Глухая слава Варлама Шаламова

Столетие Шаламова в России хоть и не прошло незамеченным - к юбилею писателя Николай Досталь семь лет назад снял 12-серийный фильм «Завещание Ленина», вышло несколько документальных программ в тихие часы телеэфира, но даже в столетний юбилей об авторе «Колымских рассказов» вспоминали более чем скромно.

Что же касается неюбилейной памяти, то она и вовсе сосредоточилась лишь в литературоведческом кругу, миновав широкого зрителя и читателя. Одно из немногих событий, посвященных писателю, – выставка, которая открывается 21 июня подмосковном доме-музее Бориса Пастернака. Это сделано не случайно… Пастернак был одним из любимых поэтов Шаламова. Он пишет ему письмо из лагеря и Пастернак, прекрасно понимая, откуда к нему пришло письмо, тем не менее отвечает на него… Так начинается их переписка, а после возвращения из лагерей Шаламов становится одним из первых, кому Пастернак дает читать своего «Доктора Живаго»…

Пастернак признавал талант Шаламова, признали его и другие современники, признают и потомки. В чем же причина такого осторожничества, как кто-то сказал «глухой славы», когда речь заходит о Шаламове? В лагерной теме, болезненной для исторической памяти? Вряд ли, - ведь стал же Солженицын в России настоящим пророком.

Складывается ощущение, что о Шаламове говорят мало, потому что неосознанно боятся… боятся задохнуться от 60-градусного колымского мороза, который убьет, стоит только открыть на нем рот. Словно прежде, чем произнести «Шаламов» нужно до отвала, до тошноты, наесться, натянуть шерстяной шарф до глаз, и только тогда вспомнить про «Колымские рассказы», убедив себя, что все это не со мной...

Вероятно, причиной боязливого забвения стала нездоровая сила шаламовского таланта, изобразительный дар, которым писатель может сравниться с бунинским – та же суровая точность детали, душная плотность текста, в которой не разгуляться мыслью, в которой не продохнуть. Читатель обречен любоваться. На цинготные язвы на ногах заключенных, на карточную игру блатарей, на взмахи кайла в ледяном забое.

В рассказах Шаламова нет ни малейшего преувеличения, романтизации. Само слово романтизация кажется ругательством рядом с судьбой и авторской честностью этого человека.

Если солженицинский «Один день» можно прожить с Иваном Денисовичем, то на шаламовской Колыме жизни нет. Каждый рассказ – как человеческий обрубок, выброшенный лагерем на материк: без надежды, обмороженный с первой до последней строчки страшным опытом пережитого. Шаламов беспощаден к читателю, но не намеренно, словно это его рука, скрюченная навек по форме кайла, не может разогнуться, чтобы хоть как-то преобразить реальность.

За «Колымские рассказы» писатель взялся в 1951 году, после освобождения. В общей сложности он провел в советских концентрационных лагерях 17 лет.

Современники, у которых бывал Шаламов, в воспоминаниях писали, что голос его был отрывистый, по звуку напоминающий удар кирки о камень. А внешне он чем-то напоминал джек лондоновского золотоискателя. Последнему сравнению Шаламов наверняка бы рассмеялся – ведь оно намекает на геройство и силу духа. Но по Шаламову, лагерь не оставляет в человек ничего человеческого. Злоба оказывается живучее всего.

– «Колымские рассказы» – лоскутное одеяло истории, под которым невозможно спокойно спать, – писал поэт Евгений Евтушенко.
– В неотапливаемом бараке, подстелив рваные бурки под голову и расчесывая болезненные укусы клопов, – действительно спать невозможно, - отвечает эхо Шаламова.

И возразить ему нечего.

Мнение автора колонки может не совпадать с мнением редакции.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции