную или прекрасную деталь встречаются в любой среде одинаково редко, тут от образования и удачливости мало что зависит. Своего рода артистической натурой был и мой отец, пьяница, красавец и сочинитель. Меня судьба так вела, что я действительно многое видел, попадал в кромешные переделки и все откладывал в какой-то запасник. Это все равно вылезло бы, я не мог бы вечно молчать ни о детстве, ни о войне. Но если бы военный роман был написан не сейчас, а в семидесятых, он бы так в столе и лежал.[b]— А на Запад переправили бы? [/b]— Не знаю, некому было переправлять. У меня в диссидентских кругах знакомых почти не было, тем более что кухонные эти противостояния властям имели с диссидентством очень мало общего. Настоящим борцом был Марченко — он и заплатил за это жизнью. Очень многие играли в противостояние, любовались собой, искали поводы для самоуважения — в этой среде было ничуть не меньше своей гнили.[b]— Вы вообще как-то не задержались ни в одном кружке — из «Нашего современника» ушли, с «патриотами» рассорились, демократам от вас тоже достается...[/b]— И им от меня, и мне от всех. Кружок «Современника» был очень разный, и главная ошибка коммунистов — хотя, какая это ошибка, это грех смертный — как раз в попытке соединить патриотизм с коммунизмом. И Бога припрячь. В «Нашем современнике» печатался огромный писатель Распутин, человек нежнейшей души и прозаик первостатейный, в поздней своей прозе достигший совершенно новых высот. Взять «Избу» или «Нежданно-негаданно». Там печатался Носов. Печатали мы Константина Воробьева, безвременно ушедшего прозаика, который волей судьбы оказался в Прибалтике и так и не смог переехать в Россию — именно потому, что не хотел брать никакой помощи от тогдашних писательских генералов. Воробьевская повесть «Убиты под Москвой», кстати, тоже из лучшего о войне. Интересно нас знакомили: кто-то мне подсунул повесть Евгения Воробьева (Воробьевых ведь, как Смирновых, в русской литературе достаточно). Я прочел это дикое вранье и, не взглянув толком на инициал, отправил Воробьеву в Прибалтику разгромное письмо. После чего получил очень дружелюбный ответ: мол, здорово ты его костеришь... Так мы и сдружились: он был человек веселый, огромный мужчина, кремлевский курсант и умел обо всем как-то смешно рассказывать. Хотя ужасов навидался — не приведи бог никому, и в плену был, но сроду не пожаловался ни на что. И умер едва за пятьдесят, не закончив лучшую вещь свою — «И всему роду твоему».А рядом с этими настоящими писателями были озлобленные и лживые, сдававшие своих и клеветавшие на них. Иногда это были люди не без искры таланта, как Василий Белов, но талант этот в них был задавлен комплексами и злобой. И того же Белова, в юности работавшего в обкоме комсомола, мне легко представить себе среди тех, кого он так грозно проклинает сегодня, — среди коллективизаторов с наганами. Впрочем, тут еще одна драма — драма малого роста. Это для мужчины серьезное испытание, взять хоть Ленина.[b]— А вы к Ленину без уважения относитесь, как я заметил? [/b]— Да ну его совсем, с уважением относиться... Я еще в семидесятые годы, когда приезжал на родину, в Овсянку (сам жил в Вологде до восьмидесятого), был однажды с женой в Шушенском.Это по нашим меркам недалеко отсюда. Громко, никого не стесняясь, сказал, что не отказался бы и сейчас пожить в тех условиях, в каких тут жил и творил этот ссыльный... Правда, есть такой убойный якобы аргумент: может, только его методами и можно в России что-то насадить? Чего-то добиться? Я в ответ всегда предлагаю вспомнить, что он насадил и чего добился. Нормальную жизнь насаждать не надо — она сама пробивается вопреки всему. И когда мне говорят, что мы народ самый жестокий и самоистребительный, я всегда говорю на это, что нет более живучего народа. Не представляю другой страны, которой такой век не перебил бы хребет. А нам не перебили — потому что людей, чующих фальшь и не способных на преступление, здесь пока не меньше половины. Будет меньше — считай, конец.[b]— Меня когда-то поразил эпиграф в «Пастухе и пастушке» — мрачная, кровавая военная вещь, у вас вообще материал не самый благоуханный, как правило... и на тебе — Теофиль Готье.[/b]— Дима, я читал много книжек. Мне эти стихи Готье показались идеально выражающими суть книжки. Двухтомник его я тогда часто перечитывал. Я и теперь читаю много, хотя одним глазом почти не вижу. Что мне еще делать? Рыбачил раньше, а теперь какая тут рыбалка, все потаскали... Читаю, когда не могу писать, а писать я теперь могу далеко не так, как прежде, — за весь прошлый год написал столько, что за два часа прочтешь. «Затеси», наброски к третьей книге «Прокляты и убиты»...[b]— Она будет? [/b]— Будет обязательно, хотя я военными повестями — «Обертоном», «Веселым солдатом» — как будто часть своего долга выплатил. Но хотя бы главы из третьей книги напишу обязательно — я далеко не все сказал, что должен был. Война меня засасывает, я не успею начать, как тут же все само ползет из памяти. Обычно-то я не помню, забыл, заросло. А тут — хлещет. Но на лето, когда в Овсянку уеду, у меня планы другие.Буду заканчивать повесть о собаке нашей — «Приключения Спирьки». Хочу детскую вещь написать, сколько можно о страшном да о страшном...[b]— Скажите... В «Веселом солдате» все правда? [/b]— Все. Чистая автобиография.[b]— И немца того вы убили? [/b]— Убил. Четко видел, что убиваю, и выстрелил. Он хромой был.Потом еще посмотреть подходил на него — он был старый. Меня за то и наказали, двух дочерей я похоронил. Одну маленькую, другой было тридцать девять лет, двое детей. Умерла от сердечной болезни. Мы с Марьей Семеновной жить должны за нее. Мне еще внукам помогать. У меня внук в МГУ учится, химик. Так я московские свои гонорары не забираю из «Нового мира», оставляю ему. Они в Москве лежат у редактора. Только ведь и в МГУ у них свой рэкет, в общежитии. Обирают их. Ну, нашего не больно-то оберешь...[b]— Есть у вас кроме Сибири любимое место на земле? [/b]— Север. Исландия, Шотландия. Люди там похожие на нас, славянского северного типа, только красивее. Такими мы задуманы, да не смогли быть. Но я так все там знал, так — уже заранее — любил эти края, что, думаю, какую-то прежнюю жизнь жил там. Приехал — и все как родное. Как будто попал в идеальную Россию, какой она могла быть. И будет еще, наверное. Потому что жизнь в том и заключается, чтобы тянуться к Божьему замыслу о себе.

Зачем Герасим утопил Муму?

[i][b]Ахматова делила людей на две категории: кофе-кошка-Мандельштам; чай-собака-Пастернак. Бывают, конечно, исключения: кофе-Пастернак, но это случай редкий. Обычно кошатники предпочитают ночные бдения и кофе. Собачники любят дневной свет и, крепкий чай.[/b][/i][b]В российской истории тоже чередуются эти два периода – кошачий и собачий[/b]. Кошачий – идеальное время для людей, которые гуляют сами по себе. Собачий – время государственного служения, когда личные капризы непопулярны, а то и попросту опасны. Обо всем этом очень точно рассказала петербургская поэтесса Нонна Слепакова, чьи стихи «Собакам и кошкам» впервые опубликованы еще в 1993 году. Процитирую их целиком, поскольку наше время там предсказано и описано исчерпывающе:Я[i] не люблю собак.Их выучку, их рабьюСобачью преданность – вне зла и вне добра;Эрделя куцый зад, боксера морду жабью,Притворство и прицел в улыбке овчара...Ведь ежели когда у нас любовь к животнымДарована была из самых высших рук,То разве к лошадям военно-благороднымИ к псам сторожевым – на сигаретах «Друг».Пес – вечный инструмент охраны, гона, сыска(Хоть в этом и нельзя винить самих собак),Меж тем как замкнуто-подоткнутая киска –Житейской милоты, бестрепетности знак.Люблю отдельную, хотя впритирку рядом,Двойную жизнь кота, когда, уйдя в себя,За мною он следит лишь уголочным взглядом,Не доверяясь мне, но помня и любя.Но если вдруг коты на основанье этомНадменно соберут избраннический сходИ псину нарекут плебеем и отпетымСкотом, ничтожеством, за то что он – не кот,И вызовут, шипя, машину живодеров,Чтобы на улицах переловить собак, –Я кошек разлюблю без долгих разговоровИ полюблю собак.Вот так, и только так.[/i]К этой характеристике, в общем, нечего добавить. В девяностые коты душили собак, объявив их «детьми Шарикова», и теперь расплачиваются за это.Кошачьи времена в российской истории опять закончились. Кошачьи концерты по любому поводу устраивать уже, почитай, некому. Кисообразный вальяжный Киселев вытеснен из медиа, и последнюю ведущую, в которой была кошачья независимость и легкая кошачья стервозность, осторожно отодвинули от канала Ren-TV. Пришла псовость, а впереди – густопсовость: время личной преданности, заботы о большинстве, службы идеалам.Хорошо это или плохо – решать не берусь. Плохо, скорее всего, не это, а то, что кошачий реванш неизбежен, а мне этот русский котопес, замкнутый круг, в котором бесконечно чередуются собачьи и кошачьи реванши, уже несколько осточертел своей предсказуемостью и бесплодным верчением на месте. Из России никогда не удастся выдавить всех независимо мыслящих людей, точно так же как невозможно удержать такую большую страну без некоторой внутренней дисциплины; кошки и собаки должны бы мирно сосуществовать, трудясь на общее благо, – но вот никак у них не получается. В результате наступление года собаки в высшей степени символично. Сам я убежденный собачник (чаевник, пастернаковец), стремящийся к лояльности не из трусости и не из желания урвать кусок – что-то не больно много я их урвал, – а просто потому, что кошачье самолюбование мне претит, а жить без твердых истин и проверенных правил я не в состоянии. Тем не менее уживаться со служебными псами, Шариками, верными Русланами мне еще трудней, чем с котами. Наверное, я не собака и не кошка, а какое-то третье животное – например, еж.[b]Тем не менее нельзя не признать, что собака – любимая героиня русской литературы и русского сознания; кошке здесь повезло значительно меньше[/b]. Причина проста: главным русским развлечением всегда бывала охота, а главной спутницей охотника – собака. Почти все создатели великой русской усадебной литературы, в диапазоне от Аксакова до Некрасова, обожали собак, фотографировались с ними, посвящали им стихи и прозу; когда Зина Некрасова случайно застрелила на охоте борзого кобеля Кадо, Некрасов приказал установить над его могилой памятник, и поныне доступный обозрению в Чудовой Луке под Петербургом. Тургенев на многих фотографиях и портретах запечатлен с любимыми борзыми, Чехов хоть и не охотился, но обожал собак и тоже часто снимался с ними (да и любимая его героиня у него – с собачкой). Куприн, Горький, Андреев – кого ни возьми, все с песиками. Самое трогательное из произведений Тургенева – о собаке, и именно Муму сделана у него символом человеческой души. Рассказ-то ведь не такой простой: поколения школьников мучаются над вопросом «Зачем Герасим утопил Муму». Почему он не мог уйти вместе с ней от проклятой барыни?! Ведь сам же в конце концов ушел! А в том и дело, что уйти он мог, только убив что-то в себе, утопив свое, так сказать, муму: неназываемую тайную сущность. Без этого не обретается свобода. Чуть не двадцать лет спустя Тургенев вернулся к той же теме, написав «Собаку» – где собака сделана уже метафорой совести: чуть герой ложится спать, как тут же под кроватью у него что-то начинает урчать, возиться, трясти ушами... Он под кровать со свечкой: никого, и звуки стихли. Он опять спать: урчит, фырчит, ушами машет! Не буду пересказывать эту прелестную историю, достойную Стивена Кинга: настоящий русский триллер, на какие Тургенев был первостатейным мастером. Факт тот, что собака выступала символом всего лучшего, чистого, доброго и надежного. И не зря самое слезное стихотворение в русской литературе – есенинская «Песнь о собаке».Возобладала иная функция собаки – охранительная, служебная; вместо борзых любимыми героями советской прозы и поэзии сделались овчарки.Мухтары и Джульбарсы победоносно шествовали из киноленты в киноленту, а пес Никиты Карацупы по кличке Индус наверняка стал бы идеалом для тысяч советских овчарок, если бы они умели читать. Карацупа с Индусом задержали 467 нарушителей (дело было в Гродековском пограничном отряде на Дальнем Востоке). Не знаю, правда, к нам бежали эти нарушители (в качестве диверсантов) или от нас (в качестве эмигрантов), но Карацупа с Индусом тормозили всех.[b]У всякого советского положительного героя обязательно была собака, за которой он преданно ухаживал в надежде когда-нибудь вместе с нею призваться в армию[/b].Пес стал до того популярен в качестве национального героя, что свою лучшую, на мой вкус, басню – о двух моделях поведения в заведомо безвыходной ситуации, – Сергей Михалков написал именно о собаках. Если помните, есть у него такой классический текст: «Полкан и Шавка». Волки окружили двух служебных собак. Ясно, что задерут. За волками явное численное преимущество. Полкан наговорил волкам грубостей, а Шавка стала умиляться, ластиться, просить прощения и всячески выслуживать себе жизнь.Волки, как известно, «на всякий случай раньше Шавку съели». Ну и, само собой, – «У басенки моей простейшая мораль: мне жаль Полкана. Шавки мне не жаль».Жаль, конечно, всех, но по сути-то Михалков прав: если уж попадаешь в ситуацию, не предполагающую выхода, – нужно хотя бы устроить себе прощальное развлечение, наговорив врагам гадостей. Именно так – героически, нерационально – вели себя все советские положительные собаки. Дело в том, что у собаки инстинкт гораздо сильнее рассудка – преданность пса не знает различий, он одинаково верен злому и доброму хозяину. Именно такая нерассуждающая верность требовалась от советского человека.Потому что иначе он начал бы задумываться: а так ли хорошо дело, которому я служу? А надо ли любить страну только за то, что я в ней родился? А почему самым лучшим является то, чего я не выбираю? Ну и так далее.Однако советский человек должен был вести себя уж подлинно как собака – то есть сохранять верность даже и тому, кто двадцать раз себя скомпрометировал. Об этом написал Эдуард Асадов самое пронзительное и самое знаменитое свое стихотворение – «Балладу о рыжей дворняге», которую знали наизусть все школьницы. Помните: [i]«Ведь может быть тело дворняги, а сердце – чистейшей породы».[/i]Признаком чистейшей породы была верность хозяину. Отлично помню наводнявшие прессу в семидесятые годы легенды о собачьей верности: одна собака прошла за хозяином семьсот километров и нашла-таки его в чужом городе, другая третий год воет над местом, где хозяина убили, третья, как мальчик из пантелеевского «Честного слова», сутками сидела там, где ее оставили сторожить давно несуществующий груз... Задача была понятна: мы должны по-собачьи любить родное и по-собачьи не спрашивать, хорошо оно или плохо. Не зря роман Инги Петкевич о советской власти называется «Купание красной суки».[b]Самым точным произведением о советской власти стал «Белый Бим Черное Ухо» Троепольского. [/b]Троепольский до «Бима» написал много колхозной прозы, Тихонов до фильма о «Биме» сыграл Штирлица, но именно эта картина прославила и Троепольского, и постаревшего Тихонова, на чьем счету было штук десять культовых картин. Не могла история о собаке так взволновать общество, если бы не было в ней существенного подтекста. История о пропавшем, потерявшемся, замученном людьми псе говорила не только о кризисе гуманизма в обществе, не только о том, что все озверели, утратили идеалы, разучились сочувствовать друг другу и четверолапым друзьям, – но еще и о том, что все советское находится в серьезном кризисе. Главный символ советской власти вырождался на глазах: вместо бодрого пограничного пса – интеллигентный сеттер, завшивевший, больной, голодный, никому не нужный. Вся советская власть, иногда еще грозно порыкивавшая, давно уже, в сущности, стала превращаться в эту собаку. Помню, как во дни «Норд-Оста» встретилась мне на Пролетарке больная грязная собака, пытавшаяся согреться в подземном переходе, – и я с невыносимой предрассветной тоской подумал: вот так и Россия... Белый Бим с черной меткой – это был готовый символ страны, и вскоре эту собаку добили-таки, приговаривая, что собаке собачья смерть. Или сама она померла – теперь уже неважно. Важно, что без нее стало ненамного лучше.Потом опубликовали повесть Георгия Владимова «Верный Руслан» – и стало понятно, что даже собака не всегда способна сохранять верность идеологии, когда эта идеология становится вовсе уж людоедской. Два одновременно грянувших издательских залпа – «Руслан» и «Собачье сердце» – доказали, что верность сама по себе ни к чему хорошему не ведет, а собачье обожествление сильнейшего, готовность по его приказу бросаться на кого попало, – вообще сомнительные добродетели. Кошачье мировоззрение возобладало, и собака надолго перестала быть главной героиней эпохи. Стало модно заводить дорогих, элегантных котов.[b]Продолжалось все это до тех пор, пока во главе страны не оказался человек, любящий собак по-настоящему.[/b] Я много раз видел и слышал Путина, но только единожды заметил в его глазах настоящую теплоту.Это было, когда он по телевизору отвечал на вопрос о своем лабрадоре Кони. Лабрадор Кони – до некоторой степени символ нашей эпохи. Это не очень большая и не слишком агрессивная собака, не питбуль какой-нибудь и не бультерьер; она хороша не только для охоты, но и для игры; она не самец, а самка. То есть это собака с максимально, так сказать, человеческим лицом; возвращение собачьих добродетелей в самой мягкой, подчеркнуто неагрессивной форме. Но поворот обозначен. Она собака. Черного кобеля не отмоешь добела, говорит веселый русский мужичок; собаку не загримируешь ни под кого – лает.Главная задача собаки – служить. Даже если заводят ее исключительно для развлечения....Сам я завел собаку в 1997 году, и вот при каких обстоятельствах. Мы с женой и дочерью возвращались из Парка культуры, где умудрились прокатать на аттракционах и проесть почти все деньги, бывшие у нас с собой. У жены случайно осталась в кошельке двадцатидолларовая бумажка. В метро продавали щенка лайки – удивительно красивого, примерно двухмесячного, с умными глазками. Этими умными глазками щенок так на нас смотрел, что мы выложили последнюю двадцатку (как раз за сто рублей щенка и отдавали). Нам сказали, что это мальчик, и мы немедленно назвали его Кингом, в честь любимого автора.По дороге я зашел к матери – она живет в соседнем доме. Вообще-то она никогда не была замечена в особенной любви к собакам и в бытность мою ребенком не разрешала мне взять щенка невзирая на все мои сопли и вопли. Теперь же она вдруг пришла в восторг и вспомнила, что точно такая же лайка по кличке Багира, Багирулища, была у нее в детстве, когда мой дед – майор Советской Армии – после войны служил в Выборге. Мать принялась кормить животное, щекотать его, обнаружила даже, что оно на самом деле девочка, – ее тут же переименовали в Кингу, – и заявила, что берет собаку себе: «Вы не сможете за ней ухаживать!» Так единственная собака, которую я завел, оказалась не совсем моей. И вот какую вещь я заметил: появление собаки в доме повлияло на мать очень положительно! Она даже мне стала больше прощать. Она явно стала веселее. И как бы она ни радовалась, смывшись от семьи на лето в санаторий, – по собаке она тоскует страстно, расспрашивая главным образом о ней и уж только потом о внуках. Оно и понятно: с внуками мы как-нибудь справимся, они и сами не дураки, а собака требует ухода.То есть я понял главное: наличие собаки действительно делает человека... ну, ответственнее, что ли, и при этом мягче. Все мы любим людей свободомыслящих и легкомысленных, но предпочитаем иметь дело с человеком долга. И если этот долг не превращает нас в животных – он делает из нас людей; надо только дозировать его. Делать это, в общем, несложно.Чтобы не любить всей страной навязанного Руслана, Джульбарса или Мухтара, достаточно каждому завести свою собаку. Хотя бы внутреннюю.Чтобы нам не навязывались добродетели вроде верности и чести – лучше выдрессировать их в себе самому. И это лучший совет, который я могу дать в канун года собаки всем, у кого почему-либо еще нет собаки.

Принц полукрови

[b]Собственно, этническое понятие о нации мало где сохранилось – разве что в России, где ужасно заботятся о чистоте городов и все время хотят очистить их то от арбузных корок, то от незаконных мигрантов, да вдобавок норовят отождествить эти понятия.[/b]Во всем мире нация – это комплекс законов и правил, которые ты разделяешь, и дело, которому служишь; что на пользу Родине, то на пользу и нации. Да и затруднительно в прозрачном мире, где все давно уже смешиваются в произвольных пропорциях, свободно перетекая из страны в страну, бороться за расовую чистоту.Мне, думаю, многое удалось – пусть для себя одного – понять и объяснить про русско-еврейские отношения именно потому, что эти две крови во мне сливаются, и еврейские погромы, а равно и угнетение несчастного русского народа, происходят во мне с печальной регулярностью. Когда-то Александр Житинский, чудесный петербургский прозаик, сочинял роман «Год дракона» – так и не законченный, потому что его отвлек другой замысел.Там герой, родившийся в год дракона, все время ощущал себя трехглавым, поскольку в нем бурлили целых три крови – русская, еврейская и польская. Еврейская все время брюзжала и жаловалась, польская гордилась и презирала остальные две, русская всем все прощала, но иногда впадала в буйство и дралась; еврейская требовала делать карьеру, польская тащила героя по бабам, а русская, естественно, заставляла напиваться; с похмелья еврейская и польская ругались между собою, а русская каялась.Из этих мучительных тройственных диалогов состояла большая часть романа – а почти вся моя жизнь состоит из русско-еврейских споров. Головы неустанно разоблачают друг друга: ты корыстен! – а ты совсем без башни! – ты опять бездельничаешь! – а ты опять все просчитываешь! Русская половина ненавидит либералов, зато еврейская отлично видит все пороки консерваторов; столь объективный взгляд на русскую политическую жизнь делает мое участие в ней практически невозможным. За это я, пожалуй, даже благодарен своей метисности – которая, впрочем, обеспечивает мне и ряд других преимуществ. Мне трудно чем-либо плениться безоглядно, я редко испытываю приступы национальной гордости, из меня никогда не получится ни законченный менеджер, ни законченный алкоголик, – словом, я довольно сбалансированная система, потому что малейший крен вызывает негодующий вопль ущемленной половины.Иногда мне приходит в голову крамольная мысль: Маяковский был не так уж и не прав в своей утопической мечте – «Чтобы в мире без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем». Не хочу полного интернационала и стирания национальных черт, да это и невозможно, – но, видит Бог, не отказался бы видеть население Земли в значительной степени смешанным.Дети разных народов – почти всегда очень интересные дети. Лучший из встречавшихся мне стрингеров (журналистов-расследователей, завсегдатаев горячих точек) был полурусским-полуказахом: в нем причудливым образом сочеталась восточная хитрость, гибкость, изворотливость – и русская отчаянная храбрость. Не было барьера, административного, пограничного или природного, которого бы он не взял. Рассказывать о нем подробнее не могу – всякая редакция маскирует и шифрует своего наиболее опытного информатора, прикидывающегося ради журналистских расследований то простачком, то бомжом, то человеком с самых верхов.Одной из самых долговременных моих возлюбленных была полурусская-полукитаянка – со всеми чертами русской властности и китайской покорности; сочеталось в ней это сложно, но удивительно гармонично. Альгис Арлаускас – один из лучших русских документалистов – происходит от брака испанца, привезенного в Россию в 1938 году, с литовской девушкой. Смесь гремучая, но каков результат! Правда, Арлаускас сейчас работает в основном за границей, но российские специалисты его помнят. Я уже не говорю о прелести мулаток, об очаровании интернациональных мегаполисов вроде Баку, где русская, армянская, азербайджанская, еврейская и прочие крови до поры сливались свободно, – и о множестве русско-немецких браков, которых Россия навидалась со времен Петра: российская неумеренность в сочетании с немецкой умеренностью давала такие сложные, трагические и могущественные характеры, что отчество «Адамович», «Карлович» или «Фридрихович» само по себе было гарантией: вам встретился человек незаурядный. Заметим, что ни французская, ни немецкая, ни британская диаспоры в России не жили замкнуто: межэтнические и межнациональные браки были обычным делом, и русские аристократы воспитывали детей от французских модисток без всякого предубеждения. Во всей Европе царственные дома считали хорошим тоном укреплять связи с соседями посредством межнациональных браков – и это приводило к блистательным результатам, сколько бы ни сетовали на вырождение дома Романовых: посмотрите на лица последнего поколения царской семьи – где там черты вырождения? Гемофилия была, Александра Федоровна была носительницей этого гена, – но в остальном наследник и великие княжны были здоровыми, добрыми, красивыми детьми, а черты вырождения гораздо яснее прочитываются в лицах тех аристократов, которые брачуются исключительно в собственном кругу.В российской аристократии этнический национализм вообще не был принят – хотя бы в силу того, что возводить свою генеалогию к варягу Рюрику или к татарским ханам считалось признаком особой древности рода; примесью шотландской крови гордился Лермонтов, а Пушкин при всяком удобном и неудобном случае поминал Африку свою да «арапский профиль» – и не сказать, чтобы африканская примесь испортила нашего первого национального поэта. Сын пленной турчанки Жуковский всю жизнь протосковал по Родине – в его случае не турецкой, а небесной; сложный букет примесей – прежде всего немецких – сделал Блока великим поэтом-романтиком, и дело тут не в крови, конечно, а в генетической памяти. Эту генетическую память отрицать очень сложно: доказано, что о предках своих мы помним больше, чем думаем. Так вот, чем больше у человека этой генетической памяти – тем больше он понимает про жизнь (это примерно как у компьютера, нуждающегося в большом объеме памяти для выполнения сложных и тонких задач). Одна кровь никогда не мешает другой: напротив, их опыт суммируется. Разрываясь между русской отвагой и немецким расчетом, человек в конце концов становится идеальным стратегом, как Блюхер. А вобрав еврейскую полемическую пылкость, русское упрямство и азиатскую хитроватость, превращается в идеального политика Ленина: как ни относись к его взглядам, но в смысле тактического расчета и заразительной пассионарности равного ему в двадцатом веке не было.Сейчас стало модно… не то что модно, а скорее принято… бояться за чистоту русской нации, которую размывают со всех сторон. Евреи – которых не так уж много здесь и оста лось – ее подсиживают, оттирая от СМИ. Гастарбайтеры лишают ее работы (как будто русские рвутся на самую грязную и низкооплачиваемую работу), американцы против нас умышляют, украинцы счастливы от нас избавиться, грузины нам хамят. Такое мировоззрение провально по определению – на обиженных воду возят, и правильно делают. Если нация научилась кичиться своими обидами – я, честно говоря, не вижу, чем она так уж отличается от евреев, тоже постоянно тычущих всем в нос свои многовековые страдания; в армянах тоже есть эта не очень приятная черта. Мне кажется, русским хватит страдать. Им надо наконец выработать этические принципы, на которых не худо бы объединиться, и первым таким принципом сделать отнюдь не ксенофобию, но, напротив, всеобъемлющее гостеприимство. «Придите в мирные объятья!».Русские никогда не боялись примесей, широко зазывали к себе немцев, французов, варягов, переварили даже ордынцев – кровь наша такова, что примеси делают нас только крепче.Сегодня, мне кажется, выход для России как раз в том, чтобы превратиться во всемирную мекку свободных талантов – к этому впервые призвал политолог Денис Драгунский, заметив, что именно у нас сложились оптимальные условия для развития искусств. Законопослушность у нас не в чести, а вот стимулов для творчества сколько угодно. В Россию всегда ехали реализовываться те, кому в Англии было тесно, в Германии – скучно, во Франции – пошло… Мы были такой же страной эмигрантов, как Америка; талантливые карьеристы, яркие авантюристы, блестящие художники делали у нас карьеры еще и побыстрее, чем на своих консервативных Родинах. Именно поэтому сегодня нам надо вобрать пассионарность и энергию Востока, утонченность и томность Запада, принципиальность и воинственность Севера, жизнелюбие и жизнестойкость Юга – чтобы нация наконец встала на ноги, перестав провинциально вариться в собственном соку.Дети от межэтнических браков непобедимы – история демонстрирует это с исчерпывающей наглядностью. Имею в виду не себя, но большинство значительных артистов, литераторов и политиков последнего времени.Национальная чистота – вообще странное понятие. Народы перетекали друг в друга, смешивались, путешествовали, оседали, снимались с места… Жизнь Земли – процесс живой, не знающий границ. Дети межэтнических браков имеют уже то несомненное преимущество, что нас не больно-то впихнешь в рамки национально ограниченных, замкнутых сообществ: мы не свои среди националистов любой породы. С нас начинается великий всемирный интернационал – неизменное будущее Земли, сколь бы его ни откладывали и ни оттягивали. Кстати, нас, метисов, очень тянет друг к другу.И именно от нас родится когда-нибудь всечеловек, вобравший все гены, от а до я, от арабских до японских. А националисты пусть сидят по своим подпольным норам, вымеряя лицевые углы. Мы, метисы, принадлежим к всемирной нации свободных талантов – и, в отличие от прочих каст, приглашаем к себе всех желающих.

ПРИЯТНЫЙ МУЖЧИНА С ОКНАМИ НА СЕВЕР

[i]Окна московской квартиры Радзинского выходят на север. Темнеет нынче быстро, но света он не зажигает. Все происходит в лучших театральных традициях: усадив меня спиной к сумеречному окну, сидя против света и жизнерадостно улыбаясь в своей манере, он говорит, не оставляя собеседнику времени для вопроса.[/i]— Диктофон вам не понадобится, вы и так все запомните. Я это умею, простая театральная техника. Меня мои режиссеры, Эфрос в особенности, многому научили.Знаете, откуда эта телевизионная манера? В жизни я ведь так не говорю — нет этого пения, вскриков, внезапных жестов, хихиканья... Эфрос, когда хотел, чтобы актер воспроизвел со сцены десятую часть требуемой эмоции, эту эмоцию многократно превышал.В разговоре с актером он кричал, пел, плакал, бросался на него... Я просто делаю так, что зритель запоминает рассказанное. Оно врезается в него. Приемы очень просты: одну из передач о Сталине я всю построил на смехе, на смешных аспектах тиранства. И контраст сработал.[b]— У вас сейчас выходит книга о Распутине.[/b]— Да. Большая часть документов и фотографий публикуется впервые, многого не было даже в западной версии.[b]— Но почему все ваши книги выходят сначала на Западе? [/b]— На Западе выходит черновик. Проходит полгода, я остываю, начинаю смотреть на вещь холодными глазами, что-то сокращаю, что-то дописываю. На западном читателе книга обкатывается — в английском варианте я могу себе позволить меньше думать о стиле, подробнее расписываю какие-то русские реалии... Хотя русские реалии и современному читателю не слишком известны.[b]— Так вот, о Распутине. Я так и не понял одного — хотя книга показалась мне чрезвычайно умной и захватывающей, и внутренне серьезной, почему он был так непопулярен именно среди народа? Ведь он был фактически его посланцем при дворе...[/b]— Да, да, именно тем Емелей, который доехал на печи до самого царя. Но если вы прочитаете оригиналы этих сказок про Емелю — он там вовсе не похож на народного героя. Он жулик, веселый, удачливый, но презираемый рассказчиком в глубине души. Вообще в Распутине каждый отражается посвоему: авантюристы считают его авантюристом, подлецы — подлецом, фанатики — фанатиком... А русский мужик хитер и жуликоват, и Распутин кажется ему таким же жуликом, который лапает царицу. Это нехорошо, чтобы мужик лапал царицу, это неправильно.Распутин призван был угробить авторитет династии и с этой задачей блистательно справился. От субъективных его намерений это совершенно не зависело — он был человек неглупый, основатель типичной секты, наделенный к тому же чутьем. Например, понимал, что войну начинать нельзя. Николай не понимал: все европейские монархи были родственники, приятели, думали, что повоюют немного для некоторого кровопускания и разойдутся мирно... Распутин это понимал, но Николай ведь не воспринимал его как гонца от народа. Кстати, именно с этой точки зрения его и надо было бы воспринимать: умный, хитрый, дельный мужик, отлично знающий настроения в деревнях. Но увы — при дворе его воспринимали иначе.[b]— В вашей книге я не заметил осуждения его небывалого разврата...[/b]— Нет, я ведь не судья... хотя и не историк: я исторический писатель, скажем так. Или даже исторический драматург, интересующийся закономерностями, которые управляют этим нашим большим театром. И оттого я пытаюсь прежде всего понять героя. Распутина, кажется, я понял. Это был, строго говоря, не разврат. Это был такой способ познать Бога, очень русский, очень достоевский: сначала — бездна греха, потом — прозрение, очищение... Вот на этой грани перехода от греха к святости (а Распутин совершал настоящие подвиги: постился, странствовал, истязал себя) ему и открывался Бог, причем с такой глубиной и силой, которая не всегда достигается самой благой жизнью... Он искренне полагал, что, греша с женщиной, он вытягивает из нее грех, берет ее на себя... Ну, и догрешился в результате до того, что стал полуимпотентом — его возбуждало только бесконечное разнообразие. У него все это называлось «утончить нервы». При всем при том это был человек глубоко верующий и серьезно думающий: другой — не имел бы такого влияния на людей.[b]— Вы написали о Николае, о Распутине, о Сталине. Не было ли намерения осмыслить как-то события недавней истории? [/b]— Вслед за тиранами приходят личности куда меньшего масштаба — я называю их чингизидами. Тиран вытаптывает вокруг себя пространство, удаляя потенциальных конкурентов, то есть всех мало-мальски значимых людей. И тогда на смену ему являются потомки, подонки, тонкошеие вожди — начинают править уцелевшие. Среди них, кстати, случаются вполне симпатичные люди — но мелкие, глуповатые.Чингизиды — тоже забавная тема. Я даже думаю, что о них можно бы написать, но вообще моя миссия историка, кажется, выполнена. Я выполнил свой долг перед отцом, перед собой — дальше буду писать прозу, большой роман из русской жизни с середины девятнадцатого века до тридцатых годов двадцатого. Манера скорее мопассановская; мне всегда была близка его проза... Множество вымышленных персонажей и столько же реальных. Герои последнего тридцатилетия, в общем, все могут быть определены какой-то одной чертой — если хотите, я по ним бегло пройдусь.Брежнев. Феноменальная по своей абсурдности эпоха: если прослеживать корни моего интереса к гротеску, он, конечно, здесь. Я в жизни не видел ничего более гротескного, чем исполнение «Интернационала» в конце партсъезда стандартного брежневского образца. Боже, как это звучало! — неужели они сами не слышали? Поют какие-то толстые, странные люди: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!» К кому они обращаются, они что, народ голодный и рабский призывают против себя восстать? Это было гениально… И вот однажды какой-то человек, приближенный к верхам, мне сказал: «Брежнев — великолепный аппаратчик». Я долго не понимал, что, собственно, имеется в виду, о каких вообще успехах можно говорить применительно к его эпохе, пока не пронаблюдал по телевизору награждение Карпова после победы над Корчным.Брежнев, уже с трудом держащийся на ногах и не очень понимающий, что происходит, привинчивает к Карпову орден и вдруг, с какой-то внезапной силой и властностью в голосе произносит: «Взял корону — держи!» Вот тут я понял про него все. Он подлинный аппаратчик, то есть человек, который, даже будучи уже подключен к совершенно другому аппарату, продолжает держать корону. Бессмысленно и беспощадно.Одна, но пламенная страсть.Горбачев: еще один заложник истории, толком не осознававший своей миссии. Он искренне полагал, что достаточно привести наверх умных и перестать прислушиваться к идиотам, и жизнь наладится сама собой. Естественно, он не предполагал перемен такого масштаба, никак не был ориентирован на крах социализма и вообще, я думаю, растерялся при виде всенародной готовности к ним.Но Горбачев — не царь. Народ видит, что от него уже ничего не зависит. И тут приходит царь — Ельцин — единственная действительно масштабная личность в последние полвека российской истории, единственная личность, способная удержать страну от полного распада и провести ее сквозь переходный этап — со множеством ошибок и неизбежных жертв. Удивляюсь, как никто не проанализировал причину его болезни: конечно, никакие выпивки бы такого не сделали.Проблема в том, что он в чистом виде авторитарий — так складывался, так жил, но вся его авторитарность была направлена главным образом на себя. И этим беспрерывным обузданием он себя и разрушил: царь, способный вот так держать всю страну — и в результате обреченный десять лет вот так держать главным образом себя. Как бы Мерлин, обративший на себя все чары, Горгона, взглянувшая в зеркало.[b]— А Путин? [/b]— О Путине рано говорить. Страхи насчет национализма и террора не обоснованы, потому что страна уже вовлечена в мировой исторический процесс. О другом говорить пока воздержусь.[b]— Все-таки можно как-то охарактеризовать писателя и историка Радзинского в самом общем и кратком виде? Что в нем кажется вам определяющим? [/b]— Исторического писателя Радзинского интересуют, как уже было сказано, драматургические законы построения истории, ее мистические закономерности и то, как люди губят себя и других, не будучи способны эти закономерности понять. Писателя Радзинского вообще больше всего интересует, как бы сказать, бесконечность человека в обе стороны — в сторону добра и в сторону зла. Незаметность и легкость перехода.[b]— То есть можно сказать, что Радзинский — религиозный писатель? [/b]— Сам о себе я такого не скажу, но если скажете вы, читатель, соглашусь.[b]— Выпуская каждую новую книгу или программу, вы должны быть готовы и к ругани — за неточности, за упомянутые театральные эффекты, за сочетание серьезной исторической работы с абсолютным балаганом… [/b]— Знаете, у меня в восьмидесятые годы случилось небольшое сердечное недомогание. Нашли мне чудо-профессора, старичка, врача одной из московских военных академий: приехал крошечный старик, ровно половину роста которого составляли орденские планки. Я предложил ему меня выслушать. «Что вы, шпион, чтобы я вас прослушивал? Хороший врач по лицу все видит». Он что-то посоветовал, ничего серьезного, по счастью, не нашел, но рассказал очень много интересного — в частности, о Булгакове, которого тоже консультировал. Так вот: Булгаков никогда на сердце не жаловался и умер от болезни почек, но когда его вскрыли — сердце оказалось все в рубцах. Он перенес несколько инфарктов, и все оттого, что чрезвычайно близко к сердцу принимал свою литературную судьбу с ее беспрерывными катастрофами, разносами, снятием пьес с репертуара… У него был специальный альбом, куда он подшивал отрицательные рецензии, чтобы потом с каким-то болезненным сладострастием их перечитывать. Я никогда не читал отрицательных рецензий — не потому, что так берегу здоровье, но потому, что это неинтересно. Я читаю только то, что будоражит мысль, дает новые идеи, — статьи, в которых меня ругают, написаны не очень изобретательно. Если бы заказали мне, я бы разнес себя гораздо остроумнее.

ЦЕРКОВЬ СОГЛАСНА, ЧТО ХОРОШУЮ ВЕЩЬ БРАКОМ НЕ НАЗОВУТ

[i]Отношения Церкви с властью — далеко не те вопросы, которые волнуют среднюю российскую семью. А вот отношение Церкви к разводам, гражданским бракам и брачным контрактам, ее взгляд на женские и детские журналы и телепрограммы — тема для нас не последняя. Прокомментировать отношение современного православия к семье мы попросили диакона Андрея Кураева — вероятно, самого горячего, полемичного церковного публициста в России. Сан не препятствует отцу Андрею быть частым гостем множества телепрограмм.[/i][b]— Для начала, отец Андрей, подготовимся к беседе: поймать вас удалось только на АТВ, где вы участвуете в «Пресс-клубе». Не скроем от читателя, что мы сидим в ресторане перед записью. Тема такова, что надо бы выпить и закусить… [/b]— Я пощусь. Впрочем, если здесь есть кагор — от церковного вина отказываться не стану.[b]— А закусить? [/b]— Не надо. Впрочем, я вовсе не отказываюсь от еды в обычное время: полнота не должна смущать православного священника. В конце концов учил же Ориген, что праведники воскреснут в сферических телах. А мы с вами, можно сказать, уже… [b]— Скажите, не изменилось ли за последнее время отношение Православной церкви к гражданскому браку? [/b]— С точки зрения Церкви гражданским является любой брак, не освященный в храме. Тут нет принципиальной разницы, поставили вы печать в ЗАГСе или нет. Общеизвестно, что процедура развода со времен «Анны Карениной» значительно упростилась (прежде этим ведала духовная консистория, весьма непримиримая к таким ситуациям, какая описана у Толстого). Еще Розанова смущало несоответствие между заключением церковных союзов — как правило, они заключаются торжественно и пышно — и их расторжением. И в этом смысле нет особой разницы между, скажем, венчанием или пострижением в монахи: и развод, и расстрижение происходят довольно рутинно. Это действительно важная черта православия: ваш вход в церковь — всегда праздник, событие, ваше отпадение от нее только фиксируется — и все. Неинтересно.[b]— И чем же гражданский брак не устраивает Православную церковь? [/b]— Если прибегать к мирским аналогиям, Церковь присоединяется к мнению, что хорошую вещь браком не назовут. То есть брак — не столько праздник, сколько испытание. Православию очень хорошо известна разница между влюбленностью и любовью. Влюбленность может продолжаться от нескольких дней до нескольких лет, но совместная жизнь рано или поздно переводит ее в другое качество — или уничтожает. Люди, решившиеся на брачный союз, взяли на себя исключительно тяжелые обязательства: делить все тяготы друг друга, постоянно терпеть присутствие рядом другого человека, наконец… И даже в самом прочном и духовно-родственном брачном союзе возможны вспышки взаимного недоверия или раздражения.Вам случалось кричать на жену? [b]— Увы.[/b]— Хорошо вы себя чувствуете после этого? [b]— Отвратительно.[/b]— Брак с точки зрения православия — высшая форма соединения людей в миру. Это прежде всего огромная ответственность. Живя в гражданском браке, вы словно пробуете воду ногой или подстилаете соломки на всякий случай — а это мало соответствует духу христианства с его пламенной, жертвенной природой. «Брак у всех да будет честен и ложе непорочно» — говорит апостол Павел в Послании к евреям; вступая в брак, вы приносите жертву. Любая другая форма сожительства считается блудом.[b]— Интересно, какие поводы для развода признает Православная церковь? [/b]— На этот счет существует довольно развернутая церковная концепция, утвержденная на Архиерейском Соборе РПЦ в августе 2000 года. Похвастаюсь: я писал в ней раздел об отношении Церкви к СМИ. К вам, журналистам.[b]— И каково должно быть это отношение? [/b]— Если ваш интерес искренен, а издание ваше не утверждает античеловеческих ценностей, не растлевает читателя, священник обязан ответить на все ваши вопросы. Относительно «Вечерней Москвы» у меня сомнений нет. Так о разводе: существенным поводом является, например, отпадение одного из супругов от христианства.[b]— То есть, если я начну богохульствовать — не дай бог, конечно, — жена имеет право подавать на развод? [/b]— С точки зрения Церкви — безусловно. Если уйдете в секту — тоже. И это даже более существенный повод, чем измена, которую Церковь тоже признает достаточным поводом для развода, если прелюбодеяние доказано. Впрочем, это и во времена Толстого считалось достаточным поводом — помните адвоката, который с особенным удовольствием произносит именно это слово? [b]— А, допустим, неспособность одного из супругов исполнять супружеские обязанности? Поймите, мною движет не личный интерес, но исключительно теоретический… [/b]— Да верю, верю. Если эта неспособность наступила до брака (и была, допустим, скрыта) — да. Если в браке — нет.[b]— Но почему?! [/b]— Потому что людей должно удерживать вместе не только совместное потомство, поводом к разводу считается также долгое и безвестное отсутствие одного из супругов.[b]— А, допустим, финансовое положение? [/b]— Нет. Если кто-то из супругов разоряется — это никоим образом не является оправданием развода. Ничего себе жертвенный союз, распадающийся при первом финансовом кризисе! [b]— Извращенные склонности одного из супругов? [/b]— Да, безусловно. Также поводом для развода может стать жестокость супруга, систематические избиения, семейное насилие — к любому насилию над личностью, тем более в браке, Церковь абсолютно непримирима.[b]— Для венчания оба супруга обязаны быть крещеными? Тут никаких послаблений не предвидится? [/b]— Да, вы должны быть крещены, если венчаетесь в церкви. Но никаких особенно сложных процедур, испытательных сроков не предусмотрено: вы можете креститься и в тот же день обвенчаться.[b]— Как православие относится к брачному контракту? [/b]— А как можно относиться к подвигу, совершаемому на определенных условиях? Вот это я сделаю потому-то, на это готов в обмен на то-то… Опять подстилание соломки. Главный контракт вы заключаете, венчаясь. И над головами брачующихся не зря держат венцы: эти венцы можно трактовать и как мученические! Так полагают многие церковные писатели. Не случайно сказано: могущий вместить да вместит. Для тех, кто не может вместить, Церковь оставляет путь монашества. Его избрал я.

ТИТАН И ТИТАНИК

[i]По правде сказать, я не люблю ностальгически-вспоминательной журналистики. Ностальгии чаще всего мешает хорошая память. А она у меня хоть и избирательная, но недурная.И мне не нравилось, когда мой друг и коллега, известный своей независимостью и непосредственностью на грани фола, лез к Михаилу Сергеевичу на какой-то презентации чуть ли не с объятиями: благодаря вам я состоялся!!! А по-моему, грош тебе цена, если ты состоялся благодаря кому-то.Конечно, без перестройки и последующего периода ельцинского правления все мы были бы не те.Но преувеличивать роль эпохи в наших биографиях тоже не след — большинство ведь приписывают временам свои заслуги, чтобы потом тем вернее списать на них свои грехи.[/i]Так что ельцинская эпоха — чрезвычайно конкретная и узнаваемая, при всей своей путаности и неопределенности, — научила меня, вероятно, только одному: судить о человеке следует прежде всего по его врагам. Цели наши не ясны, задачи не определены, хорошие и плохие отметки расставит история — да и то, по русскому обычаю, переставит их потом десять раз.Так вот, я не очень хорошо себе представляю, какую оценку Ельцину-политику поставит история. Истории в этом смысле проще, чем мне: она несентиментальна. И вряд ли ей будет дело до наших голодных стариков или бездомных подростков: история в командировки не ездит.А я ездил и все это видел, а чего не видел своими глазами, то мне услужливо и крупно показали по самому правдивому телеканалу.И когда я видел самый плодородный и перспективный пласт населения (милую моему сердцу среднюю интеллигенцию, учителей, инженеров, сочинителей) в нищете и позоре, оправдывать Ельцина не позволяло мне элементарное сострадание: неправильно, когда те, кто соображает хуже и может меньше, чувствуют себя лучше всех.Но какую оценку Ельцин должен получить от современников, я примерно догадываюсь. Потому что политика — это та сфера, в которой исходят из данности и судят от противного. Поэтому, поздравляя его с семидесятилетием, я могу честно и ответственно сказать: если судить по врагам, человек вы достойнейший, а жизнь ваша — праведная.Посмотрите только, какой букет! Зюганов и Проханов, Березовский и Гусинский, крайние левые и крайние правые. Коржаков. Юрий Скуратов. Господи, да это просто элита какая-то — все наиболее пугающие персонажи нашего бомонда и подбомондья! Правда, отчасти их такими сделал сам Ельцин. Но это как раз его ценнейшее свойство — из обычного добродетельного человека делать святого, из человека не слишком добродетельного творить законченного негодяя. Все, кто с ним пересекался, выдавали максимум того, на что они способны. Ну кто бы сказал, глядя на Хасбулатова или Руцкого, на какие вещи способны эти люди? Кто узрел бы в губернаторах потенциальных диктаторов? И именно Ельцин впервые заставил канал НТВ проститься с хваленой респектабельностью и буквально визжать...Нет, конечно, Ельцин умудрялся выявлять в людях не только дурное. Ну вот был Юмашев, хороший такой, но не хватающий звезд с неба молодежный журналист. Происходит встреча с тогдашним лидером оппозиции — и через несколько лет из Юмашева получается фактически рулевой всей внутренней политики, феноменальный организатор и вдобавок совершенно засекреченный тип. Или Явлинский: обыкновенный, ничем не примечательный экономист, остроумный, конечно, но мало ли остроумных экономистов! Они вообще очень веселые люди, насколько можно судить... И нате вам — из Явлинского получается святой. Нормальный, профессиональный святой — не шучу — это тоже работа не самая легкая, и хлебнул он на ней своего лиха; трудность в том, что демократическая наша элита труслива, легковерна и склонна к предательству, так что своих же святых в худшем случае топчет, в лучшем игнорирует.Или Чубайс: ну был такой доцент в Петербурге, мало ли в Петербурге доцентов, а при Ельцине какой получился железный рыночник, министр-администратор, человек-машина, для которого нет невозможного! А вырастив титана, Ельцин его тут же сбрасывал с корабля — неважно, боялся он конкуренции или просто отправлял воспитанника в свободное плавание, важно, что результат был благой.Отечественная политика наводнилась при нем пассионариями, личностями исключительной духовной силы. Иной недоброжелатель скажет, что таково свойство всех тираний — проявлять в человеке либо лучшее, либо худшее; но ельцинское преимущество в том, что все это осуществлялось не в рамках тирании! То есть люди, обрекшие себя на работу с ним, обязаны были играть в его игру, но в случае отказа играть в нее они, слава богу, не лишались жизни.Так что не в тирании дело, а в масштабе личности.Противники Ельцина изменяют себе на каждом шагу. Их можно ловить на беспрерывных передержках, противоречиях, сменах имиджа. Ельцин же на протяжении всех десяти бурных лет своего правления менялся только внешне. Оппоненты перебегали из стана в стан, меняли лексику, друзей и покровителей, он же, феноменально верный себе, неизменный и в плюсах, и в минусах, оставался все тем же Ельциным — доводящим все до предела, до экстремума, до максимума.Его эпоха отмечена была тем, что Россия на протяжении десяти лет, то возносясь на гребни вольнолюбия и самоотверженности, то падая в бездны кризисов и отступничества, все-таки демонстрировала эти самые максимумы. Каких оборотистых и молодых капиталистов, каких феноменально одаренных и храбрых жуликов, каких шекспировских персонажей вырастила она! А каких политических клоунов и дегенератов она произвела на свет! Впрочем, я солидарен и с Эдвардом Радзинским, недавно заметившим: «Весь свой потенциал автократа и разрушителя поздний Ельцин направил на себя. Перед нами своеобразный портрет Дориана Грея: Ельцин сегодняшний — это то, что он мог бы сделать со страной. Но — не сделал. Сделал — с собой».И лично я предпочитаю жить в эпоху великих подонков и великих героев (что иногда совпадает), нежели в эпоху буржуа, не видящих дальше собственного носа. Даже ненависть к такому президенту имела титанический масштаб: трудно назвать политика, которого бы так топтали.Сейчас особенно трогательно видеть, как наиболее усердные топтуны сегодня прибегают к нему за помощью: вступись, мол! Борис Николаевич! Сколько мы про вас понаписали, бог мой! Думаю, втайне вас должно было это радовать: какие зубастые выросли щенки! Скажу больше: вам, кажется, симпатичны были люди, рвавшие вас по собственному почину, а не по заказу. Теперь-то мы можем вместе повспоминать и то, что мы устраивали вам, и то, что вы устраивали нам. А помните дефолт? А многочисленные обмены денег, а смены кабинета, а отставку Степашина, когда вся редколлегия моей любимой газеты в течение часа едва ли не всерьез думала, какой вынос лучше поставить на первую полосу: «Он о...ел» или «Он е...ся!»? Помните? И кто знает, что лучше: относительная стабильность нынешнего времени с его неясными перспективами и неотличимыми аппаратчиками во власти — или бурное море вашего лихого правления, рискованного, как пьяная езда? Вы делали отвратительные ходы и чудовищные ошибки, а то и ходили по живым людям. Но наступали всякий раз именно на себя, и всякая ваша пуля рикошетом попадала в вас же. Вас можно упрекнуть в чем угодно, кроме злонамеренности. Зато в годы вашего правления успела вырасти плеяда людей, которых уж точно хрен запугаешь.Так что спасибо.И еще, знаете... Недавно моя десятилетняя дочь преследовала на кухне с тапочкой в руке двух тараканов — черненького и рыженького. И знаете, что она при этом говорила? «У-у, молодые реформаторы!» Да нешто в стабильном государстве выросли бы такие дети? [b]Этапы большого пути ЧАСТЬ 1, УРАЛЬСКАЯ [/b]1931, 1 февраля — родился в селе Бутка Свердловской области.1955 — окончил Уральский политехнический институт и пошел работать мастером стройуправления.1956 — женился на Наине Иосифовне (в девичестве Гириной).1957 — родилась дочь Елена (в дальнейшем Окулова), а Б. Н. дорос до прораба.1960 — родилась вторая дочь Татьяна (в дальнейшем Дьяченко), а Б. Н. уже главный инженер.1961 — вступил в КПСС.1965 — начальник Свердловского домостроительного комбината.1968 — первая партийная должность — завотделом строительства Свердловского обкома партии.1976 — первый секретарь того же обкома партии.1979 — родилась внучка Катя.1981 — орден Ленина и избрание в ЦК КПСС. Родился внук Борис.1983 — родилась внучка Маша.[b]ЧАСТЬ 2, МОСКОВСКАЯ [/b]1985, апрель — Горбачев пригласил Б. Н. в Москву. Завотделом, а потом и секретарь ЦК по строительству.1985, декабрь — первый секретарь МГК КПСС.1986, февраль — кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, противостояние с Е. К. Лигачевым.1987, ноябрь — выступление на пленуме ЦК, после чего Горбачев убирает его из МГК и ссылает в зампреды Госстроя.1988, апрель — исключение из Политбюро.1988, июнь — на XIX партконференции Б. Н. требует своей прижизненной реабилитации. Е.К. Лигачев произносит знаменитое «Борис, ты не прав».1989, март — получив на выборах в Москве 89%, Б. Н. становится делегатом I съезда народных депутатов СССР.1989, июнь — юрист из Сибири Казанник уступает Б. Н. место в Верховном Совете СССР.1989, октябрь — детективное падение в реку с моста.1990, май — избрание председателем ВС РСФСР.1990, июль — на ХХVIII съезде КПСС выходит из партии.[b]ЧАСТЬ 3, ПРЕЗИДЕНТСКАЯ [/b]1991, июнь — Б. Н. выигрывает выборы у Н. И. Рыжкова и становится президентом РФ.1991, август — ГКЧП.1991, октябрь — назначает Гайдара и. о. премьера.1991, декабрь — вместе с Кравчуком и Шушкевичем в Беловежской пуще договаривается о роспуске СССР.1992, декабрь — снимает Гайдара и назначает премьером Черномырдина.1993, сентябрь — публикует указ 1400, которым распускает хасбулатовский ВС РФ.1993, октябрь — Белый дом обстреливается танками. Хасбулатов и Руцкой отправляются в «Лефортово».1994, август — после теплой беседы с другом Гельмутом дирижирует военным оркестром.1994, декабрь — подписывает указ о вводе войск в Чечню.1995, август — родился внук Глеб.1995, октябрь — просыпает встречу с премьером Ирландии в аэропорту Дублина.1996, июнь — выигрывает президентские выборы у Зюганова.1996, ноябрь — операция на сердце. На несколько часов отдает ядерный чемоданчик Черномырдину.1997, май — подписывает с Масхадовым мирный договор.1998, февраль — заявляет, что не будет избираться на третий срок.1998, март — увольняет Черномырдина и назначает премьером Кириенко.1998, август-сентябрь — увольняет Кириенко и назначает премьером Примакова.1999, май — увольняет Примакова и назначает премьером Степашина.1999, август — увольняет Степашина и назначает премьером Путина.1999, декабрь — заявляет о досрочном уходе с поста президента.

ОСКАР ФЕЛЬЦМАН: Я ПРОШЕЛ В ОДЕССЕ

— Про меня говорят, что я в приличной форме. Спрашивают, не влюбился ли, — и в этом есть свой резон, потому что второе дыхание к старику действительно чаще всего приходит с новым романом. Нет, не влюбился.Я вовсе не выставляю себя страдальцем, прилично жил при советской власти, не ходил ни в придворных композиторах, ни в оппозиционерах.Писал лирические песни и в этом амплуа чувствовал себя комфортно.Но постоянная оглядка, разговоры с мыслью о прослушке, зависимость твоей судьбы от телефонного звонка, замкнутость в границах страны...[b]— Что ж вы не уехали? Слава ваша там огромна, эмигранты молятся...[/b]— Вообще да, жаловаться грех. Чудесный Богословский, с которым мы в апреле прошлого года летали в Израиль, мне сказал: «Ты спустя рукава работаешь, за тебя зал поет». Хором подпевали любую песню. Но знаете — ни на какую другую я свою жизнь не променял бы и страну не променял бы... Тоска там...[b]— А здесь вам жилось намного веселее? [/b]— А здесь, молодой человек, у меня собственный рецепт долголетия. Каждый день должен быть трудным, все вместе они должны быть веселыми. Тогда возникает ощущение насыщенной, а все-таки хорошей жизни. Каждый день я проживаю напряженно, каждый год вспоминаю весело.[b]— То, что вы сочиняете легкую музыку, — это свойство характера или все-таки сознательный выбор? Согласитесь, что песеннику живется получше симфониста...[/b]— Я никогда не предполагал, что буду писать что-то легкое. Учился в консерватории, был сталинским стипендиатом (единственным с моей пятой графой! — хотя в консерватории нас, с графой, было изрядно...). Во время войны вместе с консерваторией оказался в Новосибирске, и меня привели на «Сильву» Кальмана. Первый раз попал в оперетту! Попал — и пропал: понял, что хочу посвятить жизнь этому жанру, этому легкому роду искусства.Он не исключает серьезности, отнюдь! Скажу вам больше: советская песня вовсе не была эстрадой в чистом виде. И даже мелодичность была не главным ее достоинством. Нет, советская песня симфонична, она строится по законам музыкальной драматургии — еще Покрасс, Дунаевский начали развивать ее в этом ключе.Вспомните хоть увертюру к «Детям капитана Гранта», вспомните песни оттуда — какая оркестровка, какая мощь, какие прямые влияния музыкальной классики! И лучшие советские песни до сих пор поражают мощью звучания — в них нет того однообразия, от которого с души воротит, когда слушаешь нынешнюю попсу, что нашу, что западную.Именно поэтому советские композиторы-песенники никогда не были гарантированы от конфликтов с властями. И заработки у них — хотя, что скрывать, деньги случались — были далеко не такими, как у нынешних акул шоу-бизнеса. Дунаевский, которого я искренне считаю крупнейшим явлением в русской музыке, умер в крошечной комнате, куда с трудом помещались стол и кровать, умер совсем молодым. Хотя, конечно, песенникам грех жаловаться — нас не травили, как Шостаковича. Шостаковичу досталась прямо-таки исключительная кампания.[b]— К вопросу о кампаниях: настоящая истерика у власти началась почему-то из-за оперы Мурадели «Великая дружба». Чем провинился Мурадели, что это за таинственная опера, из-за которой столько было шуму, а сейчас ее словно и не было? [/b]— Знал ли я Мурадели!? Он попал под колесо по чистой случайности: прекрасный, талантливый был человек, земля ему пухом, но он ведь никакого отношения не имел к формализму! И «Великая дружба» не только не была экспериментальной оперой — она была традиционнейшим сочинением.Сталину чего-то там не понравилось в трактовке национального вопроса... Помню: сорок шестой год, собрание композиторов, кино приехало его снимать. Встает Мурадели, начинает каяться...причем говорить ему мучительно, потому что каяться не в чем и все это прекрасно понимают. Он начинает: да, постановление совершенно справедливое... в моей опере формализм проявился самым чудовищным образом... чтото еще в том же духе... «Стоп, стоп, — кричит оператор, — у меня камеру заело!» Полчаса чинил камеру. Все тягостно молчат. «Можно!» Пошел второй дубль: встает Мурадели и начинает каяться... Господи, как мы все под землю не провалились от стыда! [b]— Есть легенда, что вас чуть ли не ребенком благословил Шостакович. Правда это? [/b]— Чистая правда. Шостакович был меня старше всего на шестнадцать лет, но когда он в двадцать седьмом приехал в Одессу — за плечами у него была уже работа с Мейерхольдом, с Маяковским, на него смотрели как на будущего гения... Отец мой всю жизнь мечтал быть музыкантом.До последнего дня — а прожил он восемьдесят пять лет! — он садился за рояль и играл Шопена, Рахманинова, играл, как пианист хорошего класса. Но профессию он выбирал еще до революции, в те времена шансов сделать музыкальную карьеру у него было не слишком много. А врачи жили неплохо, и он стал одним из лучших хирургов Одессы, специалистом по костному туберкулезу.Тем не менее он обожал музыкантов, всегда старался общаться с ними... Однажды — мне было шесть лет — он увидел гуляющего Шостаковича и подошел к нему: «Дмитрий Дмитриевич, не послушаете ли вы моего сына? Шостакович выслушал какие-то мои детские опусы и сказал, что толк, по его мнению, будет.Одесса вообще определила мою жизнь. Счастлив, кто там родился. Лучшие музыканты мира с гордостью говорили о себе: «Я прошел в Одессе!» Значит, хорошо принимали у нас, а у нас публика понимающая, строгая! Я могу сказать о себе: я прошел в Одессе. С тех пор я прошел и в Париже, и в Нью-Йорке, мне Клинтон прислал свое фото с автографом на семидесятипятилетие. Спасибо Клинтону, а все-таки одесский успех мне дороже.Музыке-то меня начали учить еще до того, как Шостакович благословил. Когда одесскому ребенку исполнялось пять лет, родители вели его к Петру Соломоновичу Столярскому — это был знаменитейший скрипичный педагог, учитель Ойстраха, Гилельса... Он сказал маме: «С вашим мальчиком я заниматься буду». Он-то согласился, да я отказался.[b]— В смысле? [/b]— А пришел к нему две недели спустя и говорю: «Петр Соломонович, я не хочу у вас учиться, потому что мне надоело играть стоя. Хочу сидя!» — «Ну, — сказал он, — тогда, мамаша, отведите мальчика к Берте Михайловне Рейнбольд...» Так я стал играть на фортепиано.[b]— А сейчас на чем играете? [/b]— Сейчас у меня хороший старый рояль, лет семьдесят ему, и еще лет семьдесят он будет звучать ничуть не хуже. У нас с сыном интересная была ситуация — он, если вы знаете, один из самых известных пианистов мира...[b]— Да уж знаю.[/b]— Хорошо, что знаете. Ну вот, комната, в которой мы беседуем, была у нас нейтральной полосой. Слева — его комната, справа — мой кабинет. Он у себя репетирует классику, я у себя сочиняю песенки. В общем, в доме звучало все — от Баха до Оффенбаха. Периодически сын прибегал ко мне под дверь и интересовался: «Папа, сочинил что-нибудь?» Я отвечаю: «Да так, помаленьку...» — «А останется эта вещь после тебя?» — «Нет, — отвечаю, — скорей всего, не останется». Только раз я ему с полной уверенностью сказал: «Да, Вова, сегодня, кажется, я сочинил песню, которая останется». Это было «Я верю, друзья» на стихи молодого Володи Войновича, будущего ядовитейшего сатирика. Песня эта мигом обрела славу, и, пожалуй, я могу претендовать на попадание в Книгу Гиннесса: все-таки никакого другого композитора генеральный секретарь с трибуны Мавзолея не исполнял. А слова «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы» Хрущев спел, предварительно извинившись за отсутствие голоса. Но слух у него был. Правда, мелодия там несложная...[b]— У Тургенева в одном из писем к Виардо — после того как он сам попробовал сочинить крошечный музыкальный набросок — была мысль о том, что композиция — ремесло исключительной сложности. Что повесть гораздо легче сочинить, чисто технически, чем какую-нибудь трехминутную пьеску. Это так? [/b]— Вообще в композиторской среде принято говорить, что это так. Потому что это чрезвычайно прибавляет самоуважения. Более того, Маркс, который, насколько я знаю, был от музыки довольно далек, где-то обронил фразу, чуть ли тоже не в письме, что сочинение музыки есть дело исключительной сложности. Когда заходила речь о каких-то льготах для композиторов, о квартирах, о дачах, о поездках — они всегда ссылались на Маркса: музыку сочинять очень трудно... Не знаю. Сочинение музыки, по-моему, исключительно приятное дело. Хотя, может быть, не всегда легкое, но песню ведь невозможно написать с натугой, через силу. Это все почувствуют. Что пресловутые «Ландыши», что «Венок Дунаю» я сочинял за три-четыре минуты — сколько они звучат, столько и сочинял.[b]— С «Ландышами» вообще вышло интересно — все их ругали и все пели...[/b]— О да, четверть века я прожил с клеймом автора пошлых «Ландышей»... Не сказать, чтобы это особенно меня заботило. Во время автопробега «Москва—Ленинград» (Шостакович, Туликов, Островский и я) надо было останавливаться и давать концерты в каждом городе, и в каждом я вынужден был играть «Ландыши», раскритикованные в пух. Потому что их требовал секретарь обкома. Такие были вкусы у этих секретарей. Я не в обиде... Кстати, «Ландыши» прижились не только в России. Был чудесный японский вариант, был немецкий... Сейчас я написал еврейские «Ландыши» — сделал под еврейский текст новую, довольно забавную аранжировку.[b]— А как называется ваше последнее сочинение? Самое удачное, я имею в виду? [/b]— Из последних? Детский балет «Булочка». Что вы смеетесь? Я им горжусь, его премьера только что прошла за Полярным кругом, музыку записывал оркестр Большого театра! [b]— Есть на российской эстраде сегодня люди, которые вам интересны? [/b]— Если говорить о роке, то музыкально очень одарен Шевчук. Пожалуй, даже ярче, чем Гребенщиков, хотя я считаю БГ первоклассным музыкантом. Я жалею, что мало музыки написала Пугачева: мы общались у рояля не так много, но она человек большой музыкальной культуры, не только исполнительской.[b]— Вы знаете пародии на себя? Например, «Огромная клизма одна на двоих»? [/b]— Нет, эту не знаю. Очень мило... Никогда не обижался на пародии. Это свидетельство популярности. Когда пели «Конаково, Конаково, нету масла никакого», это меня тоже вполне устраивало: мелодия пошла в народ...[b]— Ваш совет композитору-песеннику.[/b]— Не бояться жить. Ездить, смотреть, говорить с людьми. Это западная песня может быть замкнутой в себе, камерной, а наша все-таки ориентирована на прямой диалог со слушателем о его проблемах. Не о вашей — о его жизни она говорит. СоловьевСедой одно время, лет пять, не писал песен. Я спросил: в чем дело? «Мне нечего сказать людям, — ответил он. — Когда я пойму, чем они живут, — я скажу». Это было в начале пятидесятых, довольно глухое время. Пришла «оттепель», и он сразу вернулся к песне.[b]— Какие свои вещи вы любите больше всего? [/b]— «Самое синее в мире Черное море мое». Ее слова Матусовский написал случайно. Я никогда не пишу на «рыбу», то есть работаю только с готовым стихотворением. Он позвонил и сказал: «Я придумал припев и не знаю, что с ним делать. По-моему, не очень звучит: «Самое синее в мире Черное море мое». — «Что вы, — закричал я, — это же чудесно, немедленно дописывайте!» Он написал — и песня эта вошла потом в фильм «Матрос с «Надежды», и ее тут же все запели... Потом — «Ничего не вижу, ничего не слышу».[b]— Очень люблю ее.[/b]— Я тоже, хотя вещица простенькая. «Огромное небо», «Ходит песенка по кругу», «На тебе сошелся клином белый свет», «Остров детства», «Жеребенок, жеребенок, белой лошади ребенок», «Баллада о красках», «Мир дому твоему», «Возвращение романса». И «Ландыши».[b]— И «Ландыши»?! [/b]— И «Ландыши»!

Дети Беслана пойдут в школы пятого сентября

[b]Первого сентября в Беслане – не день знаний, а день траура. Вернее, и день знаний тоже – о том, что мир вокруг новый, страшный, неузнаваемый; о том, что защитить некому; о том, что наши враги и наши власти стоят друг друга – так же безжалостны, циничны и разобщены. И как жить с этим знанием – не знает никто, не только бесланчане.[/b]Все дети Беслана пойдут в школы пятого. Потому что траур продлится до третьего, а четвертое – воскресенье. Думаю, первое сентября никогда больше не будет в Беслане днем открытия школ. Этому дню многажды не повезло в истории – наступление осени часто означает еще и начало чего-то нового, холодного, жуткого. Первого сентября 1939 года началась Вторая мировая. Первого сентября 2004 года Третья мировая вошла в новую фазу – стало понятно, что все еще страшней, чем казалось 11 сентября 2001-го. Потому что дети – это все-таки… Конечно, они были и в небоскребах WTC, но в школе номер один они составляли большинство. И прежде чем они погибли от пуль, огня или взрывов, им три дня не давали есть и пить на осенней осетинской жаре, в маленьком спортзале, куда набилось почти полторы тысячи человек. И все это бандиты Шамиля Басаева называют борьбой за независимость. Матери погибших детей до сих пор считают, что президент России должен был попросить президента Чечни урегулировать ситуацию. Они наивно верят, что без звонка президента России легитимный президент Чечни Масхадов не мог позвонить басаевским головорезам и попросить их отпустить детей. И до сих пор находятся люди, готовые называть Масхадова настоящим офицером, честным миротворцем. Потому что элементарная игра в злого и доброго следователя им непонятна.Я думал раньше, что это сугубо российская черта – так реагировать на национальную трагедию, чтобы усугублять ее, из любой скорби делать неприличие, драку на поминках, именем мертвых детей побивать оппонента… Выяснилось, что в любой расколотой стране – даже в Израиле – давно забыли о приличиях; но все-таки израильское «размежевание» – не такой страшный повод, как Беслан. Ужас в том, что в нынешнем мире, который расколот дьяволом по самому надуманному поводу – по линии противостояния свободы и порядка, – любая трагедия загоняет новый колун в эту трещину. И вместо того чтобы объединяться перед лицом общего врага и хотя бы в дни траура забывать о раздорах, люди размахивают самым страшным аргументом: числом погибших. «Вот что сделали ваши боевики!» – «Вот что сделали ваши силовики!» А власть сама ничего не знает и напропалую врет,чем плодит бесчисленные и абсурдные версии: был штурм? Не было штурма? Танки его начали? Сами боевики? Ополченцы? Сегодня, после бесчисленных версий, понятно еще меньше, чем год назад.Вранья столько, что некоторые всерьез повторяют версию, будто директриса бесланской школы № 1 Лидия Цалиева после трагедии уехала из Беслана, преследуемая родительской ненавистью. Клеветать-то зачем – и на нее, и на родителей? Да, бесланские матери позволяют себе очень резкие заявления в адрес власти – и могут себе это позволить, и имеют на это полное моральное право. Но они никогда не опускались до того, чтобы травить выживших учителей. Некоторые из них бросили Цалиевой в лицо самое страшное обвинение – в сговоре с боевиками; но стоявшие рядом ее выпускники – а таких полгорода – дружно встали на ее защиту. «Не смейте трогать Лидию Александровну!» Она была сильным директором. Несмотря на диабет и давно уже пенсионный возраст, работала и знала в школе каждый кирпич, и сделала ремонт – послуживший новым поводом для обвинений: во время этого ремонта боевики якобы прятали в школе оружие, и опять-таки по сговору с ней… Цалиева, проработавшая в этой школе 52 года, из них директором – 24, сама привела туда захватчиков? Цалиева, называвшая всех учеников своими детьми? Кто в городе мог бы поверить в это? Только от отчаяния можно такое сказать.Только потому, что других представителей власти в школе не было – и утихомиривать детей, и переговариваться с боевиками, и умолять о том, чтобы детям дали хоть по глотку воды, приходилось учителям, и в первую очередь ей.Она никуда не уехала, так и живет напротив своей школы, на улице генерала Плиева. И для нее большая проблема – выходить из дома и не смотреть в сторону обгоревшего здания, судьба которого в городе до сих пор не решена. Одни требуют школу снести, потому что в ее руинах собираются алкоголики и наркоманы. Собираются, сам видел. Другие говорят – нельзя, надо сделать мемориал. И это точное отражение нынешней российской ситуации: пока спорят, что сносить, а что оставить, брошенное и обгорелое здание гниет, и заводятся в нем, как черви в трупе, воры, наркоманы и алкоголики. Школа не видна с улицы Плиева – видна тропинка, ведущая к ней. Вот по этой тропинке и бежали к людям дети, которые сумели спастись. И ничего более страшного, чем эти дети, не видел я в жизни.– Я после первого взрыва потеряла сознание, – рассказывает Лидия Цалиева. – Я была тогда большая, вдвое толще, чем сейчас. И дети забирались на меня, чтобы добраться до подоконников. Они потом извинялись – мы, говорят, думали, что вы уже умерли. Но я осталась жива, только клок мяса из ноги вырвало, и ожоги. А почему я осталась жива? Зачем Бог забрал моих детей, а меня оставил? Я помню, меня обнимает рослый десятиклассник, плачет: Лидия Александровна, они сказали, что расстреляют меня, если маленькие не замолчат! Скажите, чтобы все молчали! И я кричала по-русски и осетински, уговаривала детей, чтобы помолчали чуть-чуть. Эти… они заставляли моих старшеклассников на корточках стоять, руки за голову, и кто крикнет или шевельнется – передергивали затвор! Все учителя умоляли малышей не плакать. Погибло много учителей, я всех своих любила, у нас был коллектив прекрасный (они в полном составе, кто уцелел, пошли в новую школу, девятую, – потому что туда взяли всех, не разбивая). А Злата Азиева была самая молодая, преподавала информатику…Цалиева давно не плачет. Она говорит бесконечно усталым, тусклым голосом. У нее нет никаких надежд и никакого желания оправдываться. В городе все давно поняли, что она ни в чем не виновата. Но когда никто не виноват, а до истинных виновников не дотянешься, – ведь еще страшней. Дверь у Цалиевой не закрывается никогда. Это ее решение.Пусть каждый заходит и скажет, что хочет, или спросит, или даже обругает, если так легче. Только немногие пришли и сказали: Лидия Александровна, на вас вины нет, вы были безупречны, как и все учителя первой школы.В городе Москва выстроила два новых школьных здания. Бассейн в отдельном зале, пятьдесят метров, голубой кафель! На каждом этаже – туалет для инвалидов! На первом этаже – гимны Москвы (на первом месте, ибо она и строила – «Я по свету немало хаживал»), России и Осетии. Последний даже на двух языках, есть и рифмованный русский перевод: «Крылья орлиные мчат нас вперед, полнится чаша трудов и забот. Дети Осетии, будем как братья! Уастырджи, дай нам своей благодати!» Хорошие школы, только чему учить в них? Я одного не понимаю: как будут школьникам объяснять происшедшее? Мы ведь сами себе объяснить его не в состоянии. Дочь погибшего Эльбруса Есиева Милана не пошла в первый класс, так и ходила в детский сад: ее после всего, что она пережила в свой первый школьный день, в школу не заманишь и не загонишь. В этом году опять в школу не пойдет. В каком-то смысле вся страна, безмерно напуганная и раздавленная происшедшим, ведет себя так же: лишь бы не в школу, лишь бы не сделать выводов, лишь бы не видеть, что происходит на самом деле… Между тем все, что случилось в бесланской школе, еще страшней и бессмысленней, если все это ничему не научило. Первого сентября все советские школы начинали занятия с урока мира. Беслан дал всему миру такой урок, что не усвоить его преступно. И усвоить его – отнюдь не значит поставить у каждой школы охранника с металлоискателем.Этот урок заключается в том, что проблема, от которой бегут, рано или поздно догонит бегущих и обрушится на них с непредвиденной, непредставимой силой. Чечню, которая тлеет, не залить официальной ложью. Благотворительными пожертвованиями не спасти детей, которых, по сути, бросили на произвол судьбы – как брошен Россией весь Кавказ. Ведь Дагестан в любую секунду может стать ареной новой трагедии – и не потому, что там коррупция, а вернее, не только поэтому.У России больше земли и людей, чем она может выдержать. За всеми ей не уследить. Она перестала заботиться о культуре, производстве, образовании на своих окраинах. И тогда на этих окраинах стали хозяйничать те, у кого пассионарности много, а земли мало. Отдать эти территории нельзя, а как удержать – Россия по-прежнему не знает. И милиции – точнее, тем честным милиционерам, которые там еще остались, приходится решать главную проблему: препятствовать повторениям Беслана. Хотя это никакое не решение, а сугубо временный паллиатив.О, они знают, куда ударить, – эти борцы за свободу, чистоту и независимость. Они приурочивают свои нападения к нашим праздникам, они нападают двадцать второго июня, девятого мая, первого сентября.Первое сентября – самый мирный из наших праздников, общий для детей и родителей, для кого-то становящийся грустным напоминанием о молодости, а для кого-то – счастливым обещанием встречи с друзьями; первое сентября – самый семейный наш праздник после нового года, день единения маленьких и взрослых, и какими бы парадными линейками его ни портили – все равно нет ничего трогательней рослого одиннадцатиклассника, несущего на плечах крошечную первоклашку с огромным бантом и таким же огромным колокольчиком. Это для нее первый звонок на первый урок. Вот сюда они ударили. Каждый красный день нашего календаря они хотели бы сделать черным. И сделают, если мы не поймем, с кем воюем.Наше общество расколото сейчас на так называемых консерваторов и так называемых либералов. Либералы хотят отступить перед врагом и сдаться на его милость – упирая при этом на общечеловеческие ценности, которыми издавна маскируются слабость и трусость; между тем жизнь ребенка – тоже серьезная общечеловеческая ценность, прямо говоря, и на школу в Беслане напали не кровавые федералы, а самые настоящие террористы. Вот что хорошо бы помнить. Консерваторы не лучше – они уверены в одном: чтобы победить, мы должны стать хуже врага. Жесточе, коварнее, свободнее от любых моральных ограничений.О том, чтобы стать лучше врага – умнее, сильнее, милосерднее, – думают немногие. Но только это и есть христианский выход из ситуации, главный урок детей Беслана, которые в эти три дня ада помогали друг другу, вытаскивали друг друга из огня, возвращались друг за другом в проклятый спортзал… Только на этих детей вся надежда. Только они чему-то научились. И я действительно не знаю, чему еще способна их научить их Родина в нынешнем ее состоянии – себя не сознающая, поделившаяся на тех, кто ненавидит свою страну, и тех, кто ненавидит остальной мир.Я не знаю, что остановит и вразумит нас, если это не удалось Беслану. И не хочу верить в то, что самый страшный из уроков нашего времени потребует повторения.[b]На илл.: [i]БЕСЛАН-2005 - ДЕТИ ПОЙДУТ В ПРЕКРАСНЫЕ НОВЫЕ ШКОЛЫ, БУДУТ ПЛАВАТЬ В БАССЕЙНАХ, ИГРАТЬ В ЧУДЕСНЫХ ДВОРАХ. НО СМОГУТ ЛИ ОНИ ЗАБЫТЬ ПРОШЛОЕ?[/b][/i]

«Дом-2»

[b]Вот пишу я о скандале вокруг «Дома-2» и думаю: а зачем пишу? Только что я вернулся с редакционного задания – ездил по обесточенной Москве, по центру, по разным станциям метро и по главным госучреждениям. Был и в Совете Федерации, где сегодня, 26 мая, отклонили проект Людмилы Стебенковой и иже с нею; поправки, предлагаемые депутатами, как раз вели к запрещению «Дома-2», но сенаторы их забаллотировали, не желая создавать юридическую путаницу. То есть на это их внутреннего света хватило, хотя – цитирую информационное сообщение, «депутаты работали на резервных генераторах». Обычно они, надо полагать, питаются от сети.[/b]Тем не менее коллизия вокруг «Дома-2» – явление, в общем, того же порядка, что и упомянутое обесточивание Москвы. Распад есть распад. Гдето генератор перегорел, потому что его с 1963 года не ремонтировали, где-то трансформатор полетел, потому что пожара не заметили, а где-то идет реалити-шоу «Дом-2», и пиарятся на этой почве две женщины, близкие к власти: Ксения Собчак и Людмила Стебенкова. Они не могут друг без друга, эта вражда – их главный резервный генератор. Если Ксения Собчак не будет периодически влипать в скандалы, ни внешних, ни интеллектуальных ее данных, ни даже фамилии не хватит на то, чтобы подогревать интерес к себе. Если Людмила Стебенкова, а купно с нею и некоторая часть депутатов (Думы, Мосгордумы, СФ и т. д.) не будет бороться за общественную нравственность – население будет все чаще задавать им неудобные вопросы, чем они там занимаются вообще. А поскольку в отстроившемся (не столько сверху, сколько снизу) авторитарном государстве роль парламента вообще стремится к нулю, а платят ему по-прежнему, как будто он что-то решает, – депутаты кто во что горазд ищут себе сферы приложения.Надо ли бороться с реалити-шоу «Дом-2»? Безусловно, надо. С профессиональной точки зрения это очень плохо, а нравственная тут вообще неуместна, поскольку Ксения Собчак давно перешагнула тут все границы, и ее участие в проекте есть полная и откровенная манифестация его аморальности. Из этого Назарета, прости господи, ничего доброго не произойдет. Если вы видите в журнале интервью с ней, в газете – ее портрет, а в телепрограмме – ее лицо, это уже само по себе знак качества журнала, газеты и телепрограммы; и качество это таково, что порядочный человек должен от упомянутых СМИ брезгливо отворотиться. Я не думаю, что борьба с Собчак – дело правительства, или Совета Федерации. Это дело руководства того канала, на котором Ксения Анатольевна бросит свой якорь. Если этот канал желает окончательно потерять лицо, репутацию и представление о приличиях – он будет иметь дело с госпожой Собчак; если ему хоть сколько-то дороги перечисленные вещи – он укажет ей на дверь и забудет встречу с ней, как страшный сон.Законодательная борьба за мораль, вкус, такт и приличия – вещь по определению бесперспективная, нужная исключительно для того, чтобы самоутверждаться за ее счет. Вообще социум, на одном полюсе которого находятся депутаты, а на другом – телеведущая Собчак, не внушает мне особого оптимизма. И думается, авария, произошедшая в нем, – лишь одно из многих, многих мрачных предупреждений, которые мы за последнее время получили. В том, что Москва обесточена, виноваты явно не чеченцы. В том, что Собчак ведет программу «Дом-2», виноваты уж тем более не они.Вообще-то, будь я сторонником запретительных мер, у меня нашлось бы только одно обоснование для того, что программу «Дом-2» следует все-таки запретить законодательно.Россия – страна логоцентричная, то есть зависимая от слова; в ней процветает медиакратия, то есть власть средств массовой информации. У нас телевизору и газете верят больше, чем личному опыту. Написано в газете, что в городе паника, – значит, паника (хотя в городе многие абсолютно спокойны – таково тотальное равнодушие наших сограждан ко всему, что не касается их персонально). Написано, что такой-то – звезда, а такая-то – светский персонаж. И люди верят: да, звезда, да, персонаж. А не бездарь или шлюха, как оно обстоит на самом деле. А потому все, что показано по телевизору, признается модным, дозволенным и даже хорошим. Если Петросяна показывают по телевизору – значит, он артист. Если в «Доме-2» люди за деньги занимаются флиртом (приходится писать аккуратно, ТНТ в последнее время любит защищаться в судах) – ну, значит, это нормальный образ жизни современной молодежи. Это все объяснимо: люди так долго жили при Советской власти, когда в телевизор попадали только Те, Кому Следует, – что собственной критичности у них не выработалось: они никак не поверят, что сегодня в телевизор может попасть даже задница, если в нее всунуто достаточно много денег. Увидев по телевизору эту задницу, как бы она ни называлась и каких бы звуков ни издавала, – люди думают, что это теперь и есть планка вкуса. Поскольку на борьбу с такой ментальностью уйдет не меньше столетия, – сейчас, пока она еще не побеждена, надо бы в самом деле остеречься показывать по телевизору такие реалити-шоу, как «Дом-2», «За стеклом» или «Большой брат».Потому что они легитимизируют в глазах масс такие качества, как вульгарность, продажность и тупость. Однако законодательные запрещения – тоже не выход, вот ведь проклятое наследие. Потому что те же годы советской власти приучили людей к тому, что если произведение запрещают – оно, стало быть, хорошее.Снимают телепрограмму с эфира – значит, за оппозиционность. И у Ксении Собчак в глазах определенной публики, в свое время безоглядно восхищавшейся, например, Евг. Киселевым, – вполне может появиться имидж борчихи за правду, а тогда уж, братцы, всех святых выноси.Но «Дом-2» я бы закрыл, а на деньги, которые планируется вложить в «Дом-3», отремонтировал бы трансформатор в Капотне.

Сумасшедший Дон

[b]К столетию Михаила Шолохова спекуляции на тему «Он – не он» множатся. За ответом на единственный вопрос – кто все-таки автор «Тихого Дона»? – обращаются к кому и чему угодно, кроме текста книги. Между тем только в нем и можно найти ответ, хотя поиски его, на мой взгляд, не самое осмысленное занятие. Гораздо интереснее было бы задаться вопросом «Про что роман?» – и тут обнаружатся подлинные бездны. А заодно станет понятно, почему и пресловутая загадка авторства так сильно волнует умы.[/b]На мой вкус, интеллектуальные построения вокруг «Тихого Дона» – занятие чрезвычайно легкое. Как, впрочем, вокруг любой другой великой книги.Найти текстуальные и интонационные совпадения – не шутка. Да и сюжетные найдутся, при нынешнем-то умении притягивать одно к другому.Скажу больше: лично мне не составит никакого труда доказать, что «Войну и мир» написал не Толстой. И аргументы будут все те же самые, антишолоховские: откуда тридцатисемилетнему помещику, выпустившему до этого лишь несколько повестей и рассказов, пусть удачных, но далеко не дотягивающих до народной эпопеи, в таких деталях знать эпоху начала девятнадцатого века? Это он наверняка порылся в чьих-то черновиках и выкрал роман! Потому что сам был обычный яснополянский дундук с идеями, неудачливый реформатор своего хозяйства... Он потому и заставил жену семь раз переписывать «Войну и мир», чтобы скрыть источник заимствований. Сравните только наброски его романа из истории Петра сразу после «Войны и мира», в конце шестидесятых – начале семидесятых.Можно ли поверить, что это та же самая рука?! И «Анну Каренину» писал не он, а уже другой, современный автор. Возможно, Некрасов автор. Сами посудите: мог ли человек таких реакционных взглядов, как Толстой, автор столь плоской и однозначной публицистики, детских сказок из «Азбуки» и примитивнейших пьес для народа, домашний тиран, нетерпимый к чужому мнению, так тонко владеть «диалектикой души»? Ведь смысл «Анны Карениной» многозначен и ускользающ, а толстовская проповедь добра и непротивления – поразительно однозначна и линейна! И «Анну Каренину», само собой, не сравнишь с «Воскресением».Что касается моих собственных аргументов в защиту шолоховского авторства, то они просты. Только не надо сравнивать «Тихий Дон» с «Войной и миром». Их бессмысленно сравнивать, потому что Шолохов никакой не «красный Толстой». Толстой писал философский роман, развернутую историческую иллюстрацию к своей (а в основном, конечно, шопенгауэровской) концепции истории, воли, личности и пр. «Тихий Дон» – роман какой угодно, но только не философский и не новаторский. Никакой концепции за ним вообще нет – автор начинал его с весьмаскромной, чисто бытописательской целью, ориентируясь при этом не на титанов вроде Толстого, а на честных изобразителей и отчасти этнографов, поскольку книга-то, в общем, этнографическая, имеющая целью рассказать о нравах и обычаях казачества.Почему же в таком случае «Тихий Дон» стал великой литературой? «Тихий Дон» получился случайно, автор его не был профессионалом, он писал себе про то, что видел (или пересказывал то, что прочитал, – в частности, когда речь идет о Первой мировой войне), его привлекал сам процесс описания чужой жизни, а куда это описание выведет – он понятия не имел. Так Дон течет себе – и не знает куда. Вопрос о смысле «Тихого Дона» есть, собственно, вопрос о смысле жизни, о нравственных итогах русского двадцатого века – потому что и книга про жизнь, а не про «борьбу масс», как писала о книге вульгарная литературная критика. В «Тихом Доне» все как в жизни, книга принципиально алогична, как алогична всякая революция и всякая страсть. Этот роман написан очень неумелым и молодым автором – почему и получилось гениально.Если вдуматься, «Тихий Дон» – очень архаичная книга, и эта архаичность воспринимается как великое новаторство. В последних ее главах эта фольклорность проступает особенно ярко, потому что с момента, когда Мелехов попадает в банду Фомина, из его действий вообще испаряется какой бы то ни было смысл.Он просто бегает, прячется, странствует – воцаряется хаос, бесцельность; так странствуют герои русского фольклора. Да и все у Шолохова только и делают, что перемещаются: подробно фиксируются передвижения войск, перебежки героев от красных к белым и обратно, и все это гигантское движение происходит на сравнительно небольшой территории, почему все и встречаются постоянно... Роман-странствие – самый древний, самый простой сюжетный архетип. Иван-дурак и Иван-царевич (не одно ли и то же лицо?) ходят за тридевять земель, которые незнамо где расположены; персонажи Рабле, Сервантеса, де Костера вечно странствуют, кого-то встречают, рассказывают свои истории, выслушивают чужие... По этому же принципу выстроен не менее архаичный и не менее знаменитый роман Гашека «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны», в котором, если вдуматься, перемещений войск не меньше, а то и больше, чем в «Тихом Доне». Считается, что эти военные, протокольные, справочные вставки – такая-то дивизия поехала туда, такой-то полк пошел сюда – в живую ткань чужого любовного романа вписывал сам Шолохов. Но вот парадокс – без этих вставок роман не был бы великим. Ибо эти хаотические перемещения (смысла которых читатель, не будучи военным историком, не понимает все равно) – лишь часть общего движения в никуда, бега на месте, бессистемного кровавого верчения вокруг своей оси. Чем кончилась революция? Новым закрепощением: ничем. Ради чего перебили столько народу? Ради чего любил Григорий Наталью и Аксинью, потеряв обеих? Ради чего метался между белыми и красными, возненавидев тех и других? Ответа нет: хаос. И этот хаос называется русской жизнью, не имеющей ни одного морального закона или твердого религиозного основания: все – только легкая пелена над бездной. И бездна обнажается при первом социальном катаклизме – даже с какой-то радостью, с пьяным наслаждением.Я осмелюсь напомнить читателю еще об одном романе, начатом, когда автору было двадцать три года, как Шолохову в момент публикации первого тома «Тихого Дона». Молодой автор закончил свой эпос в тридцать лет (Шолохов – в тридцать пять). Паузы между написаниями новых частей романа все возрастали и возрастали (как и у Шолохова): первые главы «Онегина» написаны стремительно, а вторая половина книги – главы с пятой по восьмую – писались медленно и трудно, так что автор и не чаял закончить сочинение. Главное же – он и не знал, чем ее закончить. Его Онегин с равной легкостью мог прийти к декабристам, поехать воевать на Кавказ, а то и все сразу – прийти к декабристам и оттуда попасть на Кавказ; ясно было одно – умный и сильный герой выломился из своей среды, потерял женщину, убил друга и оказался в роковой пустоте. «Тихий Дон» – про то же самое; и как Пушкин в двадцать третьем году, в Одессе, «даль свободного романа сквозь магический кристалл еще неясно различал», – так и Шолохов в начале работы понятия не имел, куда придет Мелехов. И это, в сущности, по русским обстоятельствам неважно – ибо все одинаковы; из «Тихого Дона» вполне ясно, что красные и белые леплены из одного теста, все они бывшие соседи, и категорически невозможно понять, почему одни пошли убивать других.Для Онегина в финале, как для бедной Тани, «все были жребии равны»; человеку выжженному, опустошенному – либо просто слишком талантливому – деваться некуда. Отсюда искание смерти, невозможность приложить себя ни к одному из дел, какими увлекается большинство, неспособность опьяняться коллективными гипнозами – самая что ни на есть байроническая тема, а байронизм ведь – удел молодых. Особенно начитанных молодых (Шолохов в молодости читал много и бессистемно). Мелехов достойно пополнил плеяду лишних людей в русской литературе – и не зря в его фамилии (только «о» заменено на «е») прочитывается шолоховская. Молодой талантливый чужак, равно ненавидящий белых и красных, – вот гипотетический автор эпопеи, и, чем вычислять этого автора среди шолоховских ровесников и соотечественников, я предпочитаю допустить, что это он сам и был. Потому, что эта же коллизия – сильный человек, не нужный собственной Родине, – прослеживается и в гениальном, несомненно аутентичном его рассказе «Судьба человека».Шолохов, правда, заканчивал роман зрелым писателем, а потому угадал единственное пристанище человека, лишившегося всех убеждений и всех надежд. Таким пристанищем оказывается семья – самая тесная, кровная, родовая связь. И потому Григорий Мелехов в финале «Тихого Дона» держит на руках сына – «это было все, что покамест связывало его с этим огромным, блистающим под холодным солнцем миром» (изощренный стилист никогда себе не позволит такого нагромождения творительных падежей, но Шолохов был не стилист, а прозаик, совсем другое дело). Наша страна, лишившись всех смыслов и всех надежд, тоже обратилась к самому древнему, кровному и родовому, но и самому темному, звериному: к «Своим». Я уже писал о том, что названия фильмов последних лет – «Брат», «Сестры», «Свои», «Родственники» и даже «Мой сводный брат Франкенштейн» – выстраиваются в странную, смутную летопись степеней родства. Но родство остается тому, у кого нет ничего другого: безрадостный итог страшного века, оставившего Россию с тем же кругом неразрешенных проблем, по которому она ходила весь девятнадцатый и весь двадцатый. Ничто в новом веке не указывает на внезапное обнаружение новой национальной идентификации. А стало быть, Григорию Мелехову останется вечно выбирать между женой и любовницей – как выбирает Россия между свободой и величием, – а в конце концов терять и то, и другое.Возвращаясь к своему покосившемуся хутору и грязному голодному сыну. Кто-то скажет, что ничего более важного в жизни и нет. Может быть.Но не в том дело, а в том, что написать такую книгу способен только очень молодой человек. Виктор Астафьев мне так это объяснял: «Чтобы написать такую страсть, надо, чтобы стоял до звона!.. И конца своим силам не знать, чтобы на эпопею замахнуться». Действительно, эпопея – по дерзновенности замысла и ощущению бескрайности своих сил, – удел людей сравнительно молодых: Солженицын задумал «Красное колесо» в семнадцать лет, и замысел его книги недалеко ушел от первоначального, называвшегося еще «Люби революцию!» (только вектор поменялся). Эпопея – вообще жанр архаический, жанр детства литературы; и потому он так любим молодыми, к старости все больше тяготеющими к рассказу, короткой повести...А еще – молодой человек не знает смысла жизни. Писательство – его инструмент познания мира. Потому он и пишет – чтобы таким образом понять. Шолохов таким образом понял Россию – страну без закона, без морали, без традиции (ибо все это либо не прижилось, либо погибло).Один остался закон – кровная связь, любовь к земле и роду. А это значит – все вернулось к доисторическим и дохристианским временам: временам, в которых личность не значит ничего. С таким пониманием писать дальше не было никакого смысла, потому что в «Тихом Доне» все сказано. Но сказано не прямо, как у Толстого, а всей фабулой, всем текстом.Потому-то непонятая большинством книга, хоть и обдирая себе бока, но прорвалась к читателю, даже с таким финалом, вызвавшим недовольство идейной критики.Почему Шолохов для написания своей эпопеи обратился к простейшим приемам и самым дешевым фабулам – таинственная роковая красавица, мужняя жена, плюс странствие, плюс постоянный другвраг-спутник (Мишка Кошевой) – понятно: молодым людям неоткуда взять другого опыта, они еще не наработали литературной изощренности. В «Поднятой целине» ее больше, тут все осмысленно, все работает на задачу... и потому книга вышла мертворожденной, несмотря на отдельные блестки. В «Тихом Доне» Шолохов поразительно наивен: на жесткий шампур простой и надежной фабулы нанизывается хаотическое, расползающееся, избыточное мясо жизни-как-она-есть, и читателя не покидает ощущение живой, на глазах происходящей трагедии. Лучший способ быть таким же великим и страшным, как жизнь, – ничего про нее не выдумывать. Писать, как есть, не заботясь о смысле и композиции. Выступать чистым посредником. И тогда литература задышит – что и произошло с гениальной ошибкой молодого писателя, знать не знавшего, что у него получилось.Нам надо сегодня перечитывать эту книгу, очень простую по исполнению – ничуть не более сложную, чем личность двадцатитрехлетнего юноши. Нам надо сегодня вдумываться в этот роман, бесконечно сложный по смыслу – как жизнь и как собственная наша история. И если вам двадцать три года, и амбиции у вас большие, а о чем писать, вы не знаете, – попробуйте просто написать о том, что видите. Может, у вас получится полная ерунда, но так по крайней мере сохраняется шанс написать великую литературу. Ничто другое такого шанса не дает.

Старые песни о том же

[i]Повторяемость российской истории начинает надоедать. Русские обвиняют евреев в сатанизме, евреи русских – в антисемитизме, русские апеллируют к генпрокурору, евреи – к мировому сообществу...[/i][b]Как же все это надоело![/b]Господи, кончится это когда-нибудь или нет?! Начнет ли Россия заниматься чем-нибудь более конструктивным, – или, как разваливающийся на ходу поезд, так и будет бегать по кругу, теряя вагоны, проводников, уголь? Под заголовком «Еврейское счастье, русские слезы…» пишется очередное «Слово к народу» – в 1991 году оно, если помните, было адресовано именно к народу и появилось в газетах «День» и «Советская Россия», а сегодня напечатано в «Руси православной», вывешено в Интернете и обращено уже к генпрокурору. Видимо, один остался представитель народа – на него все и надежды. Этот представитель тоже сейчас, кстати, активизировался, сделал обширный доклад на расширенном заседании прокуратуры, цитировал Ивана Ильина... Адресат, короче, старается соответствовать чаяниям.После того «Слова к народу», подписанного Распутиным, Беловым, Прохановым и другими одаренными людьми, случился путч – и окончательное воцарение демократии. Письмо появилось в феврале – путч был в августе. Теперь до февраля чуть-чуть не дотерпели, да и подписи, прямо скажем, пожиже: скульптор Клыков, редактор Крутов, батька Кондратенко, 19 депутатов Государственной думы из фракций «Родина» и КПРФ...В самом письме нет ничего принципиально нового: евреи захватили власть в России, и сами это признают (цитируется Тополь, «честный еврей»). Евреи считают всех неевреев экскрементами (цитируется «Кицур Шульхан Арух», древний иудейский свод законов, который, по мнению авторов документа, «обязателен к исполнению по сей день»). Евреи захватили русскую культуру и пропагандируют секс (цитируется Швыдкой, чья передача «Культурная революция» обсуждала однажды утверждение: «Секс – двигатель культуры»). Набор этот не изменился со средних веков: только тогда утверждали, что евреи пьют кровь христианских младенцев, а теперь – что растлевают культуру христианских народов. Тоже, если вдуматься, разжижение...Спорить со всем этим бессмысленно. Березовский и Гусинский действительно евреи, как и Тополь; роль евреев в перестройке, как и в русской революции, была огромна; последствия революции и перестройки для российского населения (в том числе, кстати, и для евреев) были крайне тяжелы. У Солженицына в книге «Двести лет вместе» сходные обвинения сформулированы мягче, но тоже присутствуют, и тоже была большая буча, и еврейские публицисты – в массе своей очень поверхностные, крикливые и неостроумные – жестоко высмеивали большого писателя, написавшего, правда, на редкость слабую и тоже поверхностную книгу... Все стороны в этом споре давно уже так хороши, что хочется его как-то поскорее свернуть.Я вовсе не отрицаю права Клыкова, Крутова и девятнадцати депутатов Государственной думы писать антисемитские письма. В конце концов, издана же в России откровенно антиисламская книга Орианы Фалаччи «Ярость и гордость», и ничего, никто от этого не умер. Правда, книга эта – не столько исламская, сколько антиитальянская и вообще антиевропейская: как вы все это позволяете?! Но спорность ее от этого не меньше. Больше того, скажу сейчас вещь очень крамольную и даже рискованную, но неприязнь к тому или иному народу – естественная вещь для любого, кто признает реальностью национальный характер. У меня и к евреям, и к русским масса вопросов – могу это себе позволить, будучи наполовину русским, наполовину евреем и выдерживая жестокие внутренние бои. Не любит кто-то евреев – нормально, жалуется на них в генпрокуратуру – пожалуйста. Обзывает их врагами рода человеческого и посланниками Сатаны – наверное, тоже можно. Потому что Шамиль Басаев в своих письмах как только не обзывает русских – и никто его до сих пор не может арестовать ни за терроризм, ни за разжигание межнациональной розни. Ну а если Басаеву можно, почему Крутову с Клыковым нельзя? Они что, хуже? Они лучше! И Крутову, и прочим доблестным сатаноборцам обидно, что власть, не сумевшая идейно определиться после краха предыдущего режима, опять не хочет воспользоваться уже практически готовой к употреблению идеологией русского национализма. В начале девяностых тоже казалось, что Горбачев колеблется, – ему предлагали готовое «Слово к народу» в качестве программы, а он не захотел, ограничился призывом во власть Янаева с Павловым. Сегодня Путин тоже все никак не определится с идеологией, шаг вперед – два шага назад, то заговорито нашем незримом враге, который тянет к нам коварные лапы, то похвалит друга Буша и пожмет коварную лапу Ющенко...Как-то все зыбко. При этом идет откровенный и быстрый призыв во власть верных друзей-чекистов, главного и, в общем, единственного кадрового резерва нашего президента. Почему бы не предположить и дальнейшие события? Поедет он в отпуск в Форос, а перед отпуском скажет: ну, ребята, давайте. Если у вас получится – хорошо. А если нет – я не виноват, и вы будете чудаки на известную букву. В августе, по российской традиции, они попробуют, народ соберется перед Белым домом...Непонятно только, кого теперь свергать. Дзержинского-то нету. И кого обвинять, когда шоковая терапия осуществится руками демократов.Альтернативы ведь тоже нету. А главное, никакого Ельцина в окрестностях не наблюдается. Разве что тот самый, предыдущий, объявится из политического небытия, в котором тихо отсиживается на тонкой грани между почетной пенсией и ссылкой.[b]Чума на оба ваши чума![/b]Что до существа замусоленной проблемы, я как раз сейчас заканчиваю довольно обширный роман «ЖД», в котором описывается русско-еврейская война. В этом романе две великих нации спорят за право называться коренным населением России. Евреи доказывают: мы хазары, мы жили тут до вас, мы и бомбу сделали, и русскую литературу написали, и политика с экономикой у нас получаются лучше, потому что это НАША ЗЕМЛЯ! А русские говорят – нет, мы первые тут жили, от вас нам один вред, вы размываете своими еврейскими штучками нашу великую романтическую варяжскую северную идею, это наша земля, и укатывайте в свой Израиль! Проблема в том, что у русских националистов нет своего Израиля – какой-то далекой северной прародины, в которую можно бы их послать.А по ходу действия выясняется, что ни русские, ни евреи не имеют к коренному населению России никакого отношения. И живет себе это коренное население, угнетаемое по очереди то варягами, то хазарами, то либералами, то государственниками, то космополитами, то почвенниками...Страдает то от шоковых терапий, то от массовых истреблений на бессмысленных и бездарных войнах.Травится то телевизионным мылом вкупе с программой «Аншлаг», то патриотическим воспитанием и киноэпопеей «Вечный зёв». И обе эти захватнические группировки ему, коренному населению, глубоко безразличны. Оно-то знает, что до его проблем нет никакого дела ни скульптору Клыкову, ни публицистке Алле Гербер. Они свои проблемы решают, а народ между тем вымирает потихоньку. Или выживает, назовите как хотите. Но своей политической воли у него нет, а потому прервать этот сильно затянувшийся спор двух захватчиков между собою он не может и не хочет. Тоска, право.Я знаю, что и варяги, и хазары очень на меня обидятся за эти слова. Но кто-то же должен сказать им правду. Должен же кто-то сказать вслух, что у так называемых русских патриотов нет ни малейшей любви к своему народу и ни малейшего права говорить от его имени – ибо народ этот они рассматривают как стадо, которым рулить должна национальная элита. Бездарным скульпторам, редакторам и депутатам давно пора понять, что право называться русскими патриотами они утратили навеки: непатриотично так плохо работать и так дурно себя вести. А либеральным, или космополитическим, или еврейским публицистам, защитникам своих прав и патриотам Соединенных Штатов Америки тоже давно пора понять, что отождествлять себя с мировой общественностью, оправдывать грабежи, делать национальных героев из современных Бендеров и по любому поводу упоминать холокост – лучший способ сделать из толерантной и измученной России нормальную антисемитскую страну. Правда, терпение коренного населения почти беспредельно, так что ни варяги, ни хазары ничем не рискуют.Честно говоря, коренному населению давно пора бы скинуть этот двойной переменный гнет, перестать слушаться тех и других миссионеров и зажить наконец своим умом, отвергнув как северную идею всеобщего истребления, так и южную идею всеобщего попустительства. Но коренное население почему-то никак не хочет осуществить эту простую программу – наверное, потому, что тогда надо будет думать самим. А пока оно работает, смотрит телевизор, в котором патриоты медленно вытесняют аншлаговцев, и думает, как ему выжить без льгот. Что касается сионизма и антисемитизма, а также патриотизма, космополитизма и разжигания национальной розни, то население на это давным-давно положило. И это – единственный положительный результат последних двадцати лет русской истории.Приношу свои извинения всем, чью национальную рознь я разжег. Чума на оба ваши чума.

Сумасшедшая январская весна

[b]Наши люди разучились радоваться. На них не угодишь. Из всего делают драму. Обещали нам самую суровую зиму за последние пять лет – общая паника: трубы полопаются, народ вымерзнет… Случилась вместо этого самая теплая зима с 1886 года (именно тогда январская температура была где-то плюс три) – опять нехорошо. Природа сошла с ума, и, значит, всему конец.[/b]Да радоваться надо, дорогие мои! Радоваться, что в кои-то веки не сбылся мрачный прогноз МЧС! Они любят свою значимость подчеркнуть, вот и предсказывают сплошные катаклизмы. А нам отлично – у нас весна, что в сочетании с удлиняющимся световым днем и небывало ясной погодой выглядит почти репетицией конца марта. Только не пахнет еще… а впрочем, немножко уже и пахнет.Травка повылезла из-под снега и немедленно приобрела бодрый зеленый цвет. У нас это быстро – чуть повеяло теплом, и все расцвели. В московских скверах и парках появились подснежники! Мы давно уже привыкли к гнусному значению этого слова – так в ментовских сериалах называют трупы, спрятанные под снегом.Что подснежник бывает еще и цветком, давно забыли. Не надо с утра расчищать машину от снега, снега вообще нет, дороги успели даже высохнуть! Почки набухли… Москвичи и тут не рады: им кто-то внушил, что теперь вымерзнет урожай. Погибнут посевы, без снега-то. В феврале уж точно ударит мороз под тридцать, должен же он хоть когда-то ударить! И останемся мы без огурок, помидорок, а то и хлеба…Да не будет уже никакого суперхолода, господа! В феврале обещают максимум до минус пятнадцати, а это для посевов нестрашно. И снег уже опять выпал, и опять мы пережили начало зимы, самое счастливое время, когда только что все было черное и грязное, а стало вдруг белое и пушистое. Ура! Дети играют в снежки и по третьему уже разу приветствуют матушку зиму, еле-еле установившуюся к двадцатому января. Причем говорят еще, что в первых числах февраля все опять стает, к чертям, и московские маргаритки поднимут свои неунывающие головки.Это когда в апреле минус десять, надо жаловаться. А когда в январе плюс четыре, надо ловить этот короткий момент. Пускать кораблики по ручейкам, собирать первоцветы и гулять в обнимку на долгом, совершенно весеннем закате. Наша жизнь должна бы нас приучить к тому, что все плохое и хорошее случается в России вне календаря и расписания, как подарок судьбы. И то, что проблемы у нас не только падают как снег на голову, но и тают как снег в этом январе, – повод для национальной гордости и всеобщего ликования.[b]Комментарий специалиста[/b][b][i]Рассказывает научный сотрудник Ботанического сада МГУ Александр Зернов.[/b]В коллекции у нас больше 130 раннецветущих растений, и сейчас все они должны находиться в покое зимы. Но в этом году ведут себя не по правилам. Вот и крокусы – смотрите! – такие они в марте должны быть. А это молодая магнология, привезенная с Кавказа. Она ни разу не цвела, и поразительно, что именно в январе появилась первая в ее жизни цветочная почка.Потепление ничего хорошего не несет, и те растения, которые проснулись, вряд ли потом порадуют нас буйным цветением.Предусмотреть метеостранности заранее невозможно. По традиции боимся морозов, укрываем растения от холода, но как укрыть от тепла?! Главный Ботанический сад АН СССР дальше от нагретого центра, но и здесь непонятно, какое время года: ивовые над прудами готовы встретить вербное воскресенье, веточки усыпаны мохнатыми белыми шариками, а в глубине леса на пнях – свеженькие осенние грибы.Ожили папоротники, у эффектных рододендронов верхушечные почки размером со сливу, вот-вот раскроются.[/i]

Похвала трезвости

[i]Главной темой предновогодних публикаций снова становится пьянство. Как пить, чтобы не отравиться. Сколько и чего пить, чтобы не болела голова. Госдума прибавила пьяную неделю для полноты народного счастья. И все это время в голове моей вертится единственный вопрос: помилуйте, но нельзя ли не пить вовсе? Обязана ли наша каникулярная неделя быть пьяной? И почему пьянство так уж прочно увязано с образом России – не по причине ли отсутствия остальных объектов для национальной гордости? [/i]Вот живет Федор Углов, дай Бог ему здоровья. Сто лет человеку, и скоро будет сто один. Оперирует до сих пор. Больше того – до сих пор «остается мужчиной», как он корректно формулирует в интервью.Жена младше его втрое. Он работает над новой книгой, ездит на конгрессы, следит за современной словесностью. Я не в восторге, допустим, от политических взглядов Углова, и меня смущает его непримиримость. Но вот что он вовсе никогда не брал в рот алкоголя и всем не советует – это меня приводит в восторг.Здесь я ему как врачу с восьмидесятилетним стажем, хирургу с фронтовым опытом, доверяю стопроцентно.Хотя бы потому, что имею мрачный личный опыт – нет, не алкоголизма, Боже сохрани, но маний и фобий на почве утреннего похмелья. Оказалось, что мне пить нельзя вовсе. Да мне, собственно, и не хотелось никогда. Во всякой выпивке я ценил больше всего закуску. То есть когда бы не вечный – тоже надуманный, внушенный – страх перед сверстниками и коллегами показаться недостаточно мужчиной, недостаточно авантюристом и журналистом и пр., я бы вообще ничего не пил крепче кефира, от которого, кстати, испытываю эмоции куда более положительные, чем от алкоголя. И если в России нельзя директивно вводить сухой закон (о чем свидетельствует печальный опыт Горбачева и его крайне неудачного дебюта в большой политике), то ввести его для себя лично, по-моему, обязан каждый мыслящий человек.Собственно, вся наша перестройка случилась из-за водки. Вся эта вакханалия, с внезапным и бессмысленным разрешением вещей, которые разрешать нельзя по определению. Разрешили национализм, воровство, бандитский рэкет (который одно время называли формой рыночной экономики, вполне себе цивилизованной охраной предпринимателя, «во всем мире так»). Разрешили врать направо и налево, ругать все советское, обожествлять все западное. Антисоветской ложью стали попирать советскую. Обожествили распад и лень, назвав их нормальной реакцией на семьдесят лет угнетения.Коррупцию чуть ли не поощряли. А все почему? Потому что генсек Горбачев жаждал народной популярности. Он жить без нее не мог! Сначала ему показалось, что основой этой популярности станет борьба с водкой – Бог весть почему, наверное, шепнул кто-то, что главная проблема наша в пьянстве. А все остальное время он просто преодолевал мрачные последствия того своего первого эксперимента. И разрешал народу все – лишь бы любили, а прессе устроил вообще небывалую вольницу – лишь бы хвалили.Нет, нельзя в России устраивать сухой закон. Потому что ненависть нашего народа к закону – любому, такой уж опыт жизни – даже сильней любви к спиртному. А уж когда они накладываются друг на друга – вообще пиши пропало. Нельзя запрещать распитие пива на улице, нельзя запрещать даже пивную рекламу – хотя у меня как гражданина и телезрителя все эти меры вызывают самое горячее одобрение. Просто этот запрет каждый должен ввести для себя лично: не пить пива на улице, не демонстрировать человечеству, какой ты крутой, несмотря на свои пятнадцать лет, не бить бутылки по случаю весны или просто праздничного настроения. Не дурманить себе голову дешевой и быстропроходящей эйфорией. Нельзя законодательно запрещать то, что относится только к сфере личного выбора, – но на уровне личного выбора я бы раз навсегда упразднил всякое спиртное. Потому что, по справедливому замечанию героя старой песенки Новеллы Матвеевой, – «Кто пьет без горя, тот его накликает, кто пьет от горя, тот его умножит».Я бы, если честно, и рекламу водки не запрещал – потому что к рекламе наш народ относится немногим лучше, чем к законам. Водка все-таки лучше пива – в том отношении, что похмелье от нее тяжелее, а значит, и избавиться от нее легче. Кто раз как следует напьется, потом как следует поблюет, простите за выражение, да помучается утренним раскаянием, – тот все-таки имеет шансы увидеть реальное лицо алкоголизма, а не жизнерадостную его маску, медвежью или толстячью. Водка быстрей помогает понять, какая же это, в сущности, дрянь – любое спиртное, когда оно используется не в целях дезинфекции или согревания.Россия давно уже привыкла, что водка в ней – универсальный смазочный материал. С ее помощью решаются проблемы, на улаживание которых в трезвом обществе ушли бы месяцы. Водка помогает вытерпеть неприятного собеседника, уговорить упрямую подругу или дать взятку нерадивому сантехнику. При этом обычно забывают, что подруга наутро испытает к вам стойкое отвращение (да и вы к ней, боюсь, тоже), неприятный собеседник в агрессивной стадии опьянения почти наверняка затеет с вами драку, а подпоенный и задобренный таким образом сантехник сделает с вашими трубами такое, что не разберутся трое трезвых. Мне возразят, конечно, что русская жизнь сама по себе чудовищна и человеку необходимо забываться. Но ведь если он продолжит забываться именно такими способами – шансов на изменение русской жизни в некоей перспективе не остается вообще! Вся наша жизнь очень похожа на опьянение, и в этом единственное объяснение русско-водочной мифологии. Любую новую идею мы приветствуем так же громко, беспорядочно и некритично, как выпивку.Сначала подхватываем, потом впадаем в восторг, потом братаемся и клянемся во взаимном уважении, потом плачем, потом злимся и кровавим друг другу лица. А падая и засыпая, проклинаем все те же условия жизни, доведшие нас до всего этого. Проснувшись, ничего не помним и переписываем историю. Это не я ходил вчера по столу и давил ботинками помидоры, не я выдавил в чай канарейку, не я пытался умыкнуть невесту у жениха (который был к тому времени уже вообще в хлам), не я сделал революцию 1917 года и большой террор двадцать лет спустя. Наблюдая сейчас украинскую революционную эйфорию, медленно переходящую в усталость, печаль, а в перспективе и ярость, – я отлично узнаю наше прошлое, наш 1991 год и похмелье два года спустя. И лозунги на оппозиционных транспарантах всегда звучат как тосты: «За Ющенко!», «За власть Советов!», «За нашу и вашу свободу!», «За присутствующих здесь дам!», «За то, чтобы не последняя!» Ох, не последняя.Не пить, в сущности, очень легко.Достаточно открыть для себя источник других радостей – а ведь именно отсутствие этих радостей и приводит Россию вот уже лет пятьсот к череде национальных катастроф. Достаточно читать хорошие книжки, изучать историю, жениться по любви, а не по расчету или залету. Достаточно научиться разговаривать не только о быте (от которого сопьется в наших условиях любой) или бабках (которых все равно всем не хватает – от миллионера до скромного пенсионера, в этом смысле Россия мононолитна).Словом, если избавиться от всех видов алкогольных зависимостей – жизнь в самом деле становится такова, что пить уже не обязательно.Но вот что интересно. Именно Новый год – главный праздник для атеиста и второстепенный для верующего – сопровождается у нас небывалыми по интенсивности возлияниями. Потому что люди изо всех сил стараются забыть, что вот и еще один год улетел в вечность, а ничего не изменилось. И сами они почти ничего не сделали, и страна утратила то немногое, чем вправе была гордиться.А что, если не пить? Если попробовать трезвыми глазами посмотреть на то, что было в этом году? Ведь бывшего – настоящего, невыдуманного – вполне хватает на то, чтобы ужаснуться. И чтобы вывести наконец – хотя бы для себя, а не на государственном уровне! – некие уроки из происшедшего. Почему бы нам не задуматься не над тем, в каком платье следует встречать Новый год, и не о рецепте новогоднего коктейля, а о том, что сделать с собой и окружающими, чтобы будущий год был другим? История России давно снискала себе эпитет: «неизменная», «циклическая». Но цикличность – как раз главная примета жизни запойного алкоголика: он не может разорвать круг. Выпил – похмелился – запил – чуть не умер – держится – выпил. Мы довольно долго держались, воздерживались от всякого рода кровавых чисток и внешних экспансий, но, кажется, потянулись за бутылкой снова... почему?! Потому ли, что зависимость неисцелима, хотя мы и не хотим себе в ней признаваться? Я знаю, как порвать русский исторический круг. Для этого достаточно, чтобы хоть небольшая часть общества решила для себя: все. С этого дня я больше не пью. А все остальное приложится, увидите.Значит ли это, что никто и никогда больше не видит меня с рюмкой в руках? Нет. При встрече со старым другом, на юбилее родного издания или на собственном дне рождения я выпиваю символические пятьдесят граммов, чтобы не обижать собравшихся. И этим ограничиваюсь, что не может не вызывать у собравшихся естественного недоверия. Собравшиеся ведь носят в крови принцип, укоренившийся тут со времен поголовного доносительства: не пьет? – стукач! Я надеюсь, что трезвого перестанут принимать за стукача. Я надеюсь, что его будут принимать за человека, которому надоела круговая повторяемость русской жизни. И головная боль по утрам, и тошнота по вечерам, и муки совести за вчерашнее. А если кому-то так уж необходимо «пострадать», как учил Достоевский, – мучиться совестью у нас и без похмелья есть за что.

Друг изящного

[b]Иногда кажется, что их было несколько. Один человек не мог просматривать все тексты, представленные на премию его имени, следить за выступлениями и публикациями ведущих советских писателей, читать протоколы их допросов и обзванивать по ночам тех, кого пока не допрашивали.[/b]И все это в нелегкое время – тут тебе и индустриализация, и коллективизация, и большой террор, и кадровая чехарда; и промышленностью поруководи, и курсантам речь скажи, и с хлопкоробами сфотографируйся! Казалось бы – где тут заниматься литературой? Хоть ее бы, голубушку, пустить на самотек! Но советским писателям повезло. Их судьбы зависели от эстета.Он был человек непростой. Дураками были те, кто изображал его дураком, страдающим запорами. Мало ли кто чем страдает. У каждого второго писателя геморрой, и ничего, общаются с богами. Он отлично понимал, что от любой эпохи остается в конце концов не индустриализация и не коллективизация, а настоящая литература; забота о бессмертии должна состоять в заботе о прекрасном.Что такое индустриализация и коллективизация? Все это для народа, а народ помрет, и из него лопух будет расти. Собственно, он будет расти из всех. Мало ли было великих империй до его империи, мало ли их будет после? Что от них оставалось? Литература, переживающая и здания, и статуи. И потому он мог манкировать другими обязанностями – руководством промышленностью или сельским хозяйством; хватало верных начальничков, запуганных до сверхчеловеческого усердия, готовых стучать кулаками, устраивать ночные авралы и выжимать из народа трудовые рекорды. Хватало и добровольцев-энтузиастов, с их стахановскими десятками дневных норм, социалистическими соревнованиями и рационализаторскими предложениями.Даже в органах все уже двигалось более-менее само, потому что на каждого что-нибудь да было; при таком добровольном осведомительстве не составляет большого труда проворачивать любые процессы. Не поддавалась руководству только литература.То есть постановления принимались, организации создавались и распускались, велась борьба с формализмом, прекрасно был поставлен подхалимаж, но писали хуже и хуже, и памятником эпохи грозила остаться пирамида макулатуры, сложенная из романных кирпичей в духе самого что ни на есть образцового социалистического реализма.Все-таки вкус у него был, хотя и узкий. У него получилось с Магниткой и колхозами, но с литературой не выходило ничего. Пастернак был прав, когда на вопрос о степени полезности очередного постановления публично ответил: «После постановления снег не начнет ведь идти снизу вверх?» Не декретируется, никак не декретируется… Все, кто что-нибудь путное умел, стрелялись, вешались, уезжали или просились уехать. Авербах не просился, Киршону и здесь было хорошо, Вс. Вишневский, Павленко и Гладков никуда не стремились, а Замятин уехал, и теперь хотел выехать Булгаков. Журналы были наводнены поэтической халтурой, а пристойные поэты писали не пойми о чем, мимо современности. Вдобавок один из них – по слухам, чрезвычайно мастеровитый – написал про него пасквиль в стихах; ладно, написал бы и написал, но он стал читать его всем, кому ни попадя. С автором надо было теперь как-то поступить – но осторожнее, потому что писать и так уже осталось мало кому… Руководству литературой Сталин уделял первостепенное внимание.Вот почему практически у каждого большого художника, жившего в СССР в тридцатые годы, был свой роман со Сталиным. Конечно, инженеры человеческих душ несколько преувеличивали свою значимость, по-булгаковски веря, что власть именно с ними чувствует кровную связь, именно их просьбы выполняет, именно к их рекомендациям наиболее чутка. Такое преувеличение объяснимо и простительно: до серого большинства он не снисходил, но по-настоящему талантливых «вел» лично. Опекал, как умел. Не давал уничтожать. Он и Мандельштама бы не уничтожил, если бы понимал его истинные масштабы. Сталин не сажал тех, кого считал большими писателями, – Пастернака, Ахматову, Булгакова, даже «эту сволочь» Платонова. У Цветаевой мужа и дочь посадил, а саму не тронул. Что, кто-нибудь мешает? Товарищам «попутчикам», куда записали всех сколько-нибудь одаренных писателей, мешает РАПП? Не надо РАПП, разгоним РАПП – кто это тут порывается вместо нас руководить литературой? Мы сами будем ею руководить, тут нельзя действовать топором! И он руководил; и это было единственным направлением, на котором все шло не по его плану.Пастернак был точен, когда называл Сталина «титаном» (или «чудовищем») дохристианской эры. (Записавший это Гладков не понял, переспросил: может быть, послехристианской? Пастернак упрямо повторил: ДО. «Послехристианской» для христианина не существует, чего не понимали пастернаковские друзья-атеисты). Как положено крупному дохристианскому вождю, Сталин действовал безошибочно, когда приходилось иметь дело с вещами грубыми и простыми: пугать, мобилизовывать, интриговать. Все, что касалось мертвой материи, удавалось ему блестяще; но литература была живой материей.Он чувствовал, что она ускользает. И потому думал о ней больше, чем о мазуте и хлопке.Собственно, его вкусы легко реконструируются: он любил исторические романы о великих диктаторах, поскольку они оправдывали его не только в глазах массы, но и отчасти в его собственных. В тридцатые ему нравилось то, что писали о Петре: реформатор, жестокий, конечно, но еще не абсолютный, не самоцельный, способный прислушиваться к чудому мнению, не только пытающий, но и созидающий. В сороковые стал актуален уже Грозный: еще больше мучительства и подозрительности, и соотношение между созиданием и разрушением теперь уже в пользу последнего. Наконец, в пятидесятые он стал любить Тамерлана, всяческих «потомков Чингисхана» – то есть мечтал не просто о судьбе сильного русского государя, а об участи владельца полумира. Парадоксально, но факт: в своих эстетических и исторических симпатиях он, старея, отступал все глубже в древность: к Петру – Грозному – Тамерлану – Чингисхану…Следующий шаг был бы куда-нибудь к шумерам, потому что только в абсолютной древности было столько зверства и так мало народного сопротивления ему; при Сталине Советский Союз двигался ровно против основного вектора мировой истории, туда, где власть все решала единолично, туда, где она была божественна. Отсюда и крайний архаизм его вкусов, несопоставимый, конечно, с банальностью ленинских пристрастий. Ленин в искусстве ничего не понимал, но он хоть понимал, что не понимает. Его вкусы ограничивались честным девятнадцатым веком, он и был человеком девятнадцатого века: Чернышевский, Пушкин, максимум – Надсон…При Сталине же небывало активизировались переводы древних эпосов, и у сотен переводчиков, писавших в стол чудесные, современные оригинальные стихи, — появился хлеб: переводились «Витязь в тигровой шкуре», «Манас», «Давид Сасунский»… Сталин не просто любил древность – он вел в нее. Отсюда и этот потрясающий эффект: берешь американский журнал пятидесятых годов – и все более-менее понятно, но открываешь любое советское издание конца сороковых или начала пятидесятых – и только что с ума не сходишь: ты попал в какую-то необъяснимо глубокую, непоправимо древнюю древность, это совершенно другая среда… Скачок, совершенный при Хрущеве, был не просто поворотом к относительной и умеренной демократии, а прыжком из доисторического времени – в историческое. Сталин же вел к доисторизму.Это касалось всего – и музыки, которая выродилась, по сути, в обслуживание чисто ритуальных мероприятий власти (кантаты, хоры, оратории), и изобразительного искусства, которое превратилось в древнеегипетское. Почему? Да потому, что древнеегипетская графика так же статична, симметрична, торжественна, так же кружится вокруг десятка-другого основных (разрешенных и рекомендованных) сюжетов. Каждому социальному слою соответствует определенное положение и строго регламентированная роль, свой жест, свой размер (крестьяне всегда маленькие, фараон – гигантский…).Сталина изображали рослым, выше Ворошилова; прочие персонажи имели непременные атрибуты – добрая мать всегда вытирала руки о платок, коротко стриженный светловолосый мальчик страдал из-за двойки или читал «Родную речь», стройная красавица с косой играла со стройной собакой… На полотнах сталинских времен все так же статично – даже когда героев застали за чем-нибудь очень динамичным, вроде уборки хлеба, — как на фресках позднего Рима. Интересно, что на доисторических картинках все еще весьма динамично – бегают охотники, грозят кому-то копьями, исполняют танец охоты…Но вот началось государство, и с ним пришла статика. Она бывает разной: молодой, напряженной и грозной, как в картинках раннего Египта, или усталой, разложившейся, пресыщенной, как в позднем Риме. Однако изобразительное искусство при Сталине ориентировалось именно на египетские, римские и византийские каноны. Почему, собственно, оно и не развивалось толком – и бесконечно далеко отошло от русской национальной традиции, которая как раз предполагала игру, юмор, эрос. Но все это относилось скорей к рудиментам язычества и было накрепко задавлено: осталось разве что в частушке и лубке. Ориентация Сталина на «русское, национальное» была на самом деле принципиальным отходом от него – в сторону Византии и Золотой Орды.В день его смерти Шостакович носился по комнате, насвистывая сквозь зубы, и принимался петь на мотив «Лезгинки»: «Асса! Дол-жна быть музыка изящной, дол-жна быть музыка прекрасной!» Шостаковича никто и никогда не видел хохочущим и пляшущим. Только в этот день. И это свидетельство дорогого стоит.

Оранжевый шантаж

[b]Не нам судить о правоте или неправоте политиков и их групп поддержки. История всех расставит по ранжиру, передумает, переставит… «Грядущее на все изменит взгляд».[/b]Но есть один критерий, по которому легко определить неадекватность: это самодовольство, гордыня – страшнейший из человеческих пороков.Люди на Майдане очень уважают себя. Они постоянно утверждают, что достойны возглавить Европу (раньше – только войти в нее; революция всему придает иной масштаб). Им все отвратительнее Россия, которая теперь долго будет числиться на Украине по разряду рабских государств с византийскими либо монгольскими тоталитарными традициями. А самое главное, что спор с революционерами исключается: как только вы пытаетесь возразить, на вас машут рукой. Им ведь, защитникам свободы, все уже ясно.Собственно, и я много раз бывал в том же состоянии – мало ли у нас в России было революционных ситуаций в последние десять лет. И я отнюдь не против революций – я действительно думаю, что иногда они благотворны в нравственном смысле. Полезно и приятно петь хором и сверкать глазами при слове «сатрап». Избегать при этом надо одного – самовлюбленности. Потому что она первый признак того, что не все ладно. Признак глупости, а это, в отличие от либерализма или консерватизма, признак серьезный, устойчивый. Дурак может стать либералом или перебежать в консерваторы, но поумнеть – вряд ли.У нас в августе 1991 года такого самомнения не было – потому что все понимали: за отсутствием серьезного сопротивления со стороны ГКЧП никакого особенного героизма от нас не потребовалось. Правда, уже и тогда были участники обороны Белого дома, полагавшие, что трое суток пения под гитару дают им право называться элитой новой России. Стоило мне обратиться к кому-нибудь «товарищ!» - как ответом было дружное, регочущее: «Товарищи кончились!» О да, пришли господа. Заслужили.Я не хочу принижать революционеров, протестантов и нонконформистов. Они не захотели жить в жуликоватой стране и поменяли власть – прекрасно! Жаль только, что у них нет кандидата, о котором можно было бы уверенно сказать, что он белоснежен. Власть, конечно, сама виновата в том, что напоролась на революцию: революции делаются там и тогда, где и когда нет никаких других механизмов влияния на действительность. Мне кажется только, что Кучма не тиран. Бывал я на Украине при нем, раза два в год, бывал и в Крыму, и в Харькове, и в Киеве – нету тирании! Можно без всякой бархатной революции выигрывать политическое противостояние. Но организаторы бархатной революции понимают, что юридический или политический выигрыш всегда проблематичен. А вот бархатный практически обеспечен, потому что на всем бывшем советском пространстве сильны раннеперестроечные штампы: власть – плохо, народ – хорошо, национализм и либерализм – отлично! Правда, у революций есть один недостаток. Или просто свойство, если хотите. Месть, говорят, -блюдо, которое надо есть холодным. А революция – блюдо, которое надо есть горячим. Величайший стратег этого дела Ленин четко просчитал, что выступить надо 25 октября 1917 года и уладить все за один вечер. Так он и сделал, и революция как таковая была одной из самых бескровных, и все у них, у большевиков, получилось – а уже 26 октября все проснулись в другой стране. Революции нельзя затягивать на неделю, а тем более на две. Становится смешно, скучно, а главное – пропадает ореол моральной правоты, без которого борцы недорого стоят. Прямое давление на Раду, беспрерывное блокирование и разблокирование административных зданий, угрозы, шантаж, воинственные заявления… Украина начинает симпатизировать не тем, кто борется за нашу и вашу оранжевую вольность, а тем, кто так упорно и твердо не применяет силу. Соблазн огромен. В России его вряд ли бы выдержали. И я начинаю с тоской думать уже не о том, что у нас нет таких революционеров, а о том, что нет такой власти. Наши бы не устояли – живенько разогнали бы всю эту оранжевую площадь, а уж о блокировании президентской администрации здесь и думать нечего… Украину хочется считать Европой не потому, что в ней неистовствует Тимошенко, а потому, что в ней до сих пор не сорвался Кучма и не вышел из себя Янукович.Революция бывает обаятельна и права в первые несколько суток. Потом легкое, летучее опьянение успевает пройти – и ты видишь перед собой расчетливых и циничных манипуляторов, сыгравших на том, что народу надоела бездарная и деградирующая постсоветская реальность. Одно утешение, что на всех этих манипуляторов с их технологиями у славянства есть один великий контраргумент – родная неповоротливость, неорганизованность, медлительность…В этой каше увязают все технологии. Рада собирается весь день, все кворума не наберет; президент неизвестно где; Центризбирком считает и пересчитывает все по нескольку суток…Нет, в медлительных странах бархатные революции делать бессмысленно. Это вам не легковоспламеняющаяся Грузия. А потому похмелье успевает наступить раньше, чем хмельные апологеты украинского величия и национального совершенства наломают серьезных дров.

Спой мне лебедь, птица белая

Хвост, упорно называвший себя именно так, был едва ли не единственным радостным, веселым без чернухи и легкомысленным без цинизма автором во всей плеяде семидесятников. Его называли петербургским Моцартом, и это было вполне точно – не в смысле масштабов таланта, а именно в смысле моцартианской легкости и гармонии. Не знаю, каким художником был Хвост, и не возьмусь оценивать его стихи – музыкантом он был блистательным, но и не в музыке было дело.Вообще разлагать то, что он делал, на составляющие – бессмысленно. Он был, и все.Хвостенко все делал удивительно органично, просто и естественно. С этой великолепной естественностью он заявлял: «Хочу лежать с любимой рядом – а с нелюбимой не хочу». И добавлял: «А на работу не пойду». Из этого выросло потом все митьковство, а равно и некоторая часть наиболее мелодичного и позитивного русского рока. Другие были настроены на борьбу, а Хвостенко – на прекрасное ничегонеделанье и благожелательное созерцание, в основе которого – глубочайшее, врожденное довольство миром: «Мы всех лучше, мы всех краше, всех умнее и скромнее всех! Превосходим совершенством всевозможные хвалы! Славит Дева Козерога, славит Рыбу Водолей полезный»… Все хороши, полезны и достойны Божьей любви. Самоирония предохраняла Хвоста от снобизма, врожденный аристократизм – от высокомерия.Самой известной его песней (сочиненной вместе с Анри Волохонским на средневековый лютневый мотив) стал «Город золотой», которому вторую жизнь подарил Гребенщиков.Правда, он несколько изменил текст – у Хвостенко и Волохонского было «Над небом голубым», и речь шла о рае. Гребенщиков поместил город золотой на землю, в более досягаемые области. В этом и есть коренное отличие: Хвостенко весь – райский, а потому и песни его – мандельштамовское «блаженное бессмысленное слово», счастливый младенческий или ангельский лепет; искать в них смысл – бессмысленно. Слово ведет его, куда хочет. В раю ни на кого не сердятся, некоторых просто не впускают. В раю всех жалеют, как жалел он в лучшей, кажется, своей песне «Прощание со степью» бесчисленных татаро-монголов, бурятов и загадочных «го-го-го-огузов». К России у него было, как ни странно, такое же райское отношение – любовно-ироническое, сострадательное, без тени надрыва. Жил легко и умер легко, во сне, – позавидуешь просто.Конечно, все это не было бы искусством, не будь в его песнях воспоминания – пусть призрачного, отдаленного, – о великих страданиях и упорных трудах; все, что он делал, прошло долгую возгонку, за всем стоял опыт чрезвычайно серьезного отношения к жизни и смерти – но кому какое дело? Если в результате получилась такая хрустальная легкость, лишь чуть-чуть подсвеченная поэтической тоской, – стоит ли фокусироваться на трагическом? Даже о страшном суде Хвостенко пел ужасно смешно: «Нам архангелы пропели – начинаем страшный суд!» В раю охотнее всего привечают не тех, кто много пострадал, а тех, кто много радовался.

ОРАНЖЕВЫЕ ГРАБЛИ

[i]Оранжевый – цвет украинской оппозиции. А неофициальный ее гимн – песенка «Оранжевое солнце, оранжевое море, оранжевая мама, оранжевый верблюд»... Непременно надо добавить туда «оранжевые грабли».[/i][b]По обычному сценарию[/b]По поводу украинских выборов вопросов много. У всех. А у меня, собственно, только один: кто пишет все эти однотипные сценарии, с таким старанием и даже страстью разыгрываемые в 1991, 1993, 2003 и 2004 годах? Если Америка – ладно. Все-таки какая-то земная сила. А если Господь Бог наказывает таким образом наши народы за годы неверия и много за что еще – то это, конечно, печальнее. Потому что, значит, такая уж логика нашей судьбы.Причем сценарий действительно есть, и во всех случаях он примерно одинаков. Сначала борьба двух кланов за власть усилиями специально нанятых людей превращается в борьбу народа против власти. То есть один из кланов успевает отождествить себя с народом. Потом строятся баррикады. Потом провоцируется ситуация цугцванга, в которой любой ход власти и оппозиции ухудшает ситуацию, т. е. приближает ее к силовому разрешению. После чего дело доходит до крови, мученики канонизируются, а победитель от их имени (и их именем) начинает делать все, что захочет.В общих чертах таков сценарий почти всех революций. Особенно в последнее время, когда говорить о «восставшем народе» не приходится: чтобы народ восстал, его надо долго и целенаправленно раскачивать. Расколоть любую страну – не шутка. Даже если взять Штаты – самое мощное на сегодняшний день государство мира. Оно, собственно, уже и было расколото в 2000 году, когда «Буш украл победу». И сейчас нечто подобное могло бы иметь место – Керри специально оговорил, что прекращает борьбу за голоса избирателей, не желая усугублять раскол в стране. Просто в Штатах оппозиция чуть ответственнее подходит к делу, только и всего. Она полагает, что может выиграть парламентским или юридическим путем, или просто победить в массовом сознании, ведя себя приличнее, чем власть. И такая победа для Керри значит больше. В наших бывших республиках мы такого не дождемся никогда. У нас действует уже упомянутая модель борьбы за власть: выдали себя за главных защитников народа – под лозунгами свободы вывели людей на баррикады – вынудили власть выйти из берегов (а она всегда на это очень легко ведется) – готово дело.[b]«Либо я победил, либо вы врете»[/b]Правда и то, что власть на Украине сделала все возможное именно для такого варианта развития событий.Говорили же Леониду Кучме: не надо ставить на Януковича! Мало ли кругом приличных людей – тот же Литвин, спикер Рады, совершенная обаяшка! Конечно, усилиями команды Ющенко мы бы и про него узнали много интересного – но он хоть, по крайней мере, несудим. Правда и то, что манеры у Януковича не ахти, и стоят за ним не самые симпатичные силы (так называемые простые люди труда, ужасно гордящиеся именно своей простотой), но думаю, что любой кандидат от власти был бы обречен на травлю. И соответственно на проигрыш все по той же схеме.Я пишу это в среду, только что вернувшись из Киева, и не знаю еще, дошло ли в украинской столице до столкновений студентов с шахтерами. Но моя оценка не зависит от конечного развития событий: я знаю только, что в моих глазах Виктор Ющенко проиграл. Не только потому, что Янукович сейчас ведет себя достойно (смиренно готовясь признать любое решение Центризбиркома или всячески удерживая армию от вступления в конфликт). Не только потому, что клятва на Библии и самостийное провозглашение себя президентом получились у Ющенко чересчур эффектно и не особенно убедительно.И даже не потому, что Юлия Тимошенко способна скомпрометировать кого угодно. Для меня Ющенко проиграл в тот момент, когда еще в три часа ночи (с 21 на 22 ноября) провозгласил итоги выборов сфальсифицированными, выразил недоверие ЦИКу и позвал своих сторонников на улицы. Стало ясно, что именно к этому варианту готовились с самого начала. То есть шантаж строится по очень простой схеме: либо я победил – либо вы врете. Я вывожу людей на баррикады (что само по себе всегда рискованно, как и любая апелляция к толпе), а если, не приведи господь, случится кровь – отвечать будете вы. Потому что в таких ситуациях, как показывает советская история, всегда отвечает власть.Мне особенно неприятно, когда на мои уверения в том, что мы все это уже проходили, украинские сторонники Ющенко (а это в массе своей очень милые, но страшно оголтелые ребята) заявляют: вы – рабская страна, у вас ничего не вышло. У вас вон чем кончилось и ничем другим кончиться не могло. А мы Европа! И у нас все получится![b]Пустите Дуньку в Европу[/b]О да, конечно. Вы Европа. У вас дважды два не четыре. Социологические законы пасуют перед украинской самостийностью. А мы рабы, и никогда ничего другого у нас не получится. «У вас, – доходчиво поясняла мне одна польская журналистка, – не было настоящей свободы. У вас государство не ушло с рынка».– Помилуйте, – не вынес я, – да ежели бы оно у нас окончательно ушло с рынка, вследствие реформ вымерло бы и лишилось работы вдвое больше народу!– Если дураки не умеют наладить себе жизнь, то и пусть вымирают, – сказала она.Не шучу. Были свидетели. Польские журналисты вообще очень радовались успехам украинской демократии. Оно и понятно – еще один позор России всегда приятен ее славному западному соседу, который столько от нас натерпелся и при царе, и при социализме. Русские – по определению трусливые националисты и подлые рабы, и хотим мы только восстановить свою империю. А гордая дивчина Украина нам не дает. Ще Польска не згинела, ще не вмерла Украина, а мы себе выбрали гэбиста, легли под него и теперь хотим, чтобы остальные тоже все скурвились.И невдомек всем этим счастливцам, что Россия уже несколько раз выбирала себе меньшее зло, что меньшее зло на поверку всегда распоясывается, стоит ему победить, что идеалы демократии необыкновенно легко компрометируются и что избрание Путина как раз и стало следствием одинакового разочарования в коммунистах и либералах. У нас уже появилась третья сила и начали формироваться нормальные противостояния нового века – умные против глупых, например, а вовсе не левые против правых или белые против красных. Потому что белые и красные давно стоят друг друга. Растет у нас и четвертая сила – противостояние власти, и в этом противостоянии в одном ряду оказались бывшие враги, красные и белые, левые и правые.Просто нас уже не заморочишь скандированием некоторых слов на площадях. И сколько бы вы, дорогие друзья, ни называли себя Европой – ничего европейского в вас нету и близко. Ни правосознания, ни уважения к закону, ни готовности разрешать все споры юридическим путем.Ваш аргумент – толпа, а это самое опасное, что можно себе представить. И я еще посмотрю, как вас пустят в Европу – с такими методами и такими вождями, как Тимошенко или Порошенко, чьи биографии, мягко скажем, небезупречны.[b]Смердяковщина[/b]Вместе с тем я готов согласиться, что Ющенко предпочтительнее Януковича – даже при том, что в рядах его поклонников хватает самых пещерных националистов. Некоторые из них в разговоре со мной демонстративно переходили на украинский, хотя русский знали в совершенстве: не страшно, я добре розумию мову и даже трошечки розмувляю. Ющенко лучше Януковича во многих отношениях – менее циничен, более начитан, советники у него приличные...Именно поэтому так горько мне думать, что львиная доля его жарчайших сторонников через три месяца, если не раньше, окажется в жесточайшей оппозиции к нему. Так всегда бывает, когда выбирается меньшее зло. И уж точно никакими преференциями не будут пользоваться в ющенковской Украине те, кто сегодня с такой страстью поддерживает Виктора Андреевича. Было и это – плавали, знаем: даже тех, кто сегодня яростно агитирует за Юща, будут считать на Украине людьми второго сорта. Конечно, рабы! Ах, и это все уже было – вспомните наши страстные митинги в поддержку Прибалтики, отделяющейся от СССР, и посмотрите, как потом эта самая Прибалтика – без тени благодарности к недавним союзникам – стала мазать одной краской всех русских, как она обходится с русскоязычным населением и с ветеранами войны, как увековечивает «лесных братьев»... Если кому-то хочется, чтобы также увековечили бандеровцев, – пожалуйста. Но русскоязычных (в том числе отличных писателей и поэтов) на Украине больше, чем в Прибалтике. И я не убежден, что им при «новом европейском порядке» будет так уж комфортно – даром что подавляющее большинство их, как и всей украинской интеллигенции, сегодня кричат «Так, Ющенко!» Как невыносимо стыдно было слушать вальяжные разглагольствования Валерия Панюшкина, корреспондента «Коммерсанта», в послевыборную ночь на оппозиционном пятом канале! Какое самоуничижение, какойвосторг перед чужой революцией (знать, в свою не наигрался): «У нас теперь нет ни одного свободного телеканала... Украина доказала, что она свободна»...Так же тошно читать подобострастно-восторженные репортажи Панюшкина с майдана Незалежности или из Рады, где его все время хватают за руки – то местные девушки, то Юлия Тимошенко... Видимо, хотят успокоить – не волнуйся ты так! Все это чистая смердяковщина, мечта о том, чтобы никакой России и вовсе не было. И не зря, ох, не зря так поддерживает Виктора Ющенко знаменитая украинская группа «Вопли Видоплясова» – хорошая группа, что говорить, но Видоплясовы и Смердяковы всех мастей сегодня тоже за Ющенко. «Умная нация победила бы весьма глупую-с»...[b]В России умнеешь[/b]Пара слов всерьез, без полемики и раздачи сестрам по серьгам. Люди так устроены, что примерно половина их ставит общественные интересы выше личных, а другая половина на это не соглашается. Примерно в такой же пропорции распределены юдофилы и юдофобы, патриоты и космополиты, пуритане и вольтерьянцы. Расколоть любое общество по этому признаку примерно пополам – ничего не стоит, если у общества нет долгой традиции парламентского, юридического и договорного выяснения спорных проблем. В цивилизованном обществе, где демократия существует давно, считается, что меньшинство должно подчиняться большинству, при полном уважении прав меньшинств. В обществе нецивилизованном, стихийном и романтическом считается, что править должен тот, кто прав; а правота определяется большей готовностью пойти ва-банк. Ющенко и особенно Тимошенко уже поняли, что способ победить у них только один: представить себя защитниками народа и превратить выборы в восстание. Это очень эффективно. Но не думаю, что это есть хорошо.Нет ничего приятнее, чем идти в толпе и петь. Или стоять на митинге и кричать. Или вручать милиционеру гвоздичку, видя ответную недоуменную улыбку на его суровом, обветренном, круглом лице. Все это ужасно умилительно, и это эмоция такого же порядка, как радостное улюлюканье вслед затравленному одиночке. То есть чисто физиологическая, а не политическая реакция на происходящее. Я сам обожаю митинги. Я в девяносто первом был у Белого дома, а в девяносто третьем – у Моссовета и откровенно презирал Александра Любимова, который призвал всех никуда не ходить и лечь спать. Я и сейчас считаю, что он был неправ: ведь те ельцинские танки защищали меня и его.Я отлично понимаю, что сторонники Ющенко в массе своей – очень чистые и честные люди. Именно поэтому я все это и пишу. Иначе – не стоило бы.Как бы ни закончилось украинское противостояние, этого мнения я не изменю. И в долгосрочной перспективе я почти убежден в победе на Украине некоей третьей силы, которая мало чем будет отличаться от нашего варианта. После чего, бог даст, народится и победит четвертая. Я отлично сознаю, что эта публикация значительно осложнит мои отношения с некоторой частью друзей – как в России, так и на Украине. Надеюсь, со временем они поймут меня. Что до мнения сторонников и прямых наймитов Бориса Березовского, которых очень много среди промоутеров и союзников Виктора Ющенко, – их мнение меня никогда особенно не заботило. Борис Абрамович с тех пор, как уехал, сильно поглупел. Все-таки Россия, при всех своих пороках, хороша одним: в ней умнеешь.[b]Киев–Москва[/b]

ВЕСЬ МИР НАСИЛЬЯ МЫ РАЗРУЛИМ

Заседание телеакадемии «Тэфи» шло третий час. Главный академик Владимир Владимирович П. утирал пот.– Не понимаю! – жалобно восклицал он. – Я лично пересмотрел «Красную Шапочку». Как я раньше мог не видеть?! Это же сплошное насилие. Сначала едят, потом режут… Потом... явная пропаганда космополитизма!– Ну это еще где?! – стонал руководитель госканала Олег Борисович Д.– А вот это: «А-а, в Африке реки вот такой ширины!» У нас что, реки не такой ширины? И нет зеленого попугая? Да у нас каждый второй, если хотите знать, зеленый попугай…– Я что предлагаю, – заговорил гендиректор Первого Константин Э. – Давайте считать насилием все, что после 15 ноября. То, что было до этого, – как бы не насилие. Закон ведь обратной силы не имеет, так? То есть все, что было раньше, показывать можно. А все, что сейчас, – никак. И тогда люди почувствуют, что они живут в дивном новом мире!– Там нигде не сказано, что прошлое насилие можно, – грустно заметил Владимир К., топ-менеджер НТВ.– Там никакое нельзя. Выходит, «Семнадцать мгновений» тоже теперь не покажешь.– Это-то почему?! – не поверил Олег Максимович П. с ТВЦ.– Ну а как же? Во-первых, Штирлиц два раза пьет пиво. Между прочим, в сцене с женой. Потом насилие: Клауса убил… Сцены пыток… Детей на морозе разворачивают…– Я вот думаю: как теперь показывать войну с гитлеровскими захватчиками?! – поинтересовался Константин Э.– А что? Скоро шестидесятилетие Победы!– Но там же одно насилие! То они нас, то мы их… Одной стрельбы сколько…– Это не насилие, а великая битва за Родину.– Я понимаю! Но она что, осуществлялась ненасильственным путем? На добровольных началах?– Видите ли, – осторожно вставил свои пять копеек представитель новоизбранной думской комиссии по нравственности на телеэкране, – мы не имели в виду ограничить насилие как таковое… Зачем же доводить до абсурда?– То есть как?! – возмутился Владимир П. – Мы тут два часа выбираем, какие телепрограммы ставить в прайм-тайм, чем заполнять время с семи утра до десяти вечера, – и тут выясняется, что вы не против насилия? Да у вас в поправке Скоча черным по белому написано: нет насилию!– Но где? В новостях! – пояснил представитель Думы. – Мы совершенно не имели в виду, скажем, запретить нашестарое кино… В котором так много патриотизма… Имелось в виду только слегка ограничить показ жестоких сцен в документальном кино!– Где? – искренне не понял Николай Карлович С., лояльный политический обозреватель. – Я помню, конечно, несколько жестоких сцен в программе «В мире животных»… Ну там, помните, где самка какого-то паука пожирает самца после соития…– А на «Культуре» эти фильмы с канала «Дискавери»?! – возмутился Константин Э. – Постоянно волки жрут зайчиков, анаконды глотают кроличков… Пираньи гложут ягуарчиков… Возмутительно!– Вы не поняли, – прервал его представитель Госдумы. – Мы совершенно о другом насилии! Его нельзя только в новостях!– Да в новостях – какое же насилие?! – не понял Кирилл К., только что вернувшийся на Первый канал из «ЛУКойла». – Разве что над ведущим, когда он хочет сказать одно, а надо совершенно другое…– Да нет! Имеется в виду, если кто-нибудь кого-нибудь захватил, – осторожно намекнул представитель Думы.– А-а… – начал понимать Олег Борисович Д.– Или там взорвал, – еще понятнее объяснил думский контролер.– Подождите, подождите! – воскликнул Владимир Владимирович П.– Но вернемся к художественному кино! Допустим, если американский боевик…– Это смотря какой боевик, – пояснил думец. – Если он правильный по идеологии – скажем, антитеррористический…– А если он вообще российский?! – встрял продюсер и режиссер Валерий Т., занимавшийся всей сериальной продукцией на госканале.– Тогда какое же это насилие? – простодушно удивился думец. – Это же все понарошку! Вы, может быть, думаете, что во всех этих фильмах по-настоящему бьют морды? Или стреляют? Да уверяю вас, что актеры после этого живехоньки!– Удивительно, – сказал продюсер и режиссер Валерий Т., нервно закуривая. – Кто бы мог подумать!– Да, конечно! – уверил его думский моралист. – И кровь ненастоящая.– Точно?– Клюквенный сок! А может, – не на шутку увлекся думец, – вы полагаете, что в «Челюстях» акула реальная? Как бы не так! Таких не бывает! Это все не насилие, а только показушество одно. То ли дело у нас в Думе!– А что, и насилие бывает? – поинтересовался Константин Э.– То есть даже и не спрашивайте! Учтите, я это конфиденциально говорю, – думец понизил голос и заговорщически оглянулся. – Вызывает нас, допустим… ну, один высокопоставленный член президентской администрации. И говорит: ах вы, такие-сякие-немазанные, сплошь повязанные! Вы разве не знаете, что за вас всех заплачено и проплачено?! «А ну, смирно, и вести себя так, как я скажу!» Вы что, интервью Ермолина не читали?– Читали, – мрачно признался Николай Карлович С.– Ну вот! А когда Ермолина из фракции исключали, вы думаете, гладко было? Да он обвизжался! Так кричал! Нельзя, говорит, зажим критики! И что вы думаете? Все равно исключили, насильно. У нас там просто. Если кто будет рот открывать, сразу по этой… как ее… по неприкосновенности получит! Только я прошу вас, пожалуйста, широко об этом не надо.– Мы никому, никогда, – торжественно сказал Олег Борисович Д. – У нас, знаете, тоже в последнее время особенно не потреплешься. Сразу такое насилие, что мама дорогая…– Так вот мы против показа такого насилия, – пояснил думец. – А все остальное – пожалуйста! Ведь в военном фильме это что? Не насилие, а борьба за справедливость. В американском боевике – что? Опять же не насилие, а контрпропаганда. Вот, мол, смотрите, дорогие телезрители, какие там в жестоком мире чистогана случаются ужасные нравы, отвратительные драки и жестокие акулы во всех смыслах! И когда самка самца поедает – это разве насилие? Это просто наглядная демонстрация того, как мир устроен. А насилие – это когда боевики кого-нибудь захватят… Ну, не такие захватывающие боевики, как «Челюсти», а такие захватывающие боевики, как Шамиль Басаев.– То есть про это нельзя, – полувопросительно-полуутвердительно сказал Кирилл К.– Нет, про это не надо. И когда наши отбивают заложников – тоже не надо. Потому что если никто никого не захватывал, то никто никого и не отбивает, правильно?– Правильно, – кивнули все.– Вот видите, какие вы понятливые! Или, допустим, когда президент отменяет выборность губернаторов. Про это тоже не надо.– Почему? – вскинулся Олег Борисович Д.– Потому что это жестоко, – вполголоса произнес думец. – Вы что же думаете, они не сопротивляются? Больно им, неприятно… Зачем огорчать зрителя! Не надо вот этого. Вы лучше в новостях про что-нибудь ненасильственное. Мягкое что-нибудь. Хлеборобы там, ненасильственное открытие сезона в Малом драматическом театре Вологды, быт музея…– А «Красную Шапочку» можно? – спросил Владимир Владимирович П.Чувствовалось, что ему нравится этот фильм.– Запросто! – уверенно сказал думец. – Только песенку переозвучьте.– Как? – не выдержал Валерий Т.– Ну, текстик другой подложите… «А-а, в Африке горы вот такой вышины! А-а, в Африке реки вот такой ширины! А-а, крокодилы-бегемоты, а-а, обезьяны-кашалоты, а-а, а у нас зато медведь!»– А-а, а у нас зато медведь! – хором пропели присутствующие и разошлись делать новое ненасильственное телевидение.

ВРЕМЯ ВАРИТЬ ВАРЕНЬЕ

[b]Дайте нам оппозицию![/b]Очень многие хотят вернуть блаженное время крутых политических перемен и бурной общественной жизни. Всерьез обсуждается вопрос, что сегодня могло бы заставить людей выйти на улицы.Один мой приятель высказал версию, что раздача бесплатной колбасы все еще способна творить чудеса. Не думаю. Не способна она их творить. Про бесплатный сыр, колбасу и прочие прелести у нас тут уже кое-что понимают. Назовем вещи своими именами: предлога, под которым сегодня можно было бы вывести людей на митинг, нет. И не будет еще долго. Революции тоже не получится, сколько бы маргиналов ни сходилось к памятникам или на кухни.Даже оппозиции в ближайшее время не будет, хотя по последним опросам «Левада-центра» две трети россиян желали бы иметь оппозицию. Они ее желают примерно так же, как олигарх желает свою футбольную команду: как это я – олигарх, а команды не имею? Все уже купили! Как это мы называемся свободной страной, а оппозиции нет? Подать сюда. Говорят, Кремль уже даже озаботился этой проблемой и собирается, по многочисленным просьбам телезрителей, создать свою оппозицию. Самому же себе. Ну приходится, раз больше некому! Всех уже и так просят: создайте же что-нибудь оппозиционное, вам ничего не будет! Никто почему-то не верит. Наверное, потому, что инстинкт хватания, таскания и непущания у власти очень силен, и если оппозиция – даже по ее просьбе – появится, ее тут же схарчат под какой-нибудь спор хозяйствующих субъектов. Так что выхода нет – приходится, значит, президентской администрации собственными усилиями запускать правооппозиционный проект. Потому что у Немцова с Хакамадой и Рыжковым ничего уже не получится.[b]Подождите, само растает[/b]Однажды я беседовал с одним чрезвычайно богатым олигархом (надеюсь, этот факт никак меня не скомпрометирует – олигарх был «наш», лояльный). Я его честно спросил: как это он так разбогател? И он так же честно ответил: никогда не брался за безнадежные дела.«Вот, скажем, – конфиденциально сказал он, – нас тут все время призывают поддерживать отечественного производителя... Но ведь бессмысленно поддерживать то, что не стоит само, понимаете?» С этим я, как ни печально, совершенно согласен. Не нужно дотировать театры, если в них не ходят. Не нужно снимать двадцать фильмов в год, если идей, сценариев и артистов хватает от силы на пять.Человеку, конечно, нужно себя всячески преодолевать, воспитывать и вообще не позволять душе лениться – но это касается только самовоспитания. А насаждать кукурузу на Севере или яблони на Марсе бессмысленно, потому что они там не растут. Когда сегодня некоторые легковерные молодые люди испуганно спрашивают: «А где у нас революция? Или хотя бы оппозиция?» – в этом вопросе не больше смысла, чем в попытке выяснить, почему зимой нет, допустим, грибов. Или подснежников. Или нельзя ходить в бикини. Выходить сегодня на улицу – то же самое, что в разгар зимы колоть лед на Волге, думая, что этим вы помогаете весне. Погодите до апреля, само все растает.[b]Что делать? Сидеть дома и пить чай[/b]Так вот, дорогие друзья. Пришла зима. И совершенно не нужно искать тюльпаны, нарциссы или опята. «Как что делать? – ответил Розанов Чернышевскому. – Летом собирать ягоды и варить варенье, а зимой пить с этим вареньем чай». Не нужно сегодня создавать оппозицию – все равно ничего не выйдет. Не о результатах надо заботиться, а о сохранении лица. Конечно, если вам обязательно надо гибнуть на баррикадах, чтобы сохранить лицо, – тогда давайте, история вас не забудет. Но тогда уж и не маскируйте этой заботы о лице заботой о народе. Не зовите его нагишом на мороз. Вот настанет потепление, и тогда...А оно настанет. Лет через тридцать, может, даже и двадцать. Сегодня налицо все приметы большого послереволюционного заморозка, и на дворе у нас год эдак 1931-й. Централизация идет полным ходом, количество прессы сокращается, упоминания о революционных излишествах не приветствуются. Троцкий под новой фамилией живет в Лондоне, и все наши неудачи объясняются его происками. Это примета всех заморозков – есть ниша бывшего реформатора, не согласившегося с реставратором, и она заполнена.При Грозном это был Курбский, при Петре, а точнее, после, – Меншиков, при аракчеевщине – Сперанский. Ссылают их то в Сибирь, то в Лондон, а делают они примерно одно и то же – брюзжат и интригуют. Ничего не получается, потому что против природыне попрешь. Чаадаев, помнится, писал, что вместо истории у нас география. Я бы уточнил: метеорология.На вопрос «Что будет?» ответить очень просто. Труднее понять – как себя вести. Вести себя надо так, чтобы уцелеть и не скурвиться, и дожить до весны, причем так, чтобы стыд за свое поведение не отравил вам радости от первых цветочков и пчелок. Не надо внешней активности. Сейчас идеальное время для того, чтобы заниматься собой: читать, писать, думать, наблюдать. Ни в коем случае не участвовать.Можно сколько угодно требовать от населения политической активности, но активность эта сейчас может быть двоякой: либо государственнической (то есть лояльной и, возможно, репрессивной), либо самоубийственной. Если кто-то хочет покончить с собой, постарайтесь не склонять к этому остальных и не бросать им пылких упреков в том, что они еще не прыгнули с десятого этажа. Сами прыгайте, сколько хотите: хозяин – барин.И не нужно говорить, что наступают подлые времена. Этические термины в метеорологии неуместны. Я сам терпеть не могу холодов. Но самая большая революция в мировоззрении как раз и заключается в том, чтобы перестать рассматривать историю как нечто зависящее от нас. По крайней мере, в России. Она – не зависит.Мы – сами по себе, она – сама. И никто ни в чем не виноват. Кроме тех, кто добровольно возьмет на себя роли палачей.Так что – пить чай с вареньем. Сидеть дома. Читать книжки. Думать. Учить детей во что-нибудь верить. Тогда есть надежда на то, что они наконец прорвут замкнутый цикл.

ЗАБЫТЬ ОКТЯБРЬ?

[i]Вычеркнуть 7 ноября из русской истории все равно не получится. Как горький урок, который надо помнить, и как вечное напоминание бездарной власти о том, какой ценой и она, и народ платят за эту бездарность. И еще много о чем напоминает нам 7 ноября. Так что с выходными или без выходных, с парадами или без парадов – мы отмечать эту дату будем. Мы – это все, кто помнит русскую историю и надеется на ее выход из замкнутого круга.[/i][b]Зачем хотят отменить: версии автора[/b]Предложение насчет отмены «ноябрьских праздников» – с возможной заменой их на скромное отмечание 4 ноября – внес, как рассказала мне пресс-служба Госдумы, Валерий Богомолов – секретарь генсовета и первый заместитель руководителя думской фракции «ЕР». Все мои попытки связаться с Валерием Богомоловым ни к чему не привели. Мне дали даже мобильный телефон его помощницы по связям с прессой – девушки по имени Лайсен. Лайсен попросила прислать вопросы (вероятно, в устной беседе Валерию Николаевичу трудно было бы сформулировать свои мотивы) и трижды пообещала прислать ответы в письменном виде. Жду их до сих пор. Лично мне представляется, что Валерий Богомолов в самом деле затруднился бы ответить, с каких щей именно сегодня надо отказаться от празднования Седьмого ноября и подарить россиянам целую неделю рождественских каникул. Наверное, чтобы россияне больше пили и меньше думали. Но пьют они, по-моему, и так достаточно, про подумать вообще молчу…На самом деле ясно, конечно, хороший вологодско-череповецкий историк Валерий Богомолов тут совершенно ни при чем. Я от многих слышал, что человек он просвещенный, а русскую историю ХХ века, которую одно время преподавал, вообще знает лучше всех в Думе.Такие инициативы просто так не выдвигаются. Попробуем понять, зачем «там, наверху» решили вдруг забыть про День согласия и примирения, а вместо него погулять тремя днями раньше.Объяснения, как правило, бывают самые простые и даже дурацкие. Ну, например, надоело милиции приходить в повышенную готовность 7 ноября, патрулировать Октябрьскую площадь, охранять пенсионеров и разгонять нацболов. Хочется людям дома посидеть или понести службу в обычном режиме. 4 ноября народ вряд ли выйдет на улицы праздновать почти 400-летней давности окончание Смутного времени или протестовать против изгнания из Москвы польских захватчиков.Возможно такое объяснение? Да запросто. Все возможно. Так что, излагая свою версию, я ни на какую достоверность не претендую.[b]Заснувшая память[/b]Кажется мне, что в последнее время нашей властью взят курс на примирение и согласие в действии.У нас была великая история, точка. Великие жертвы, великие потрясения, не менее великие победы – не важно уже, кто прав или виноват, хорош или плох, вообще лучше обходиться без всяких моральных оценок… Величие – вот главный смысл и оправдание всего. И красные были хороши, и среди белых наличествовали порядочные люди. А потому любое напоминание о крупных национальных расколах нам сегодня ни к чему. Расколоты, как правило, мыслящие общества. Мы принадлежим к другому типу, у нас единомыслие, и вспоминать о том, что там случилось 7 ноября, нам сегодня совершенно ни к чему. А праздновать тем более нечего.Мы сейчас очень стараемся забыть свою историю. Слишком страшная память. Любая попытка государственного строительства тут же вызывает в памяти репрессии, желание государства разобраться с олигархами, немедленно напоминает о терроре, и вообще – если мы не хотим, чтобы наше прошлое постоянно хватало нас за руки, остерегая от решительных и непродуманных шагов, лучше его упразднить вообще. Пусть останется наше старое кино, кое-что из советской классической литературы… а как оно было на самом деле, помнить не обязательно. И даже вредно.[b]Утопия как фактор победы[/b]Более мифологизированной даты в советской истории, чем 7 ноября, попросту нет, и немудрено, что государство, о рождении которого все время врали, в итоге запуталось в собственной лжи. Сбылась народная мудрость насчет дня рождения – как встретишь, так и проведешь. На самом деле большевистский переворот 7 ноября не худо бы наконец осмыслить по-настоящему – иначе мы так никогда и не двинемся дальше. Но именно сегодня о нем предпочитают забыть.Историю России напрасно пытаются представить в виде маятникового чередования оттепелей и заморозков. Все несколько сложней, и движение наше по кругу – четырехтактное: революция, затем заморозок (с формальным сохранением достижений этой революции – и полным ее содержательным отрицанием), потом оттепель (для выпуска пара) – и, наконец, застой, переходящий в маразм. Поскольку ни одна русская революция своих целей не достигает, она повторяется примерно раз в сто лет, приводя к власти то одних, то других угнетенных – которые всякий раз позволяют украсть у себя победу.Так и большевистский переворот, будучи на первый взгляд революцией, оказался на деле масштабным и полновластным возрождением империи, но в сокращенном и упрощенном виде. Нечто подобное происходит у нас и сейчас, когда мы тщимся возродить Советский Союз – но без всего хорошего, что в нем было. У нас сейчас очень простое время, больше всего похожее на конец двадцатых.Но помимо этого русского цикла, революция 7 ноября (25 октября) 1917 года напоминает нам и еще кое о чем. Большевики победили не только и не столько потому, что были циничней прочих или лживей прочих, или лучше знали психологию рабов…Все это вялая демагогия перестроечных времен. Большевики победили потому, что принесли с собой масштабный утопический проект, на который нельзя было не купиться. Великим утопистом, «кремлевским мечтателем» был и сам Ленин, которого по этой именно причине полюбил британский мечтатель Уэллс (хрен бы Ленин купил его знанием английского и европейским обхождением!) Без великой утопии сильную власть не построишь, и это еще одно печальное напоминание о причинах наших сегодняшних экономических и политических неудач.Пусть большевистская утопия оказалась благополучно побеждена сталинской пошлостью, реставрацией, новым закабалением – но в двадцатые и даже в начале тридцатых страна искренне верила, что строит новый мир. В девяностые даже офисные работники, менеджеры и пиарщики мало верили в то, что совершают рывок в будущее на глазах потрясенного мира. Потому и не вышло ничего. Из всех русских революций – петровской, александровской, ельцинской – ленинская была, как ни крути, самой фундаментальной и самой интеллектуальной. Потому художники толпой и побежали в Зимний, потому и Блок благословил бурю. Без великой цели и великой ненависти к прошлому бессмысленно браться за переустройство мира. Поэтому сегодня так непопулярны воспоминания о том, какой эта революция была на самом деле.Все революции кончаются одинаково, без террора не бывает – как не бывает кометы без хвоста; но мы все-таки продержались сравнительно долго. Я бы дорого дал за возможность пожить в голодном, бредящем революцией Петрограде восемнадцатого. Может, я злопыхательствовал бы, как Гиппиус, или ликовал бы, как футуристы, – но в любом случае мне было бы интересно. Так же интересно сейчас на Украине. Да везде симпатично, где есть движение и жизнь. Что потом наступает разочарование – все знают, но ведь и жизнь кончается смертью, и никого это не заставляет стреляться прямо сейчас… Понятно, конечно, что Победивший Класс стремится забыть русскую революцию. Ведь победила эта революция под лозунгом «Хлеб голодным». То есть и на нынешних хозяев жизни – которых никакая реставрация не раскулачит – найдется рано или поздно не аппаратный какой-нибудь наезд, а самый настоящий народный гнев. Но ведь это когда еще будет. Лет тридцать-сорок должно пройти, даже с поправкой на ускорение истории. Однако боятся они уже сейчас, поскольку нажиты их состояния никак не созидательным трудом. Вот и не хочется хозяевам жизни вспоминать о славных временах семнадцатого, когда поверилось, что владыкой мира будет труд. Не слепой и рабский, а гордый и творческий.[b]Выбор – на выбор[/b]Предложение заменить Седьмое ноября четвертым настолько смехотворно, что обсуждать его всерьез не стоило бы. 4 ноября 1612 года из Москвы были изгнаны польские оккупанты – событие, конечно, чудесное, но ведь этак получится, что мы празднуем только свои победы над внешним врагом. 9 Мая – наш главный и всеобщий праздник. Прочие постепенно отходят в тень. Получается, что и проблем-то у России не было, кроме внешнего врага… По логике вещей, было бы куда уместнее праздновать 9 (21) сентября 1380 года – день Куликовской битвы. Или уж 8 сентября – день Бородинской битвы, который покойный Сергей Юшенков предлагал отмечать вместо фальшивого 23 февраля в качестве Дня Российской армии. Да мало ли у нас славных побед над внешним врагом! Но выбрать именно 4 ноября…Вполне можно было бы праздновать седьмое, чтобы не лишать народ его любимой привычки – есть студень и салат оливье именно в этот день. Ну, например: именно в этот день (1818 года) родился Дюбуа-Реймон, основатель современной электрофизиологии. Это он придумал лечить ревматизм и нервные болезни слабым током. И Мария Склодовская-Кюри родилась в этот же день, помните? «Был великим физиком муж Мари Кюри, но активность радия заметила Мари. Муж стоял поблизости, где-то рядом с ней, но такие тонкости женщинам видней». В конце концов, Троцкий тоже в этот день родился! Не нравится Троцкий? В этот день 1783 года в Испании и Англии состоялись последние публичные казни. В 1909 году начал выходить журнал «Аполлон» – не худший журнал, между прочим…Да хотя бы ради одного военного парада на Красной площади в осажденной Москве 1941 года стоило вечно праздновать 7 ноября – какой символ стойкости и прекрасного пренебрежения к опасности показали всему миру! Нет, им больше нравится 4 ноября, когда после десяти смутных лет наконец-то собрались выгнать поляков, страшнее которых, конечно, в русской истории зверя нет…Я небольшой любитель революций. У меня вообще довольно обывательские вкусы. Но есть одна вещь, которую я не люблю еще больше, чем революции. Это реакции.Первым признаком их наступления является то, что о революциях стараются поскорее забыть. И заменить напоминания о них масштабными гулянками – новогодними или коронационными.

ОТ ШАРИКОВЫХ СЛЫШИМ!

[b]Шоумен зря не скажет[/b]Выступая на открытии очередного сезона Государственной думы, Владимир Вольфович Жириновский сказал прочувствованную речь. Смысл ее сводился к тому, что за истекшее десятилетие из России уехало порядка 15 миллионов человек, и в основном это были наследники профессора Преображенского – научная и художественная элита. Остались в стране главным образом Шариковы. Они же сегодня выбирают власть, которая им нравится. А потому и претензии к этой власти предъявлять бессмысленно: она шариковская, другую взять негде.К словам лидера ЛДПР стоит прислушаться, потому что этот политик, ради маскировки умело мимикрирующий под шоумена, ничего не делает просто так. Практически все его политические оценки – умелый и тонкий вброс: в таком клоунадном варианте общество легче воспринимает идеи, которые в серьезном изложении, несомненно, взорвали бы его. Представляю себе, что началось бы, если бы все население нынешней России обозвал шариковским какой-нибудь Альфред Кох или другой демократ, лучше бы инородец. Истерика началась бы – дай бог! Помню, как один перестроечный публицист обозвал коммунистический электорат «детьми Шарикова», – электорат два года выл, да и теперь еще не вполне зализал ошпаренный бок; но Жириновскому можно. Свой. Это лишнее доказательство того, что «патриоты» и сочувствующие выбирают героев не по национальному, а по какому-то иному признаку. «Своему» позволяется то, что в устах чужого звучало бы классической «русофобией»: даже если «чужой» похвалит Родину – он явно имеет в виду какую-то гадость, а свой хоть плюй в глаза, все будет Божия роса.[b]Откровения политтехнолога[/b]Интересно, что почти одновременно со скандальным высказыванием Жириновского случилась другая политическая сенсация: заговорил Сурков, один из главных кремлевских политтехнологов. Тот факт, что ключевая и при этом теневая фигура сначала ельцинской, а потом путинской администрации вдруг вышла из сумрака и наговорила откровений на целый газетный разворот, явственно демонстрирует нам всем серьезность момента. В бой брошен главный кадровый резерв, который раньше только принимал решения, но никогда не снисходил до публичной их мотивировки. Сурков сформулировал несколько мыслей насчет незрелости российского населения, которое к демократии еще, прямо скажем, не готово. Всякие выборы превращаются в пир политтехнологий самого черного свойства; бедность и необразованность народа превращают его в легкую добычу манипуляторов; словом – назначения гораздо надежней в смысле общественного блага…Ибо, как явственно читается между строк (а Сурков сделал все для того, чтобы его текст читался именно так), – народ не понимает своей пользы. Железной рукой загоним человечество к счастью.Я вообще с крайним недоверием отношусь к любым попыткам российского самоуничижения. «Из нас, как из дерева – и дубина, и икона»; «Широк русский человек, я бы сузил»; «С нами иначе нельзя» – все эти стандартные формулы пахнут уничижением паче гордости и служат, как правило, для того, чтобы тем вернее распалить свое национальное чувство.Русский национализм вообще стоит на этом самоуничижении, на некоторой достоевской подпольности: я хуже (несчастнее, забитее) всех, но именно этим я лучше (чище, духовнее) всех. По этой же формуле оправдывается и зверство: это всего лишь изнанка, зеркальное отражение русской беспредельной духовности; русский человек беспределен во всех направлениях, и если ничем не ограничены его духовные, эстетические, космические и прочие порывы – стало быть, нет ему ограничителя и в насилии, буйстве и самоистреблении.«Аль у сокола крылья связаны, аль пути ему все заказаны?» Апология этой беспредельщины составляет одну из любимых струн на придуманной четырехструнной балалайке профессионального патриота. Три остальные струны тоже отлично знакомы всякому специалисту по политической риторике: весь остальной мир сговорился нас извести; без пьянства и воровства в России ничего не делается, ибо сама идея закона противна русской широкой натуре; и, наконец, излюбленное «С нами иначе нельзя».Меня всегда поражала именно эта легкость перехода от самоуничижения к самовосхвалению: да, мы быдло, мы дети Шарикова! – и именно поэтому мы вам сейчас покажем! Чем больше себя унизишь – тем выше потом воспаришь.Высказываниями вроде «Преображенские уехали, а Шариковы остались» проще всего легитимизировать, узаконить любые действия власти. Интересный вообще генезис у этого выражения: «С нами иначе нельзя». Почему считается патриотичным любить именно самую жестокую, бессмысленно кровавую власть? Почему патриоты до сих пор ходят на демонстрации с портретом Сталина, который в деле истребления русского населения смело может соперничать с Гитлером? Да потому, что именно такая власть освобождает народ от всякой ответственности.При такой власти ему все можно: на ее фоне он прямо-таки свят. Воровство, лень, тупость, попустительство, садизм – все списывается на войне, которую власть ведет против собственного народа; вот почему военная риторика так популярна у патриотических публицистов. «С нами иначе нельзя» – на деле означает «Нам все можно». Если власти можно врать, убивать без суда и следствия – значит, и нам можно доносить, обманывать, подсиживать, громить, «грешить бесстыдно, беспробудно»… При демократии обвинить некого, кроме себя.Сегодня народ готов терпеть, когда его называют коллективным Шариковым. Он отлично знает, что с этого нижнего «до» начинается путь к верхнему «ля» патриотического самоподзавода: да, мы такие, и именно поэтому всему остальному миру сейчас станет жарко! Жириновский тонко играет на ненависти-зависти своего электората к загранице: умные уехали. Ну и пусть уехали! У нас тут все ДРУГОЕ. Мы тут себе сейчас устроим правильную жизнь, без всяких Преображенских, которым больше всех надо. Если кто из Преображенских еще не спрятался, мы не виноватые. И – три-четыре… Страну очень хотят превратить в империю Шариковых. Чтобы постоянно внушать: никакой другой власти вы не достойны. Не развиты. Не доросли. Сами хотите в стойло. Вот и получайте стойло. Они, наверху, отлично умеют внушать нам, что мы «сами хотим» всего. И что нам виднее. И грабежа в девяностые сами хотели, и заморозка сегодня тоже хотим – как будто у населения не осталось уже ни глаз, ни ушей, ни памяти.[b]Они уехали...[/b]Но тут уж я – далеко, конечно, не Преображенский ни по интеллекту, ни по происхождению, – хочу возразить Владимиру Вольфовичу. Уезжала из страны отнюдь не только духовная элита – точней, уезжала лишь часть элиты, довольно специфическая. Ехали либо те, кому уж вовсе ни при каких обстоятельствах не находилось работы в условиях так называемой демократии (физики-теоретики, биологи, филологи – все, кроме прикладников), либо те, кто давно был ориентирован на отъезд и в «этой стране» никак себя не видел. Таких было много, Россия над этим поработала – она вообще не самая ласковая мать для умных и деятельных своих сыновей, но дуракам от нее достается ничуть не меньше. Трудная страна, что говорить. Но как раз довольно значительная часть научной и художественной элиты никогда не была ориентирована на отъезд – до такой степени держалась она за эту землю, что физики шли в предприниматели, а филологи – в учителя или в торговцы, и вовсе не потому, что на Западе они никому не были нужны. На Западе, если хотите знать, все нужны. Там каждый на что-нибудь сгодится, лишних солдат в армии не бывает. И не надо думать, что каждый отъезжант обязательно проходит в Штатах или в Австралии этап посудомойства или проституции: это наследие советской пропаганды семидесятых годов, когда еврей из роскоши превратился в средство передвижения и население помаленьку ломанулось из Отечества в первую же приоткрывшуюся щелочку. Всем нашлось бы место, даже если бы в один прекрасный день разъехалась вся Россия, включая сельскую, провинциальную, все быстрее теряющую человеческий облик, несмотря на стремительный рост ВВП.И тем не менее очень многие – не уехали; я склонен считать, что это позиция достойная. Конечно, когда в восьмидесятые годы некоторые отъезжанты стали наезжать в гости, они даже и с весьма высоких трибун говаривали: все, кто остался, – рабы. Все, кто выживал при этой власти, – ее союзники. Позиция понятная: если ты уехал, всегда хочется оправдать этот выбор, доказать его единственную правильность. Многие и до сих пор доказывают – сами себе.[b]...а мы остаемся[/b]И не надо думать, что уезжают только лучшие. Уезжают очень часто – слабейшие, те, кому невмочь оставаться под гнетом российских обстоятельств и сохранять верность себе.В России осталось очень много народу, и многие из оставшихся благополучно состоялись – и как ученые, и как писатели, и как исполнители классической музыки. У них хватило мужества преодолеть как либеральные, так и тоталитарные гипнозы. И приравнивать их всех – нас всех – к Шариковым… это увольте, господа.Если вы хотите здесь установить режим, идеальный для быдла (которым вы все втайне считаете избравший вас народ), – попробуйте. Очень может быть, что у вас получится, – но это будет далеко не так просто, как вам рисуется. За время вашей власти – сначала якобы либеральной, теперь перекрасившейся, а в смысле презрения к народу абсолютно неизменной, – тут успело вырасти поколение, умеющее преодолевать трудности, а не бегать от них. И те, кто не уехал тогда, – уж как-нибудь не уедут и теперь; еще наивней думать, что они эмигрируют на кухни.Есть, конечно, вариант – и он вероятен, нечего прятаться, – при котором отъезд окажется единственной альтернативой аресту или погрому. Тогда, конечно, бежать придется – это будет уже не добровольный выбор участи, а единственное спасение. Но ведь и до этого надо довести. Надо превратить страну в стадо, а это тоже не самое простое дело. Ибо несмотря на наличие в стране достаточного количества врунов, манипуляторов, упомянутых профессиональных патриотов с четырехструнными балалайками и самых пещерных националистов языческого толка, – в ней преобладает талантливое, умное и человечное население. Россия прошла через страшный соблазн – соблазн отъезда; это сегодня страна НЕУЕХАВШИХ.Остался тот, кому действительно надо; тот, кто любит «эту страну». Не такой, какой ее преподносят патриоты, а такой, какая дала миру величайшую культуру и примеры истинно христианской жертвенности. Ненасильственной. Свободной. Ради этой России имело смысл оставаться. А пока в стране есть хоть десяток людей, которые ее действительно любят, — в шариковизации Отечества не преуспеют ни Жириновский, ни Сурков, ни другие профессора Преображенские в области промывания мозгов.

СЕРДЦЕ ТОЖЕ СТУЧИТ

ХОРОШО ЛИ БЫТЬ ВУНДЕРКИНДОМ?

[b]Чем скорее, тем лучше[/b]Сколько живу, столько выслушиваю сетования на горькую судьбу вундеркиндов. Наша пятнадцатилетняя модель поехала на конкурс «Мисс Вселенная»: ахти, разврат! Наши дети-звезды плохо учатся в школе, балетным детям сломали детство, дети-актеры хамят учителям и страдают от звездной болезни… Утверждают, что из вундеркиндов никогда ничего не получается, Ника Турбина спилась и покончила с собой, «ералашные» дети на всю жизнь отравлены кинематографом и ничем другим не хотят заниматься, и когда они вырастают – это для них настоящая трагедия, потому что в кино они больше не нужны, а остальное им скучно… И прочая, прочая, прочая.Я сам был до некоторой степени вундеркиндом – не вылезал из литературных и языковых олимпиад, конкурсов чтецов и прочих тогдашних мероприятий, и матери моей постоянно приходилось оправдываться: что вы, он не зазнается… «Зазнается!» – кричали ей дружным хором, узнав, что я в семь лет начал писать роман, а в восемь прочел «Анну Каренину»; и еще ее все пугали, что она лишает ребенка законно полагающегося ему детства.Все это до такой степени мне надоело, что хочется уже как-то и правду сказать. Чем раньше ребенок попадет в профессию, дорогие друзья, тем больше шансов, что из него что-то получится. Общеизвестно, что шахматы, физика, математика, литература и музыка накопили такой мировой и исторический опыт, что овладевать им надо с первых лет жизни – тогда есть шанс к двадцати годам додуматься до чего-то нового.Мне возразят, что из вундеркиндов редко вырастают гении, – а я отвечу, что гении вообще рождаются нечасто, но гениев, выросших из вундеркиндов, значительно больше, нежели самородков, вдруг заблиставших талантами в зрелом возрасте. И Моцарт, и Ландау, и Андрей Вознесенский, и Вячеслав Вс. Иванов кое-что из себя представляли уже в средней школе. Конечно, одаренность – непомерная нагрузка на детскую психику. Но рискну сказать, что на детскую психику вообще приходится столько нагрузок – взрослому человеку только в кошмарах такое снится! Есть у Кушнера замечательные стихи о том, что взрослый человек не выдержал бы школьных страхов и унижений: у ребенка есть мощные защитные механизмы, у взрослого они сильно трачены жизнью. Дети гораздо быстрее и свежее все воспринимают, лучше соображают, и память у них крепче. Иное дело, что можно ребенка развивать, а можно развращать: дети одинаково быстро достигают прогресса в дурном и хорошем. Если дитя с ранних лет работает в шоу-бизнесе, это само по себе неплохо, – но вот если оно большой ложкой лопает повседневную жизнь этого самого шоу-бизнеса, с ненормальным режимом, постоянным враньем и безумными тратами, это губительно, кто бы спорил. Только не надо потом говорить, что ребенка погубила ранняя профессионализация. Собственная семья его погубила, не уследившая за тем, что ребенок приобрел не свойственный ему звездный статус. А в том, чтобы рано начинать работать, ничего страшного нет.[b]Талант и панибратство[/b]Сколько уж лет я веду «Времечко» с Яной Поплавской, в которую когда-то все мои сверстники были влюблены, наблюдая ее сначала в «Красной Шапочке», а потом в шварцевской «Тени» на сцене «Современника»: до сих пор смотрю на нее, вспоминаю детство и радуюсь. Почему Поплавская выросла такой идеальной матерью, крепким профессионалом и роскошным психотерапевтом в повседневном общении? Почему, приходя на ночной «времечковый» эфир из родной газеты вымотанным и злым на весь свет, я через пять минут общения с ней начинаю беспричинно хихикать и любить человечество? Почему зритель, видя Поплавскую в кадре, хочет немедленно рассказать о своих проблемах ей, и только ей? Потому что Поплавская в десятилетнем возрасте общалась с дядей Женей Евстигнеевым, с режиссером дядей Леней Нечаевым, композитором дядей Лешей Рыбниковым и поэтом дядей Кимом; а рядом с ней был гениальный мальчик Дима Иосифов, ныне режиссер, а тогда экс-Буратино, сыгравший в «Красной Шапочке» Волчонка.Ребенок, попавший в хорошую рабочую атмосферу на съемочной площадке, понимает самое главное: коллективная работа может быть радостью, можно придумывать, импровизировать, и это может быть не разовым праздником, а повседневностью. Ребенок, поющий на сцене, получает огромный заряд счастья – и если он талантлив (а значит, со сверстниками ему по определению бывает непросто), у него есть могучая компенсация всех бытовых страданий и психологических трудностей. И даже ребенок, попавший в модельный бизнес, осваивает массу полезных умений – если понимать под модельным бизнесом не раннее знакомство с некими сторонами жизни, а эстетическое чувство и способность красиво себя носить.Опасны для ребенка, на мой взгляд, как раз не артистические, а околоартистические занятия. Долгие наблюдения над творцами внушили мне твердое убеждение, что творец как раз чаще всего – человек высоконравственный, с адекватными представлениями о добре и зле; он не лишен эгоизма и чудачеств, но умеет держать себя в руках, и дисциплина у него фантастическая, ибо без нее в искусстве ничего не сделаешь. Зато околохудожественные занятия, полубогемная среда, сплетни и т. п. – все это по-настоящему развращает, и я хорошо знаю «мосфильмовскую» молодежь (живу-то всю жизнь на Мосфильмовской). И в школе у нас были такие детки – дочки монтажеров, сынки директоров картин: нетворческие люди в творческой среде – это кранты. Это очень опасно. Они начинают вести себя, как творцы, – без всяких на то оснований, и дети их гордо рассказывают, как видели того же дядю Женю Евстигнеева пьяным в сосиску…В ребенке-творце этого панибратства никогда нет. Талант есть прежде всего представление об иерархии.Вспоминаю себя пятнадцатилетним, при первом знакомстве с большими поэтами: они не стеснялись показываться мне и пьяными, и полунищими, и раздраженными, – но от этого я любил их не меньше и чувствовал себя не ближе к ним. Гений – он и в канаве гений, и дистанция чувствуется всегда. Дети понимают это лучше взрослых, потому что талантливый человек до старости ребенок.Пастернак в сороковые и пятидесятые был откровенен только с молодыми – старые уже испортились, думали о деньгах и о болезнях, а окружавшая его молодежь еще интересовалась высшими сферами. «О детство, ковш душевной глуби!».[b]Вечно взрослые дети[/b]Так что нечего оберегать детей от раннего вхождения в литературу, кино, музыку и прочие соблазны. Из этих детей вырастают отличные взрослые – при том, что дефицит взрослых людей у нас вообще поразительный. Инфантилизм и необязательность взрослого россиянина по заслугам вошли в пословицу. А Саша Лойе, которого я знал еще в десятилетнем возрасте (помните рекламу «Херши»?), уже тогда поражал меня дисциплиной, знанием людей и умением экономить деньги.Вообще, когда в «Артеке» проходил детский кинофестиваль и туда съезжались дети-звезды (причем не только из сферы кино – а и талантливые дети-журналисты, чтобы все это дело освещать), я чувствовал себя в их обществе идеально. Они постоянно крутились в пресс-центре, давали и брали интервью, щелкали фотоаппаратами, надписывали программки, обсуждали увиденное, – и это было творчество в химически чистом, кристальном виде: свободное от материального интереса, конкуренции, подсиживания, зависти и прочих взрослых мерзостей. Мне доставляло наслаждение делать вместе с ними газету кинофестиваля (они меня брали стажером и еще редактировали, скоты!) – и на закрытых пресс-центровских вечерних просмотрах («Только с четырнадцати лет!») смотреть питербруковского «Повелителя мух», которого взрослые сочли слишком страшным для широкого показа на костровых площадках. Главный организатор фестивалей Володя Вагнер в это время расцветал: он сам был такое же талантливое, толстое, вечное дитя. Разумеется, среди этих звезд попадались и самовлюбленные кокетки, и наглые задаваки, – но из них-то как раз ничего и не выходило. В большинстве же своем «звездные дети» вели себя куда лучше собственных родителей – поражали демократизмом, начитанностью и учтивостью. А все потому, что творчество, простите за трюизм, облагораживает кого угодно – и старика, впервые взявшегося за кисть, и ребенка, только учащегося вести себя перед камерой, и подростка, заинтригованного процессом делания интервью.Милые дети! Не слушайте никого, становитесь взрослыми как можно раньше – и не верьте тем, кто говорит, будто искусство, шоу-бизнес или чтение книжек отнимут у вас детство. Напротив. Они подарят вам вечное детство, дадут возможность навсегда сохраниться такими, как сейчас: нестандартными, талантливыми, беспечными, ответственными, думающими о самых главных вещах. Это, я полагаю, и есть счастье.

РАЗМЫШЛЕНИЯ ПИСАТЕЛЯ ДМИТРИЯ БЫКОВА ПОСЛЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ ИЗ БЕСЛАНА

[i]В Москве на это надеяться очень трудно. Прежде всего потому, что здесь – я понимаю, как страшно в этом признаваться, но у меня работа такая, – в какой-то момент начинает казаться: теракт вдруг оказался нужен всем, кроме его непосредственных жертв и их родственников.[/i]Закаев с Масхадовым лишний раз напомнили о себе, пропозиционировали себя в качестве миротворцев и уверяют, что если бы переговоры вели они, то уж как-нибудь результат был бы другой.Сторонники «сильной руки» кричат: «Ну что, доигрались со своими свободами?! Только полный запрет на все, тотальная проверка, регистрация, отказ от свободы печати и лучше бы высылка всех «черных».Сторонники западной модели кричат: «Ну что, доигрались со своей чеченской политикой?» Среди патриотов воцарился восторг: война! Путин сделал беспрецедентно резкое заявление! Оттуда можно вычитать намек, что руку террора направляет Запад! Это оттуда тянутся к нам грязные наемники. Что сам Запад страдает от террора – никого не волнует. Патриоты вообще очень любят войну, потому что война все списывает. Во время войны понятие «государство» становится сакральным.Неважно, плохое оно или хорошее: важно, что свое. И всякий, кто осмеливается сказать хоть слово о его небезупречности, – пособник врага, а значит, подлежит ликвидации.Возникает по-настоящему страшная ситуация. Может быть, в грубом физическом смысле она не так страшна, как случившееся в Беслане: там это случилось с детьми, а с детьми такое происходить не должно. Можно представить себе взрослого заложника, мужчину, но женщин и детей, которым не дают пить и держат на жаре в неподвижности, запрещая стонать и плакать... нет, этого никакое сознание не вмещает. Но в мире идей бывают свои ужасы, и то, что творится сейчас в Москве, – по-своему тоже страшно.«Мы должны мобилизовать нацию», – сказал президент Путин.Очень хорошие слова, да где ее взять-то, нацию? В сорок первом наличествовала интернациональная общность – советский народ. Хорошая она была или плохая – долго спорить, но наличествовала. Сочетала она в себе интернационализми патриотизм, выносливость и веру в идеалы, и были у нее свои святые, мученики и свои страхи. Но, как совершенно справедливо замечает молодой питерский социолог Эдуард Понарин, сплачивали ее не только эти страхи, а прежде всего осознание своей исключительности. Первое в мире свободное общество людей труда, шутка ли! Это была могучая коммунистическая утопия, простоявшая довольно долго и рухнувшая из-за того, что человек всегда остается человеком. Но в сорок первом году эта утопия выстояла – и не только благодаря тому, что интернациональное отошло на второй план, а на первом оказалось русское. Напротив: воевали все вместе. Выстояла она потому, что у нее были святыни, и когда эти святыни попирались – население забывало все распри и готово было сплотиться. Разумеется, в семье не без урода. В СССР – и, соответственно, в России – и тогда были люди, радующиеся приходу врага. Но тогда эти люди были в меньшинстве. Сегодня, судя по всему, они составляют большинство. Вслушайтесь в тон сетевых и уличных дискуссий о происходящем. Обсуждается только один вопрос: какого внутреннего врага надо уничтожить, чтобы внешнему тошно стало. Милые мои! Да внешний только ликует, слушая ваши вопли «Правительство в отставку!», «Позор президенту!» или «Во всем виноваты «черные», евреи и олигархи!» Есть конкретный признак здоровья нации: нация здорова, если угроза ее сплачивает, и тяжело больна – а может, обречена, – если раскалывает.Если каждая новая российская беда вызывает у большинства россиян единственную мысль: это все ОНИ виноваты! ОНИ могут быть любыми: чеченцы, ингуши, евреи, русские, президент, правительство, спецслужбы. Важно, что они СВОИ. Своих ненавидеть проще.Даже митинг на Васильевском снова расколол страну: его бойкотировали оппозиционные партии. Ну надо же – бойкотировать траурный митинг! Можно просто и тихо туда не пойти.Но зачем публично и демонстративно бойкотировать? Страна скорбит, а я не пойду! Это что, такой способ популяризации оппозиционных идей? Хороший способ, нечего сказать...Впрочем, вопрос: «Зачем сгонять людей на митинги?» – в достаточной степени риторический. Ясно же, что сегодня просто так собрать сто тридцать пять тысяч москвичей в центре города нереально. Это в девяносто первом они собирались без всякого зова, и даже в девяносто третьем – а сегодня им хорошо понятно, что от них ничего не зависит. Политика в России прекрасно обходится без народа. Но, может, и не надо ходить на площадь? Вон какие очереди тянутся к донорским пунктам, вон сколько собрали денег и игрушек для бесланских детей – может, это нужнее, чем митинги? Между прочим, во время этого самого митинга в Осетии шел другой митинг. Как раз в Беслане. Требовали отправить правительство в отставку. И митинг этот никем не охранялся, и пройти на площадь, сообщало радио, мог кто угодно. И на следующий день этот митинг продолжился, и дестабилизация положения в республике становится все более очевидной. И митингующие в Беслане уже готовы вооружиться и начать жить собственной жизнью. Для начала, правда, им почему-то хочется не с коррупцией разобраться, не тех гаишников разыскать, которые в школу взрывчатку пропустили и бандитов, можно сказать, привели, – а немного побить ингушей, своих соседей. Стало быть, организаторы теракта все же добились своего? Мне кажется, нам стоило бы сейчас подумать о том, чего они добивались. Собрать серьезный аналитический центр с психологами и востоковедами, который бы придумывал нестандартные пути выхода из критических положений – вроде захвата заложников. Имело бы смысл также разработать некую общую концепцию новейшей истории – а то у нас ведь люди до сих пор оптимистично думают, что это просто террор, и не понимают того, что идет нормальная третья мировая война. Народилась новая иррациональная сила, которая ничуть не гуманнее фашизма. У нее четкая идеология, столь же далекая от ислама, как фашизм – от ницшеанства. Надо эту силу изучать, отделять ее от религии, бороться с проявлениями ее идеологии. Надо четко объяснить стране, что наш враг – всегда наше зеркало, и пока мы жестоки и идеологически расколоты – нам противостоит точно такой же жестокий и расколотый враг. Окружение Масхадова давно не монолитно, он конфликтует с Басаевым и не контролирует Умарова, да и в бесланской школе бандиты беспрерывно ссорились между собой. Надо пытаться играть на этих расколах, учить спецслужбы думать, надо снова заниматься контрпропагандой...Но для этого нужно дать правоголоса умным. А умных нынешняя власть боится. Как будто современная война выигрывается военной силой! Как будто можно победить фашизм чисто технически, не разобравшись с ним идеологически! А цель у новых захватчиков предельно простая – мировое господство. Как у всякого массового и пассионарного движения, которое начинается с маргиналов, а потом захватывает толпы. Эти толпы уже готовы к бою. И не надо думать, будто наш главный враг – Запад. Западу достается свое, только его противники получше организованы. У них рушат самолетами башни, у нас пока просто взрывают самолеты. Но это не значит, что этим дело кончится.Враг серьезен. Враг страшен. Нам все равно придется стать лучше, умнее и сплоченнее этого врага. И на самом главном уровне – на уровне того самого народа, который я видел в Беслане, того народа, который сегодня в Москве несет деньги пострадавшим и сдает для них кровь, – это объединение уже началось. В Беслане мы, журналисты, вызывали неприязнь только у местного начальства всех уровней (во время штурма оно трусливо пряталось, к людям почти не выходило). Обычные люди нас приветствовали: «Расскажите правду!» Им нужна правда. Так что этот самый народ, чьим именем клянутся власти, – готов сплотиться, и слава богу. Он не будет искать внутреннего врага, не будет упрекать патриотов в кровожадности, а либералов – в продажности. Он просто будет выносить на своих плечах тяжесть этой войны и побеждать ее старым испытанным способом – силой духа. Они не обещают по десять миллионов за головы Басаева и его пособников. Они понимают, что войны выигрываются не миллионами долларов, а совсем другими миллионами.Самое страшное, что новая война с дьяволом уже началась.[i]Беслан–Москва [/i]

ПЯТАЯ ЖИЗНЬ ПАВКИ КОРЧАГИНА

13 ЛЕТ СПУСТЯ

[b]Если бы ГКЧП победил… Напишешь эти слова и остановишься: а разве он не победил? Все или почти все, о чем мечтали ГКЧПисты, – осуществилось. Россия вышла на новый круг сами знаете чего. Сами они отделались легким испугом, а в глазах патриотически настроенной части общества почти канонизированы. Так что скажем осторожнее: если бы ГКЧП победил ТОГДА… Конечно, картина мира была бы иная. Ниже предпринимается посильная попытка – в привычном для автора жанре альтернативной истории – рассмотреть, как бы мы жили сегодня.[/b]ДИКТОР. Здравствуйте, товарищи! В эфире программа «Время». (Пам! Пам-пам-пам-пам-парам! – Г. Свиридов, из сюиты «Время, назад!»). Сегодня 19 августа 2004 года – День независимости СССР. В этот день мы отмечаем тринадцатую годовщину независимости нашей страны от международного сионизма, терроризма, грабительского капитализма – всего того, что ежедневно подталкивает к пропасти Западную Европу и глубоко увязшие в международных авантюрах Соединенные Штаты Америки. Ровно тринадцать лет назад Государственный комитет по чрезвычайному положению ввел в стране чрезвычайное положение, которое вот уже тринадцать лет гарантирует нам ежегодный прирост народного благосостояния. Прослушайте краткий обзор событий дня.Слово – корреспонденту Евгению Компотову.КОМПОТОВ. Мы ведем наш репортаж с площади Победы – так уже тринадцать лет называется площадь перед Белым домом. Праздничные колонны демонстрантов проходят перед зданием правительства России. Все эти люди тринадцать лет назад сошлись сюда, чтобы защитить конституционный строй, не дать горстке авантюристов во главе с Борисом Ельциным захватить власть и разрушить созданный отцами и дедами могучий Советский Союз.Напрасно утверждали захватчики, что многотысячная толпа народа и интеллигенции собралась у Белого дома, чтобы защитить жалкую кучку монетаристов и гайдаро-чубайсовских либералов. Более пяти – а как выясняется сейчас, и более пятидесяти – тысяч настоящих советских людей сошлись к Белому дому, чтобы цветами приветствовать родную армию-освободительницу, могучей рукой свергнувшую режим антисоветски настроенного большинства.Послушаем мнения простых защитников Белого дома, настоящих советских патриотов.ПРОСТОЙ ЧЕЛОВЕК (с красной гвоздикой). Я в девяносто первом как услышал, что ГКЧП заявление сделал, – ну, думаю, наконец-то! Ну правильно! То есть каждое слово правильно! Какое-то прямо лебединое озеро растеклось в душе! Я сразу побежал к Белому дому, встал тут – думаю, надо же приветствовать! Стоим все, приветствуем! Когда танки поехали, женщины так даже броню целовали! Родная, кричат, армия, освободительница, дави ты этих кооператоров! Три дня плясали. Я каждый год теперь на парад хожу. Жена говорит – на дачу, на дачу, огурки, помидорки… Да ну тебя, говорю, с твоими помидорками! Засунь, говорю, свои огурки! У народа такой праздник! И на будущий год пойду!МОЛОДАЯ ПАРА (юноша и девушка, перебивая друг друга). Мы тогда совсем маленькие были…– Но молодежь тоже празднует!– Говорят, пиво дадут…– Молчи, дура! Я хочу сказать, мы горячо поддерживаем! Мне осенью в армию, я очень рад…– Ваня, ты что?!– Заткнись, дура, это же с телевидения! Да, так вот, я очень хочу в армию, а сюда мы с Машей пришли потому, что горячо одобряем политику комитета…– И пиво…– И лично я как секретарь комсомольской организации школы номер двадцать пять Пресненского района… Потому что нам теперь все дороги открыты, понимаете? Вот пока я буду в армии, Маша, например, планирует поехать на БАМ…– Ваня!!!– (шепотом). Пойми, дура, если тебя сейчас по телевизору покажут, тебе, может, с сентября паек дадут! (в камеру). Мы, советская молодежь, от души приветствуем ГКЧП и желаем ему долгих лет жизни!ИНТЕЛЛИГЕНТ (заикаясь). Я очень благодарен… советскому правительству, и партии, конечно… Потому что сначала я, так сказать, не сориентировался. Сейчас вот три года, как я на свободе… Я вышел тогда, по амнистии 2001 года… ну, к десятилетию… И вот за те десять лет, что я провел на стройках социализма, – так волшебно изменилась страна! Я до сих пор не привык, если честно. Мне особенно приятно потому, что именно сегодня, в третью годовщину возвращения, у меня истекает срок поражения в правах… и я могу теперь получить работу, о которой давно мечтал… я освоил на стройках профессию каменщика и получил теперь разрешение возводить новостройки столицы. До этого у меня было минус десять, понимаете… минус десять крупных городов… А теперь я опять в родной Москве, с пайком двенадцатой категории, спасибо большое. Потому что каждый же может ошибиться, но наша партия не брезгует никем. Она подбирает, отчищает, и вот я… я очень счастлив (рыдает).ДИКТОР. Сегодня авторитетная медицинская комиссия под предводительством министра внутренних дел СССР Владимира Крючкова провела ежегодное медицинское освидетельствование президента СССР Михаила Сергеевича Горбачева в его постоянной резиденции – в Форосе.Состояние здоровья Михаила Сергеевича удовлетворительное. Возможно, через несколько лет он сможет вновь приступить к работе. Михаил Сергеевич тепло приветствовал навестивших его товарищей.КРЮЧКОВ (на фоне моря): Состояние стабильное, рукопожатие крепкое. Михаил Сергеевич одобрил наши мероприятия, поздравил каждого с годовщиной чрезвычайного положения, сказал, что его немного беспокоят боли в пояснице, и горячо одобрил курс нашей страны.ГОРБАЧЕВ (в кресле). Вот-вот… Да-да…ДИКТОР. Поступило предложение трудящихся Форосского района Севастопольской области переименовать постоянную резиденцию президента СССР в Горки Горбачевские.Михаил Сергеевич не возражает против инициативы своих новых земляков.ВЕСТИ ИЗ-ЗА РУБЕЖА. Ограниченный контингент советских войск в Ираке, введенный туда по просьбе представителей братского иракского народа во главе с его отважным руководителем товарищем Саддамом Хусейном, продолжает поддержание конституционного порядка в стране.Американская военщина тянулась к иракским нефтяным запасам, но Советская Армия опередила заокеанских хищников. После стремительной операции «Дружба в пустыне» трудолюбивый иракский народ оказался под надежной защитой советского брата. Иосиф Кобзон и Александр Розенбаум по случаю тринадцатой годовщины Дня независимости СССР выступили перед солдатами с концертом.(В кадре: Кобзон исполняет песню «Братья по крови, братья по нефти». Розенбаум с гитарой поднимает тост за высший командный состав. Аплодисменты).ДИКТОР. Достойно встретили тринадцатую годовщину нашей независимости воинские части Сибирского военного округа, окружившие в районе Западной Сибири партизанскую группировку межрегионалов.После своего позорного бегства в сибирские леса Борис Ельцин, продажная антисоветская пресса и воротилы-кооператоры попытались организовать партизанское движение, но вот уже тринадцать лет систематически терпят крах.Очередной отряд рыночников, пытавшийся наладить в тайге кооператив по заготовке кедровых орехов, был окружен и уничтожен нашими бдительными защитниками. На партизан указал мальчик, Андрей Пулин, которому уже вручена медаль «За бдительность».МАЛЬЧИК (в кадре). Я иду, вижу – дымок. Почему, думаю, дымок? Подхожу, гляжу – вроде чужие. А зачем, думаю, чужие? Я говорю: дяденька, дайте хлебушка! А они говорят: пошел вон, мальчик, пусть тебя ГКЧП кормит.В Америке подростки твоего возраста давно сами на жизнь зарабатывают. Поди вон лучше что-нибудь продай. Ну, я сразу смекнул, что они монетаристы! Побежал к председателю, он позвонил в район, тут же на вертолетах прилетели! Правда, говорят, Гайдар опять ушел… ДИКТОР. Согласно данным разведки, Егор Гайдар со своей террористической группой окопался в труднодоступных районах сибирской тайги и ведет сепаратные переговоры с китайской стороной о захвате Сибири Китаем с последующей ее либерализацией.Нет сомнений, что следующую годовщину победы ГКЧП наши доблестные солдаты встретят окружением группы Гайдара, а еще год спустя, к пятнадцатилетнему юбилею августовских торжеств, смогут отдать на справедливый суд народа и банду Бориса Ельцина.(В кадре: толпы сибирских крестьян неуверенно скандируют – «Банду Ельцина под суд!»).ДИКТОР. О спорте. Вчера в Москве торжественно открылись двенадцатые «Игры доброй воли». Советские спортсмены бойкотируют вот уже третью летнюю олимпиаду подряд в знак протеста против разнузданной американской военщины. Так называемое олимпийское движение давно превратилось в прикрытие для западного милитаризма, стало вульгарным развлечением для тех, кто живет в мире чистогана. Шестизначные гонорары олимпийских «звезд», беспрерывные скандалы вокруг допингов, жестокий травматизм – все это давно уже стало неизменным спутником буржуазных олимпиад.Зато в СССР уже двенадцать лет подряд проводятся Международные игры доброй воли для спортсменов социалистического лагеря – Кубы, Северной Кореи и Сербии. В этом году особенно много гостей из развивающихся стран – Анголы, Эритреи, Гонолулу.На наши игры прибыли также делегации дружественных нам спортсменов из США, Великобритании, Германии, Франции и Италии. Это те, кто не одобряет агрессивную политику блока НАТО и хочет соревноваться в мирных видах спорта – беге на месте, прыжках в мешках и метанию голубя мира.

ДЬЯТИТИС ПУСТИС!

[b]Первые Олимпийские игры в Греции состоялись в 776 году до нашей эры – ровно 2780 лет назад. Но поскольку ничто на свете особенно не меняется, мы предлагаем вниманию читателя посильную реставрацию древнегреческого репортажа с той первой Олимпиады, с которой, собственно, и началось все это веселое спортивное безумие.[/b][b]Хайре*, [/b]уважаемые граждане Афин! Мы ведем наш репортаж с центрального афинского стадиона, на котором соревнуются сегодня представители крупнейших греческих полисов – Афин, Коринфа, Тиринфа, Спарты, Дельфы, Фив, Милета и многих еще; у меня не очень хорошо с географией, поскольку по старой античной традиции спортивных комментаторов отбирают из наиболее говорливых и наименее просвещенных граждан.Игры открываются обязательным торжественным молебном и массовым жертвоприношением. Как известно, если спортсмен не помолится как следует, то и побежит потом кое-как. Демократия, многобожие, народность – девиз нашего олимпийского движения…К сожалению, во время исполнения гимна Гелиосу наши олимпийцы постоянно что-то жуют. Вероятно, они не знают слов. Стыдно, афиняне! Небось как писать на стенах похабные эпиграммы – так вы слова знаете, а как славить бога солнца Гелиоса, который вместе со мной освещает сегодня ход олимпийских игр – так вы вечно что-нибудь жуете, типа ароматической смолы...Церемония открытия игр пройдет сегодня с истинно античной простотой и займет всего пятнадцать часов: краткие приветственные речи глав полисов, небольшое вступительное слово президента олимпийского комитета, бога Аполлона, покровителя спортивных состязаний, и комментарий его сестры Артемиды, покровительницы стрельбы из лука, после чего торжественное сожжение пятидесяти жертвенных быков – и можно начинать соревнования. Особенно хочется отметить лаконизм приветственного слова представителей Спарты, известных благородной краткостью и выразительностью своих речей.«Спарта – чемпион!» – воскликнул доблестный вождь спартанцев Леонид, добавив вполголоса: «А вам всем фаллос».Спортсмены соревнуются сегодня в традиционных древнегреческих видах борьбы: беге, прыжках в длину и высоту, стрельбе из лука, метании диска и разрывании гидры, в честь одного из пионеров олимпийского движения – Геракла. Кажется, соревнования начинаются со скандала: у судей – претензии к Пифагору, прославленному древнегреческому бегуну, который на досуге занимается еще и геометрией. Ну, мало ли у кого какие причуды...Кажется, судьи утверждают, что Пифагор одет не по форме. Пифагор, напротив, доказывает, что его штаны во все стороны равны. Здесь же, на песке стадиона, он с помощью прутика пытается что-то чертить... Не умничай, Пифагор, с судьями не спорят! На следующих играх победишь, как все, без штанов.Что-то интересное происходит на вышке, с которой прыгают в воду наши пловцы. Архимед из Сиракуз, превосходный пловец, известный также в качестве изобретателя простой и надежной мясорубки, с помощью которой греки не раз обращали в бегство любого противника, после первого прыжка с вышки собирается выполнить второй... вот уже и третий... Судья останавливает спортсмена: в прыжках допускается только одна попытка. Напрасно несчастный втолковывает арбитру, что он что-то такое [b]эврика**[/b] во время этих прыжков и нуждается в дополнительном эксперименте. Во время прыжков, уважаемый, надо думать о прыжках! Поставь у себя во дворе ванну и погружайся туда сколько влезет, уже не как спортсмен, а как частное лицо! Архимед заслуженно дисквалифицирован. Вообще нехорошо, когда спортсмен слишком много рассуждает...[b]Асклепий***[/b] привычно проверяет на допинг наших славных кулачных бойцов, среди которых выделяется крупный афинский мыслитель Сократ. В последнее время он стал задавать слишком много вопросов. Что поделать, стареет мастер кулачного боя! Раньше-то, бывало, р-раз – и в ухо! Теперь его все больше интересуют всякие вопросы, диалоги и сомнительные парадоксы, которые только вредят спортсмену. Смотри, Сократушка, как бы твои размышления не довели тебя до беды! Мы, простые афиняне, любим дискоболов и не любим, сам догадываешься кого...Рекламная пауза. Официальным спонсором игр выступает компания «Древнегреческая олива» – главный производитель оливкового масла в стране! Но что это? Гром и молния! Зевс, Зевс, помилуй нас! Что? Ты не хочешь рекламную паузу? Ты хочешь смотреть олимпиаду? Но всемогущий... есть же, в конце концов, законы эфира... Ай, не надо, не надо! Только без молний! Афиняне, на время олимпиады рекламные паузы прекращаются, как и войны. Вы так и не узнаете, что Геракл чистит зубы «Пепсодентом»... ай, молчу, молчу! А у стрелков из лука, я вижу, результаты не ахти. Спартанец Павсаний третий раз не попадает в центр мишени – ослеп он, что ли? Тоже мне Гомер, как говорим в таких случаях мы, древние греки... Внезапно Павсаний прерывается на краткую молитву. Это что еще такое?! Непосредственно с Олимпа к нему стремительно спускаются покровители Спарты, сыновья Зевса Кастор и Полидевк Диоскуры! Слушайте, ребята, у нас олимпиада или что? Или мы тут честно соревнуемся, или нам помогают боги! Этак афинцам будет помогать Афина, дельфийцам – Аполлон, а русским – Тягачев! Но Диоскуры уже натягивают лук, и Павсаний посылает все стрелы точно в цель, и судья засчитывает результат! Ну ясно, кто же попрет против сыновей Зевса...Страшно сказать, во что выродилось олимпийское движение! О выступлениях прыгунов в длину я, как истинный спортивный комментатор, не могу говорить прозой. Тянет на гекзаметр, на что-то гомерическое! Вот разбежался Эсхил, толкнулся толчковой стопою — [b]Десять пекисов****[/b] зараз доблестно преодолел, Но заступил за черту.Вот тоже нашелся заступник! Что ж, отправляйся домой, будешь там драмы писать; Здесь же тебе не театр – здесь нужно, Эсхилушка, думать! Вот разбежался Солон, наш государственный муж.[b]Стадий*****[/b] лишь семь пролетел – и ушел несолОно хлебавши.Жаль, что спортивных вождей в Греции мало у нас: Верю, что будет пора, когда президент государства В лыжах и честной борьбе будет показывать класс! Что ж, можно считать, что первые олимпийские игры в древнегреческой истории прошли успешно. Победители увенчаны лавровыми венками, побежденные утешаются обильными возлияниями, руководители команд подсчитывают медали. Хорошо выступили Коринф, Беотия, Спарта, есть задор и спортивная злость у фиванцев, кое-что умеют итакийцы, хотя, по примеру своего царя, любят мухлевать... Мы прощаемся с вами до завтра, а участники игр отправляются в олимпийскую деревню, где их ждут гетеры, благовония и коллективный молебен.[b]***** Хайре – греческое приветствие.***** Эврика! – Нашел! (древнегреч.).***** Асклепий – древнегреческий бог, покровитель врачевания ***** Пекис – мера длины, равная 1 локтю.***** Стадия – мера длины, равная 2 пекисам.[/b]

Эксклюзивы

«Рынок соискателя»: какую работу предлагают москвичам

Как покрасить яйца на Пасху натуральными красителями

Топ-6 пластических операций с самым легким реабилитационным периодом

Невыносимый контроль: названы три самых требовательных знака зодиака

Колыбель ненависти: Важно сражаться за умы подрастающего поколения, оберегать их от вражеской пропаганды

«Рынок соискателя»: какую работу предлагают москвичам

Шеф-повар Белькович перечислил нехитрые продукты, которыми можно покрасить яйца к Пасхе

Топ-6 пластических операций с самым легким реабилитационным периодом

Невыносимый контроль: названы три самых требовательных знака зодиака

Колыбель ненависти: Важно сражаться за умы подрастающего поколения, оберегать их от вражеской пропаганды

Вечерка ТВ

Перекличка столиц. «Образ русского человека»

Преображенский клуб. «Будущее и вектор экономического развития: коррекция или полнейшая смена»

Круглый стол «Кто и как зарабатывает на войне?»

Приметы и советы

Народный календарь. Как укрепить здоровье на Вадима Ключника, 22 апреля

Народный календарь. Зачем умываться ключевой водой 21 апреля

Народный календарь. Как уберечь себя от русалок 20 апреля

Народный календарь. Как не навлечь проблемы в любви 19 апреля

Народный календарь. Как сохранить тепло и любовь в доме 18 апреля

Народный календарь. Как укрепить здоровье на Вадима Ключника, 22 апреля

Народный календарь. Зачем умываться ключевой водой 21 апреля

Народный календарь. Как уберечь себя от русалок 20 апреля

Народный календарь. Как не навлечь проблемы в любви 19 апреля

Народный календарь. Как сохранить тепло и любовь в доме 18 апреля

Проще, чем кажется

Как пережить сезон аллергий

Как выбрать качественный шашлык и сэкономить

Как подготовить дачу к летнему сезону

Какие грибы можно найти в Подмосковье в апреле

Как записать ребенка в первый класс в Москве

Как пережить сезон аллергий

Как выбрать качественный шашлык и сэкономить

Как подготовить дачу к летнему сезону

Какие грибы можно найти в Подмосковье в апреле

Как записать ребенка в первый класс в Москве

Автор

Установите vm.ru

Установите vm.ru