Главное
Гид по Москве
Приметы и советы

Автор

Валерий Ярхо
Репортер переквалифицировался в сыщики
Свою карьеру господин Соколов начал в начале 1880-х годов в качестве репортера нескольких московских газет и нажил себе прескверную репутацию шантажиста и вымогателя. Но изо всех скандалов Соколов умело выкручивался, оставаясь газетчиком. Потом куда-то пропал, а когда объявился, то оказалось, что бывший репортер стал сыщиком, поступив в недавно созданную московскую сыскную полицию.В то время сыскную полицию Москве возглавлял полковник Муравьев, который, еще будучи приставом, ловко расследовал преступления. Опытный полицейский оценил усердие Соколова, которого на поприще сыска открылся настоящий талант. До поры до времени взаимоотношения начальника и подчиненного складывались наилучшим образом.Но потом случилось так, что сыщик накрыл с поличным казначея Воспитательного дома и его подручных… Казначей Мельницкий был пожилым человеком, имевшим взрослых детей. Прослужив долгие годы в Воспитательном доме, он пользовался полнейшим доверием. Но однажды… исчез, а вместе с ним пропало более 400 тыс.рублей. Сначала никому не верилось, что он просто украл эти деньги и скрылся, а потому рассматривались самые разные версии, кроме этой. Но Соколов заподозрил Мельницкого и выследил его! Оказалось, что умыкнувшего 400 тыс. казенных денег папашу укрывали его дети – Борис, Валентина и гимназистка Варя. Вся семья оказалась под судом, и казначея, признанного виновным, сослали в Сибирь.За розыск преступников была объявлена награда в 10 тыс. рублей, и распределять наградные взялся сам Муравьев, который на долю Соколова определил сумму, равную премиальным остальных сыщиков. Увидев в этом вопиющую несправедливость, Соколов выразил недовольство. Начальству это не понравилось, а потому сыщик вылетел со службы и даже был выслан административным порядком из города! Но Соколов был не из тех, кто сдается. Он уехал в Петербург и, используя свои связи, организовал себе вызов в Москву по какому-то делу. Получив возможность официально находиться в городе, Соколов явился к Муравьеву, предъявив ему ультиматум: за время службы в полиции он насобирал на господина начальника определенные материалы, и в том случае, если его не восстановят на службе и достойно не вознаградят, предаст их огласке!Впрочем, Муравьев не испугался “репортеришки” и попытался достать Соколова через суд, после чего тому пришлось удрать из Москвы. Однако через некоторое время Муравьева, его помощника Николаса и письмоводителя сыскной полиции вызвали в министерство, где стали задавать неприятнейшие вопросы. Московские чиновники попытались лавировать, но оказалось, что Соколов успел привести угрозу в исполнение: сведения о тайной жизни сыскной полиции, пройдя через департаменты Сената, оказались в руках у императора Александра III.Среди прочих делишек московских сыщиков императору стало известно и о случае с чиновником Николаевым – старым школьным инспектором, который приехал из провинции в Москву, чтобы положить 15 тыс. рублей в банк. По своей наивности Николаев деньги положил в карман пальто, а в банк с вокзала поехал на конке. Приехав в банк, он обнаружил, что карман пальто распорот, а деньги исчезли. Старика надоумили обратиться в сыскную полицию, и эта поспешность пошла на пользу. Потерпевший припомнил, что когда он ехал на конке, возле него крутился прилично одетый молодой человек, который нечаянно толкнул его, а потом вежливо извинившись, сошел.Приметы молодца были хорошо известны сыщикам, и уже на следующий день арестованного предъявили Николаеву для опознания. Деньги нашли при нем – за сутки карманник успел просадить всего около трех сотен. Вора отправили в камеру, а деньги Муравьев опечатал и принял на сохранение, до принятия судом решения об их судьбе. Вместе с тем у Николаева спросили, сколько он готов положить для вознаграждения сыщиков, так быстро нашедших вора? Старый инспектор, не знавший всех тонкостей взаимоотношений со слугами закона, ответил, что не понимает, за что собственно он должен вознаграждать – ведь сыщики исполняли свои обязанности? Объяснять ему ничего не стали, а, записав адрес, обещали вызвать, “когда придет время”.Инспектор уехал домой, а когда ожидание затянулось, поехал в Москву выяснять, как идут дела.Оказалось, что дела идут из рук вон худо: в сыскном отделении ему сообщили, что вскоре после отъезда потерпевшего задержанный вор сбежал, с изумительной ловкостью пробравшись перед этим в кабинет Муравьева, откуда и похитил деньги Николаева, принятые на сохранение. После этого дело вообще остановилось…В своем донесении Соколов писал, что деньги Николаева поделили между собой Муравьев, Николас и письмоводитель. Это был только один из случаев, описанных Соколовым, гневу императора не было предела. По его прямому распоряжению Муравьева, Николаса и письмоводителя без суда и следствия выслали в Сибирь. Приказ об этом был дан в самой простой форме: проштрафившихся привели к государю, а тот произнес: “Налево кругом, марш в Сибирь!”Сделано все было без широкой огласки, чтобы избежать позора, но исчезновение верхушки московской сыскной полиции, не вернувшейся из столицы, произвело должное впечатление. Соколов отомстил, а сосланных помиловали лишь через несколько лет, при Николае II.Вот такая история.
Общество
Фортуна благоволит арапам
[b]В русском языке есть выражения «сыграть на арапа» и «ввернуть арапа». А иногда вспоминают про «арапские приемы» или «арапскую хватку». Происхождение этих слов знают немногие, хотя смысл улавливает каждый – надуть хотят![/b]Эти выражения пришли в наш язык из жаргона картежников XVIII века. А первым «играть на арапа» стал некий помещик, имени которого теперь никто не припомнит. Продув в карты все состояние, он откупил у кредиторов только мальчишку арапчонка, который, как ему казалось, должен был принести удачу. Остановиться и не играть он уже не мог, а так как денег у него не было, то он просил поверить ему в долг, предлагая арапа в качестве залога. Иногда ему везло, и, начав со ставки «на арапа», он выигрывал, однако неизменно просаживал выигрыш и был принужден снова просить денег под свое единственное «движимое имущество».Наконец барин поиграл и своего чернокожего слугу, продолжая по привычке играть «на арапа», которого у него уже не было… В конце концов он куда-то сгинул. Но этот прием взяли на вооружение другие неудачники, которым нечем было сделать первую ставку. Со временем за такими игроками закрепилось и название «арапы».Главной их задачей было найти денег на игру, а потому они вынуждены были ждать, пока кто-нибудь выиграет.«Арап» спешил поздравить счастливчика, а заодно просил его «о маленьком одолжении». Счастливчик обычно подкидывал просителю рубль-другой, и довольный «арап» спешил за карточный стол. Не брезговали эти люди и подворовывать, карауля у рулетки, когда крупье объявлял выигрыши:– Господа, чьи деньги на седьмом номере?– Мои! – тут же отзывался «арап».– Что же вы задерживаете?– Виноват, задумался!На их жаргоне это называлось «пригреть сироту». Нечто подобное описал Достоевский в романе «Подросток», когда клубный «арап», присоседившись за игорным столом рядом с Аркадием Долгоруким, спер часть выигранных им денег.«Отбить» ставку, в которую вцепился «арап», было трудно. Когда поставивший на выигравший номер игрок предъявлял свои права, «арап» нагло уверял, что это он ставил на «7», а возмущавшийся – на «8»: «Вот и соседей спросите!» – кричал он честному игроку. И соседи, такие же «арапы», разумеется, подтверждали его слова, за что им полагался небольшой гонорар.Случалось, что, разжившись деньгами, «арап» крупно выигрывал. Одна из таких историй произошла накануне октябрьского переворота 1917 года. Игорные заведения тогда собирали обильную жатву, и среди других искателей счастья в толпе игроков слонялся молодой человек, счастливо избежавший мобилизации. Денег у него не было, а потому он, как и положено «арапу», поджидал удачу. И тут один его приятель, сорвав приличный куш, на радостях отвалил юноше целую пятерку, что, впрочем, из-за инфляции было не так уж много.Встретились старые знакомые только в 1924 году в таком же игорном заведении, которых при НЭПе открылось множество. Увидев человека, ссудившего его когда-то, «арап» рассказал ему поразительную историю. В тот же вечер, осенью 1917-го, он, вооружившись пятеркой, сел играть в «макао» и взял 200 целковых! Деньги были пущены в дело, и к утру он выиграл еще тысячи полторы. Ему продолжало везти, и к исходу сентября он положил в банк 200 тысяч рублей!– К моменту октябрьского переворота я выиграл более миллиона! – рассказывал он. – И что толку? После переворота большевики национализировали банк, а деньги, которые я держал дома, нашли при первом же обыске. От миллиона ровным счетом ничего не осталось…Рассказав о своих приключениях, он снова «ввернул арапа», попросив у старого приятеля в долг. И тот снова выдал ему «на игру» – уж больно история про миллион была хороша, вне зависимости от того, было это или не было на самом деле…
Общество
У вас рубли почем?
С первого взгляда эти господа производили самое благоприятное впечатление: прекрасно одеты, при золотых часах, в манжетах бриллиантовые запонки, в галстуке дорогая булавка. Хорошая трость, золотой портсигар, запах дорогого одеколона лишь дополняли образ джентльмена, богатого и делового человека. Это была элита мошенников, своего рода артистов преступного ремесла. Свои жертвы они искали среди состоятельных обывателей, живших в Марьиной роще, в Петровском парке, Сокольниках или Грузинах… В начале ХХ века их «клиентами» становились содержатели чайных, лавочники, ломовые извозчики, удачливые огородники – публика, способная скопить несколько тысяч рублей.К своим жертвам «джентльмен» подходил не сам, а через уже обманутого им посредника – агента, представившись ему продавцом фальшивых денег. При этом мошенник поражал воображение своего нового знакомого эффектным фокусом: он показывал ему новенькую десятирублевку, говоря, что она фальшивая, а потом вел в лавку и покупал бутылку водки, расплачиваясь той самой десяткой. Водку «джентльмен» дарил потрясенному собеседнику, а сдачу клал в карман.А потом предлагал новому «другу» найти ему хорошего клиента, обещая заплатить по 50 рублей с каждой обмененной на «фальшак» настоящей тысячи. Купившись на качество «подделки», некоторые соглашались стать посредниками и среди своих знакомых находили желающих прикупить «дешевого товара». В условленный день «джентльмен» встречался с агентом и, узнав, что «клиент готов», давал ему адрес квартиры, где должна произойти сделка.Своих гостей «джентльмен» принимал одетый по-домашнему. «Барская квартира» вполне соответствовала его образу и манерам. Он уверенно доставал из кармана пачку десятирублевых и, развернув ее веером, предлагал клиенту вытащить любую и пойти разменять ее на улице. С разменом никаких заминок не возникало, клиент возвращался в квартиру довольным, и они приступали к переговорам. «Джентльмен» просил за 1фальшивый рубль 25 копеек настоящими. Обычно те, кто хотел рискнуть, по мелочам не разменивались и меньше чем на тысячу рублей «товара» не просили. Отсчитав четыре тысячи, «джентльмен» вручал 50 рублей агенту, получал тысячу от покупателя и, смешав эти деньги с теми, которые только что отсчитывал, убирал их в карман! – Позвольте, – блеял пораженный покупатель, – а мои четыре тысячи? – Какие? – Да фальшивые же! – Что?! – вскидывался «джентльмен». – У меня фальшивые деньги?! Да вы что, милостивый государь? Дая вас сейчас же в участок! Вон отсюда! – А моя тысяча! – лепечет покупатель.– Какая ваша тысяча? Я ваших денег не брал. У меня и свидетели есть: вы пришли и требовали у меня какието фальшивые деньги… Идите в полицию, я согласен на официальное следствие. Посмотрим, кто из нас поедет в Сибирь! Тут из другой комнаты выходила парочка «свидетелей» самого угрюмого вида, которые «помогали» покупателю покинуть помещение. Агент уходил сам. Оба потом молчали и никаких заявлений в полицию, естественно, не делали. Да и как заявить о том, что один хотел купить фальшивки, а другой ему в этом помогал? Но даже если бы кто-то и решился на такое заявление, толку бы не было: «джентльмен» никогда не держал в руках фальшивых денег, а использовал только настоящие, подводя дело к такой ситуации, при которой «пассажир» сам отдавал ему деньги. Попытки проучить мошенников самостоятельно были обречены на провал – единственный адрес «джентльмена» был фальшивым, эту квартиру он немедля покидал, как только клиента и агента выставляли за дверь. Словом – ловкость рук и… высший класс мошенничества!
Общество
Найти клад – всегда было заветной мечтой каждого нормального россиянина
В московскую канцелярию сенатского правления 15 июня 1715 года явился монастырский крестьянин Ларион Федотов, который подал на имя начальника канцелярии, стольника Юрия Федоровича Шилкина, донос, в котором уверял, что… знает секрет клада огромной ценности! О сокровищах доносчик узнал от крестьянина калужской вотчины Льва Кирилловича Нарышкина, Василия Орешникова, который рассказал Лариону про некий погреб, в котором стоят четыре бочки-сороковки, да 14 бочек средних и малых. «Из тех бочек одна развалилась, – писал Ларион Федотов в доносе, – и видно, что из нее высыпались деньги, лежащие грудой на полу. Там же стоит большой котел железный, и видно, как поверх того котла лежит посуда – блюда да тарелки золотые. На тех тарелках стоит кадочка медная, а на ней икона в дорогом окладе. А еще в том погребе есть два куба винных, наполненных доверху жемчугом…» Все эти сокровища Орешников, рассказывавший о них Лариону, якобы видел сам, через решетку, преграждавшую вход в погреб.Он просунул сквозь решетку посох с прикрепленной свечой, и все рассмотрел. Вот только решетка была заперта на замок, залитый оловом, который отомкнуть можно было только при помощи «разрыв-травы»! Шилкин распорядился начать следствие, и для розысков в Калугу был отправлен князь Василий Меркулов. Целый месяц он усердно искал погреб, но, вернувшись 16 июля в Москву, привез только толстое следственное дело и аре-стантов, среди которых было три священника и девять крестьян.Оказалось, что разговоры о погребе-сокровищнице среди калужских крестьян ходили уже лет шесть, и к тому времени, когда Ларион Федотов подал свой донос, о кладе знало более сотни человек, в числе которых было немало представителей сельского духовенства, ставших активными кладоискателями. Василий Орешников на допросе признался, что рассказывал Федотову о кладе, но сам его не видел, а только слыхал о нем от крестьянина Дементьева.Тот в свою очередь указал на Тараса Павлова, который услышал эту историю от Иова Васильева, пересказавшего услышаное от Антона Киселева… И так далее.Источник слуха затерялся. Точного места никто указать не мог, но из рассказов вытекало, что погреб находится в Мещовском уезде, возле села Городищи, близ церкви Николая Чудотворца. Искателей клада особенно занимал секрет разрыв-травы, без которой невозможно отомкнуть замок...Орешников, смутивший рассказом Лариона Федотова, усиленно искал разрыв-траву. Спрошенный им об этом Федотов поведал, что такой травы не видел. Но перед праздником Вознесения пришел к Орешкину и рассказал, что разрыв-траву нашел поп Симеон Захарьев, живший в Воротынском уезде. И пошли они к попу… По дороге Федотов дал Орешкину здоровенный замок, на котором они решили испытать действие зелья. Придя к попу, Орешкин решил его надуть, пообещав свести к погребу с сокровищами, если тот поможет с разрыв-травой: он побожился, что знает место, и целовал на том икону. Батюшка оказался человеком покладистым и согласился.Перед началом испытаний решили они сходить в кабак, а замок положили в сенях. Изрядно выпив, Орешкин и отец Симеон повалились спать, а утром в доме попа появился Ларион Федотов, вызвавшийся испытать волшебное снадобье, которое поп принес из погреба в небольшом кувшинчике. Из этого кувшинчика он извлек какую-то траву и дал ее в руку Лариону. Василию Орешкину же отец Симеон приказал молиться. Не успел Василий отбить три поклона, как замок вывалился из рук Федотова и разлетелся вдребезги! Дело было за малым – пойти и взять клад, но вот тут-то оказалось, что Василий места не знает.Решив сорвать с него хоть «шерсти клок», Симеон и Федотов подали доносы, рассчитывая на то, что из Орешкина выбьют показания, а им выйдет за то награда.Однако они просчитались, поскольку Орешкин знал о кладе не более остальных, а в застенок поволокли всех причастных к делу.Там и выяснилось, что никакой разрыв-травы поп Симеон не находил: они с Федотовым задумали обмануть суеверного крестьянина, узнать место и взорвать решетку порохом. А Орешкина они решили удивить фокусом. Пока поп с Орешкиным сидели в кабаке, Федотов подсыпал в замок пороху, вставил в отверстие для ключа трут и поджег его. Сила взрыва была невелика, замок остался цел, но держался еле-еле. А во время «испытаний», когда поп отвлек внимание Орешкина, Федотов, улучив момент, с силой бросил замок на пол, от чего тот развалился. Поп Симеон признался в том, что никакой разрыв-травы не находил, а вместо нее использовал… крапиву.После доклада князя Меркулова, взятых по этому делу священнослужителей, в том числе Симеона, передали в распоряжение духовных властей. Болтунов били кнутом, после чего отправили по домам, а Федотова и Орешкина мучили «с пристрастием»: первого за мошенничество с замком, а второго за то, что ложно клялся, целуя икону. Впрочем, и их, выдрав у позорного столба кнутом, отправили потом к помещикам, которым они принадлежали… Ведущий раздела Юрий ГУЛЛЕР Juri.Guller@vm.ru
Общество
Как обчистили министра
В жизни случается всякое: приехавший в Москву в 1868 году с частным визитом министр внутренних дел А. Е. Тимашев был обворован самым бессовестным образом. Его превосходительство поселился в квартире матушки, проживавшей на Большой Дмитровке, в доме Бартоломеуса, а на другой день по приезде, с утра пораньше, отправился к обедне в кремлевские соборы. По возвращении министр хватился маленького портфеля с бумагами, бумажника и золотого портсигара с вензелем из драгоценных камней.О происшествии было доложено московскому генерал-губернатору князю Долгорукову.Их сиятельство, вызвав к себе обер-полицмейстера графа Крейца, наговорил ему разных неприятных вещей, а затем приказал отыскать пропавшие у министра предметы во что бы то ни стало! Господин Крейц вернулся от губернатора сам не свой – это же чистый анекдот: министра внутренних дел обворовали! Созвал на совет ближайших чиновников, и один из них рекомендовал поручить розыски приставу городской части господину Хотинскому – этот сыщет! Нужно заметить, что сыском в Москве середины XIX века занимались несколько приставов, квартальных и даже полицейских писарей, но делали они это исключительно «на любительских началах», действуя кто из азарта, а кто из корыстного интереса. Про одного из таких сыщиков – Хотинского – говорили, что в Москве он может отыскать все что захочет.Обер-полицмейстер поручил передать господину приставу, что в случае успеха ему будут очень благодарны и князь Долгоруков, и министр Тимашев, и он сам, граф Крейц. Что будет в случае «неуспеха», подразумевалось само собой… Расспросив графского посланца об обстоятельствах дела, Хотинский воскликнул: «Боже ты мой! Ну чисто дети малые: набьют карманы такими ценными вещами и едут к обедне в Успенский собор, словно они от краж заговоренные! Да разве так можно в Москве-то?..» А потом еще долго кряхтел, сетовал на недальновидность поведения больших господ, но в конце концов велел передать их превосходительству, что «попробует поискать».А уже на следующее утро Хотинский лично вручил обер-полицмейстеру пропавший у министра портсигар и пустой портфель. Граф, схватив в охапку найденное, поехал с докладом к князю Долгорукову. Ко второму завтраку московские начальники явились в дом Бартоломеуса с визитом. Пораженный успехом розыска, министр, пригласив гостей к столу, велел открыть шампанское и провозгласил тост за московскую полицию, заметив, что так ловко дело розыска не поставлено даже в Лондоне, хотя тамошняя полиция славится во всем мире… Впрочем, никакого чуда в успехе Хотинского не было, просто он великолепно знал устройство московского преступного мира со всеми его законами и обычаями. Услыхав, что министра, скорее всего, обобрали в Успенском соборе, пристав стал искать среди «клюквенников», воров, совершавших кражи в церквях, шаря по карманам молящихся. Знал Хотинский и то, что подобные воры «работают артельно», а живут главным образом за Серпуховской заставой, в деревне Большие Котлы, где, впрочем, селилось множество ворья самых разных «мастей».Путь пристава лежал в деревенский трактир, содержатель которого Егор Терентьевич был ему хорошо известен. Без всяких хитростей сказав, что прислан от большого начальства, пристав сразу же спросил трактирщика, кто из котловских давеча «работал» в Успенском соборе? Егор Терентьевич, понявший, что дело важное, обратился прямо к публике в трактире – кто? Помявшись немного, ему сказали, что «из наших был Никола Цыган да Егорка Истопник». Пристав потребовал предоставить ему Цыгана и Истопника, но это оказалось непросто: Егорка «с фарта» загулял, упившись до полной невменяемости – такая уж у него была манера отдыхать! Однако Хотинскому хватило и Цыгана. Когда его привели, пристав потребовал от вора портсигар с бриллиантовой монограммой в виде государственного герба – подарок особы императорской фамилии – и портфель с бумагами. Понукаемый трактирщиком Егором Терентьевичем, Николай рассказал, что они с Егоркой, «взяв» вещи в Успенском соборе, деньги поделили, а портсигар и портфель, из которого выкинули бумаги, Истопник отнес землячке, что жила в «заведении» одной немки в Колосовом переулке.Землячка была приспособлена носить вещи к Берке – скупщику краденого: тот, уж на что плут, дал за портсигар очень много. Выручку поставили на дележ: отдали общую долю и по доле взяли себе.Хотинский дал Цыгану два часа, чтобы тот принес вещи к нему домой, посулив, что если к указанному часу вещей не будет… И показал внушительный кулак, обтянутый белой лайковой перчаткой.Два часа спустя вещи были принесены Хотинскому домой. Приняв их, пристав выдал деньги, компенсировав затраты перекупщика и «клюквенников»: репутация у московских воров для Хотинского стоила дороже.Впрочем, Хотинский вовсе не был альтруистом и эту «честность» мог окупить быстро. Всех пойманных жуликов, которых приводили в городскую часть, он принимал лично. Отпустив конвой, он, стоя у стола, покрытого доходившей до полу суконной скатертью, начинал сулить вору всевозможные кары, грозя Сибирью. Те из них, что были поопытнее, немедленно валились на колени, причитая: «Не погуби, батюшка!», кланялись в пол. И в этот самый момент они забрасывали под стол часть добычи. Пристав, поправляя складку скатерти, заглядывал под стол, и в большинстве случаев после первого же «земного поклона» все улаживалось. Но бывало, что Хотинский не унимался, продолжал кричать, и вору приходилось «кланяться» еще раз… У этой игры не было определенных правил: иной раз Хотинский на «поклон» отвечал бурей негодования и «приобщал» подношение к делу, обвинив вора в подкупе должностного лица. Это создавало ему в обществе репутацию честного человека…
Общество
Из истории старой Москвы
В старой Москве у каждого торгового или служилого сословия было «свое» место: цирюльники стригли клиентов во Вшивом ряду, хлебом с возов торговали на Болоте, грамотеи подряжались писать «нужные бумаги» на Соборной площади Кремля… А безместные иереи и диаконы сходились «на Ильинском крестце», вблизи Флоровского (Спасского) моста, отсюда и прозвище: «крестцовые попы».Сюда приходили, чтобы нанять священников для отправления служб в домашних церквях богатых людей. За ними с утра посылали слуг, которые сговаривались с «Ильинским попом» об отправлении обедни или еще какой службы. При этом не обходилось без торга. Крестцовые попы, народ тертый, торговались умело, а их собратья нипочем не соглашались «сбить цену» назначенную конкурентом: за это на Ильинском крестце крепко били… Народ здесь собирался разный. Кого-то в столицу приводили дела, в ожидании решения которых нужно было чем-то кормиться, другие теряли по- стоянное место из-за пьянства, а то и бежали с места службы «от скудости или розыска». Деятельность бродячего священства пытались упорядочить, и в книге уложений «Стоглав» было прописано, что все они обязаны иметь разрешение отправлять службу.Здесь, у крестца, устроили «поповскую избу», где митрополичий служитель выдавал им такие разрешения сроком на месяц и более. Ему же попы платили пошлину – от двух алтын до гривенника в месяц (очень неплохие по тем временам деньги). А те, кто пытался служить в обход избы, облагались двухрублевым штрафом! Порядки, царившие на крестце, вызывали раздражение церковных властей. Так, в извете, поданном в 1604 году патриарху Иову, отмечалось: «…пред Божественной Литургией правила не творят, бесчинства чинят всякие, меж собою бранятся и укоризны чинят скабрезные и смехотворные, а иные меж себя играют и борются, и кулачки бьются…» Однако трогать Ильинский крестец опасались: пребывавшие в гуще простолюдинов священники знали как и что нужно сказать народу, чтобы вызвать возмущение...Справился с Ильинским крестцом в начале XIX века митрополит Платон, которому удалось «этот соблазнительный и нестерпимый обычай с Божией помощью перевесть так, что и следа его не осталось…» В XIX столетии приезжие попы стали собираться поблизости от Лубянки, в маленькой харчевне под гостиницей «Санкт-Петербург», примыкавшей к дому, где находилась Московская духовная консистория. Сюда приезжали уездные батюшки, чтобы уладить дела и добиться справедливости по отношению к начальству. Дела их большей частью были кляузны и запутаны, так что разбирательство шло долго, а жалобщикам, не смевшим отлучиться с места разбора, приходилось всячески экономить. Каждое утро они являлись в консисторию и до шести вечера ждали – не позовут ли? Стоять толпой им не дозволялось, уйти было опасно; вот они и шли в харчевню под гостиницей, где собирались целые «поповские компании». Кто-то просиживал там неделю, кто-то – 2–3 месяца, а иные, потратив все, с чем пришли, спускали на Толкучем рынке и рясу с подрясником! Кто-то из них и вовсе домой не возвращался, растворяясь среди московских босяков.Посетители «поповской харчевни» ели мало, больше пили, рассказывали о своих делах, судили-рядили, к какому решению могут они повернуть.Подпив, священники, дьяконы и псаломщики – люди все больше со слухом и хорошим голосом, затягивали хором тропари, кондаки, а нередко из полуподвала гостиницы «Санкт-Петербург» на всю Лубянскую площадь гремел дьяконский бас, провозглашавший: «Многая лета!» В таком случае хозяин харчевни кричал им: «Тише, угодники Божие! Ишь, разошлись! Хозяина попы слушались беспрекословно – нужный был человек: отпускал вино в долг, давал «сменку», чтобы переодеться, скупал вещички… Со временем у него образовались огромные запасы священнических одежд.Все вещи оптом отправлялись на близкий Толкучий рынок, где их сортировали. В подвальных мастерских рясы перешивались на пальто и дамские кофточки, а те, что поновей, отправляли для продажи в провинцию… Со временем консисторское начальство, узрев в поведении пришлого священства соблазн для мирян, предприняло меры к изменению порядка решения дел. Это уменьшило приток клиентов харчевни, и ее владелец прикрыл заведение. Теперь приезжие батюшки, которых стало заметно меньше, селились в нумерах трактира «Углич», заведения трезвого и вполне благонадежного. У епархиального начальства эти номера получили названия «отделения». Теперь, если требовалось вызвать кого-нибудь из просителей, консисторскому сторожу говорили: «Сбегай-ка братец в «отделение», позови такого-то…» И сторож отлично понимал – куда ему нужно идти…
Общество
Как поручик гвардии и гусарский штаб-ротмистр удивляли столицу
Узелок этого сюжета завязался вскоре после окончания польской кампании 1831 года, когда в Москве оказалось много офицеров, лечившихся в госпиталях после ранений. Немало было и тех, кто, получив отпуск из полка, приехал в Москву просто «встряхнуться», отдохнуть от трудностей походной жизни. Денежки у военных водились. При таком стечении обстоятельств по городу пошла волна кутежей, пирушек, «картежных вечеров» при неизменном офицерском волокитстве… Молодые люди проказничали, причем особенно этим отличались двое – поручик гвардии и гусарский штаб-ротмистр.Они были приятелями, а будучи изрядными кутилами, равными друг другу, устроили промеж себя некое соревнование: кто сумеет больше удивить столицу? Если один давал роскошный завтрак, другой закатывал великолепный обед. Гвардеец нанимал кавалькаду троек для загородной прогулки, а гусар три дня без просыпу кутил с приятелями у цыган. Наконец, поручик увез прямо из театра актрису и поселил ее где-то в городе. Штаб-ротмистр решил сделать «ответный ход», но увезти не просто актерку, что было не так и сложно, а чью-нибудь красавицу-жену.В это время какой-то доброхот нашептал ему, что есть-де купеческая жена, молоденькая красавица; замуж ее отдали в 17 лет, и с тех пор муж держит ее в строгости, никуда из дому не выпуская. Много ли нужно гусару для принятия дерзкого решения «спасти красавицу»? Купец, над семьей которого нависло несчастье, был молодым, весьма состоятельным и дельным. Дом его был устроен «по-старому», жили все вместе – с матушкой, приживалами и прочими домочадцами в большом доме за крепким забором возле одной из московских застав. Каждый день, по заведенному распорядку, отправлялся купец на рысаках в Гостиный Двор «дела делать», а к вечеру домой возвращался. Супруга его если и выходила, то только в церковь да к родне, и то не иначе как в сопровождении мужа или свекрови.Все это лихой гусар высмотрел, когда, переодевшись «в купеческое», несколько дней наблюдал за порядками в доме. Сначала он хотел, сведя знакомство с мужем проникнуть в дом, и уговорить купчиху бежать с ним. Но купец знакомиться не пожелал. Тогда, подкараулив купчиху, шедшую из церкви, он попытался с ней заговорить, но та не ответила, а свекровь прогнала молодчика. И гусар решил действовать просто: нанял молодцов, приготовил лихую тройку… Дождавшись, когда женщины шли из церкви, «молодцы» налетели на них, отбросили свекровь, а купчиху бросили в сани, которые в один миг умчали ее прочь. Когда на крик старухи сбежался народ, похитителей и след простыл. Муж бросился в полицию, но толку вышло мало… Три дня спустя та же тройка доставила купчиху к дому и, высадив ее, умчалась. Полицейские сняли с нее формальный допрос, и она поведала, что все это время была где-то за городом, с каким-то гусаром, но где именно и кто таков ее похититель, она не знала.Эта «шутка» наделала шуму, и по распоряжению московского генерал-губернатора Д. В. Голицына всех проживавших на тот момент в Москве гусаров собрали и предъявили купчихе для опознания. Видя такой оборот, штабротмистр, дабы не унижать товарищей подозрениями, сам вышел из строя и объявил, что это он сделал… Ситуация сложилась неловкая. Даже дуэль между купцом и офицером была невозможна! Наказать же гусара в уголовном порядке князю Голицыну не хотелось: он и сам в молодые годы «шалуном» был известным. И решил генерал-губернатор устроить мировую. Трудно было купцу на это согласиться, но их сиятельство уже больно настаивали… Чтобы отметить примирение, в кабинете одной из московских рестораций гусар устроил замечательный обед, на который купец явился со всей родней, а гусар с товарищами по полку. Перед началом банкета стороны свели, оба они пожали друг другу руки и выпили «мировую чарку». Потом все весело пировали, а после обеда сели перекинуться в картишки. Лакеи принесли ломберный столик, сели играть, и все было чинно и благородно, но вдруг купец вскочил и, закричав: «Да ты, мерзавец, шулер!» залепил оторопевшему штабротмистру звонкую оплеуху. Гусар схватился за саблю, но на нем повисли товарищи и не дали совершить смертоубийство. Скандал вышел страшный, явилась полиция, и купца увели на съезжую. Той же ночью в камере, написав на имя генерал-губернатора письмо, купец поведал, что нарочно обесчестил гусара за бесчестье жены, а к утру тут же в камере… повесился.Оставив обидчика «с битой мордой», он не дал ему ни малейшего шанса «спасти честь». После этого гусару оставалось только подать в отставку: пощечина, нанесенная за бесчестье женщины, навсегда «запечатала» его военную карьеру…
Общество
В 1912 году Управа затеяла перепись обитателей Хитрова рынка
В 1912 году Управа затеяла перепись обитателей Хитрова рынка.В этой работе приняли участие студенты Московского университета, а также репортер одной из московских газет. Он напросился к переписчикам «за компанию», объяснив это профессиональным интересом – босяки были модной темой в газетном мире: начитавшись Горького, публика требовала «язв людских». В одной из ночлежек знаменитой «Кулаковки» на Хитровке, сплошь заставленной нарами, переписчики вдруг услышали, как изпод нар кто-то на чистом французском языке прокричал: «Зачем не дают спать?..» Ночлежники-хитрованцы оживились: «О, заржала Зеленая лошадь! Это Люська! Эй, Люська, вылезай – не такой день, чтобы спать!..» Несколько человек вытащили на середину комнаты женщину, вернее то, что когда-то так называлось. Распухшая, с почти голым черепом и язвами на лице, едва прикрытая тряпьем, она отчаянно сопротивляясь, кричала, путая языки: «Pourguoi? Pordleu! Шорт фас попирай…» Когда она все же назвала себя, кто-то из переписчиков ахнул: еще сравнительно недавно это имя печаталось на афишах роскошных кафе-шантанов: «Парижская этуаль Люси Франшетт исполняет свои лучшие номера». Стройная, изящная, веселая, с прекрасным голосом, она имела оглушительный успех у публики. Ей рукоплескали Москва и Петербург. После выступления певичку на рысаках или в авто везли ужинать в роскошные рестораны, а поклонники, соревнуясь в щедрости, добивались ее благосклонности...А потом случилось вот что: Люси неожиданно не на шутку влюбилась в одного из своих поклонников и сбежала с ним, бросив сцену до истечения срока контракта. Все ее имущество пошло в качестве оплаты неустойки, ангажемент аннулировали… И тут произошло то, что должно было произойти: любовник бросил Люси ради другой этуали!.. Она пыталась вернуться на сцену, но ее уход был слишком скандальным, а теперь связываться с ветреной певичкой никто из антрепренеров не хотел.И мадмуазель Люси вылетела на московский бульвар, вынужденная озаботиться проблемой хлеба насущного. На первых порах с этим было несложно: богатых мужчин, желающих «помочь бедняжке», было немало. Только теперь ей выбирать не приходилось: нужно было ложиться в постель с тем, кто платил. Люси быстро «съехала» на панель, и ей не повезло: один из клиентов «наградил» ее дурной болезнью, а когда ее «замели» во время облавы, врач констатировал запущенный сифилис.Мадмуазель отправили на принудительное лечение, а по выходе из больницы она оказалась на самом «дне», торгуя собой на постоялых дворах, где ее звали Люськой и заставляли за стакан водки петь русские матерные куплеты. Пьяным слушателям нравился ее забавный выговор, и Люська по-парижски мило грассируя, несла жуткую похабщину, сопровождая пение непристойными «французскими танцами».Спилась она быстро, плохо залеченный сифилис прогрессировал, былая этуаль так истаскалась, что ее стали гнать и с постоялых дворов. Хитров рынок стал ее последним прибежищем: жила Люська тем, что просила милостыню, а когда удавалось «настрелять» деньжонок, напивалась и пела пофранцузски, мешая всем спать, за что часто бывала жестоко бита.Трезвая, она забивалась в угол под нарами, лежала молча, стараясь быть незаметной.Переписчики обнаружили в той же ночлежке еще одного человека из мира искусства: в «Кулаковке» обосновался бывший артист Московского художественного театра, высокий, мускулистый красавец, обладавший прекрасным басом бархатных октав. Когда-то он пел в хоре одного из загородных ресторанов, где его приметил Станиславский. В театре как раз готовился спектакль, для которого требовался обладатель такого голоса, и хористу предложили «попробовать себя на сцене». Дебют прошел удачно, последовали новые роли, театральная жизнь явно удавалась… Но тут актер вдруг исчез, а кто-то из товарищей по театру приметил его среди босяков-хитрованцев. Театральная дирекция снарядила спасательную экспедицию на Хитров рынок; заблудшего вернули в театр, отмыли, приодели, снова выпустили на сцену… Какое-то время он держался, а потом все повторилось. Второй раз искать его не пошли.Этот бас не был постоянным обитателем Хитровки: временами он возвращался к нормальной жизни: в районе Грузинских улиц у него жила жена; он являлся к ней, нанимался в какой-нибудь хор и несколько месяцев «держался».Но потом снова ударялся в запой и оказывался на Хитровке. Местные босяки его любили за голос.Когда он пел, все замирало, и даже Люська «Зеленая лошадь», выбравшись из-под нар, выходила к печке и, слушая его, плакала, размазывая по опухшему лицу слезы…
Общество
Как вершился суд в Древней Руси
У сегодняшних россиян накопилось много претензий к судебным органам. Но искать в нашей древней истории примеры того, каким “справедливым” может быть суд, весьма сомнительно.В старину, если дело было запутано и не имело “твердых свидетелей”, судьи предлагали судящимся разрешить спор в поединке на “майдане”. Это называлось “идти на судьбу Божию”. На Руси об этом упоминают документы XIII века, а в “Судебнике” Ивана Грозного указаны правила его проведения.В Москве “майданы” были на берегу Неглинной, возле храма Троицы на Полях, названного так из-за трех полян-“майданов”. Возле церкви был и майдан с вырытой канавой, где проводились поединки в “облегченной форме”, когда требовалось решение по не очень важным делам. Супротивники становились по краям канавы и, вцепившись друг другу в волосы, тащили на себя – кто перетягивал, тот и прав. А побежденный должен был перенести победителя на плечах через Неглинку.На майдане имущественное и общественное положение роли не играло, “ибо перед Богом все равны”.Когда участники процесса биться не хотели, но и мириться не желали, то могли выставить “наймитов”. Были профессионалы, которые неплохо этим зарабатывали… Первоначально главным оружием “полевщика” был “ослоп” или “остолоп” – боевая дубина. Позже бойцы стали облачаться в кольчуги, поверх надевали латы, на ноги – “ноговицы и наколенники”, на голову – шлем...В качестве оружия использовали кинжал с двумя остриями, копье с раздвоенным наконечником; за пояс затыкали топор… Серьезное это было дело – судиться на Руси! Наблюдали за поединком: окольничий дьяк, подьячий и “недельщик” – судебный пристав, который взимал пошлины. От судящихся выставлялись стряпчие, представлявшие их интересы, и “поручники” – свидетели и поручители.Только им разрешалось стоять у края поля, наблюдая за схваткой.Остальным это запрещалось, так как судебные поединки стали превращаться в зрелища, поглазеть на которые сходилась масса народа. Зрители бились об заклад, ставя на того или другого бойца; тут же крутились ворожеи, предрекавшие победу тому или иному поединщику. Предсказания делались “строго по науке”: “смотрели в рафли” – гадательную книгу или расчерченную доску. Вся эта суета ставила под сомнение идею “суда Божия”, а потому Иван Грозный в 1551 году изменил правила поединков, запретив приближаться посторонним к “полю” под страхом наказания.Сойдясь на “майдане”, бойцы бились до тех пор, пока один не признавал себя побежденным.Проигравший вносил “избяную поминку” – пошлину в судебную избу, а также “оплачивал услуги” команде судебных чиновников. Если выигрывал истец, то ответчик ему выплачивал “за понесенную обиду”.Если же “прав был” ответчик, истец оплачивал издержки и “поминки” судейским… Постепенно для служителей тогдашней Фемиды выгоды, приносимые “полем”, стали затмевать все остальные способы судопроизводства. Такой расклад стал разорительным для судившихся вне зависимости от того, кто оказывался “правым”. Недовольство росло, и, начиная с правления царя Федора Иоанновича, суд и расправу чинили уже не на “майдане”...
Общество
Ограбление княгини Шаховской закончилось бегством экспроприаторов
О богатстве старой княгини Софье Викторовне Шаховской по Москве ходило множество слухов. Жила она уединенно, уже много лет не появляясь на людях. Когда-то княгиня славилась красотой и вела светский образ жизни.Но когда ей было под сорок, в ее жизни случилось нечто такое, что привело к разрыву с мужем и изменило ее саму. Светская львица заперлась в своем доме, из которого уже никогда не выходила…Ставни были закрыты, в комнатах царил всегдашний полумрак. Видеть княгиню могли только экономка Мария Полянская и горничная Евдокия Гуськова. Но и им дозволялось войти в комнаты лишь для уборки. Раз в день ей подавали обед, причем для перемены блюд давался сигнал колокольчиком, и дверь в комнаты княгини ненадолго отпиралась.На девятом году затворничества умер ее супруг, князь Шаховский. Софья Викторовна отказалась его хоронить, передав родственникам: “Хороните, как знаете”, и даже не вышла из своих комнат. В приеме было отказано даже великому князю Сергею Александровичу, московскому генерал-губернатору, который просил княгиню о встрече – она отказалась его принять. Такой образ жизни затворницы способствовал распространению по Москве слухов о несметных сокровищах княгини: считали, что она не выходит из дому, боясь оставить свои драгоценности…Около ста лет назад эти слухи ввели в соблазн налетчиков, входивших в боевую организацию эсеров. К тому времени партию основательно потрепали аресты, и для “революционной борьбы” требовались большие деньги. Добыть их решили, совершив “экспроприацию” у княгини Шаховской.К “эксу” готовились основательно. Для изучения распорядка дня затворницы была арендована квартира этажом ниже, а за всем, что творилось в доме, следили наблюдатели, обосновавшиеся в соседней чайной Соловьева. Наблюдения позволили установить, что встает княгиня около четырех утра, а в девять ей подают обед, и двери, ведущие в комнаты, отпираются. Этот час и сочли самым удачным.Ровно в 9 утра 1 августа 1909 года двое налетчиков вошли в квартиру с черного хода. На их лицах были маски, в руках револьверы.Они застали экономку возле дверей затворницы с подносом уставленным тарелками – княгиня еще не впустила ее. Увидав грабителей, Мария Полянская страшно закричала и, уронив поднос, упала без чувств. На ее крик из кухни выскочила горничная Дуняша, которая также закричала. Ей вторила так и не открывшая дверей княгиня…Поняв, что затея провалилась, экспроприаторы бросились наутек. Их пытались задержать, но беглецы стреляли в каждого, кто вставал у них на пути. К счастью, ни в кого не попали. Между тем, крики “Караул! Грабители!” привлекли внимание постовых городовых, устремившихся в погоню.Чтобы сбить преследователей со следа, налетчики разделились: один побежал по Никитской, и его скоро схватили дворники, а другой помчался проходными дворами и по переулкам выскочил к забору, ограждавшему владения Московского университета. Дорогу себе он расчищал выстрелами. Возле университета он вскочил в пролетку извозчика, и, пригрозив оружием, велел гнать. Но трое дежуривших на Красной площади городовых сумели остановить пролетку на полном ходу. Кучер, воспользовавшись случаем, мигом скатился с козел. Увидев, что он со всех сторон окружен, и ему не уйти, налетчик выстрелил себе в голову. Он умер, не приходя в сознание по дороге в госпиталь. При нем были найдены револьвер системы “Наган”, кинжал, остро отточенный топорик и несколько порций морфия. В покойном опознали студента естественного факультета московского университета Александра Заславского.Его товарищ, арестованный на Никитской, несмотря на то, что был двумя годами младше Заславского, боевиком был более опытным. Павлу Доблеру, уроженцу Курляндской губернии, было 23 года, и несколько лет назад он числился вольнослушателем московского университета. В 1905-м он был членом боевой организации, которой командовал Владимир Мазурин. По его заданию Доблер устроил взрыв в здании Московского охранного отделения в Гнездиковском переулке. Вместе с напарником Доблер положил на подоконник две фитильные бомбы, и взрыв проломили стену. Эта акция произвела сильнейшее впечатлении: и сегодня некоторые восторженные поклонники левых идей, не зная истории, пишут, что “в 1905 году юные герои взорвали московскую охранку”.В тот раз Доблеру удалось скрыться. Он перебрался в Петербург, где жил по документам мещанина Обухова и принимал активное участие в боевых делах “максималистов”. После убийства ими инженера Рухлова, террорист был арестован как Обухов.Суд приговорил его высылке в Туруханский край, но до места он не добрался, совершив побег.В сентябре 1906 года Павел Доблер прибыл в Москву, где примкнул к группе боевиков, занимавшихся экспроприациями. В конце февраля 1907-го он был снова арестован. На этот раз суд приговорил Доблера к ссылке в Якутию. Но, следуя по этапу, он познакомился с неким Бруденером, который согласился ехать в Якутию вместо него, и они поменялись документами. Бруденер уверял, что с этапа его должны вызвать в Москву: “по вновь открывшимся обстоятельствам” его признали невиновным. Доблер не почуял подвоха, согласившись на обмен: ему не терпелось снова окунуться в борьбу! Но когда его привезли в Москву, то на первом же допросе его ждал сюрприз. Оказалось, что шельма Буденер надул “товарища по борьбе”: “вновь открывшиеся обстоятельства” оказались обвинением в вооруженных грабежах! Лжебуденеру грозил военный суд и вполне возможная петля. Поэтому Павел поспешил “принести явку с повинной”, объявив, что он Доблер. После этого “подменыша” вытребовали в Москву, а Доблера, прибавив к прежнему сроку несколько лет, отправили в Сибирь.Верный своим привычкам, он опять сбежал, вернулся в Москву, и жил на нелегальном положении до того самого дня, когда после неудачного налета на квартиру княгини Шаховской его арестовали. Самое обидное для боевика оказалось то, что, наслушавшись московских сплетен, объект для нападения они выбрали совершенно неудачно: княжна была бедна, как церковная мышь.Вскоре после смерти мужа родственники, добившись признания княгини душевнобольной, учредили над ней опеку и ее племянница, графиня Толстая, ежемесячно выдавала тетке 200 рублей, которые ею полностью проживались…
Общество
В богатый дом требуется мальчик. Без жалования
В Москву 10-летний Егорка Сорокин попал в 1882 году из Зарайского уезда Рязанской губернии. К этому времени он успел осилить два класса, выучившись читать и писать, недурно соображал по арифметике, знал закон Божий.Знакомый мужичок, работавший в Москве водовозом, рассказал вдовствующей матери Егора, что в богатый дом, куда он доставлял воду, требуется на кухню мальчик – без жалования, “за харч и награды”.Раздумывать было некогда: одним ртом в доме меньше! И мать, благословив сына на городское житье-бытье, отправила его в самостоятельную жизнь… Мальчик попал в дом Хлудовой, богатой наследницы купеческого капитала. Частенько бывали у нее гости – актеры, писатели и прочие знаменитости – народ балованный, знающий толк в хорошей кухне. Так что забот повару и его подручным хватало. Самыми популярными в те годы мясными блюдами были те, что готовились из фарша. Вот только мясорубок еще в ходу не было: повара рубили мясо вручную, тяжелыми ножами-секачами. Господский повар Илья, под начало которого попал Егорка, готовя биточки для ужина персон на двадцать, руки себе в кровь стирал, рубя мясо на фарш.Однако труды эти хорошо оплачивались, а, кроме того, “после гостей” повара вызывала хозяйка, благодарила за искусство и давала “пятерку” наградных.Кухонному мальчику приходилось вертеться волчком: Егорка чистил овощи, ощипывал птицу, выносил помои, топил плиту, скоблил ножом столы, бегал с поручениями в лавку, в кладовую… Когда требовалось, он был “на подхвате”: помешать поварешкой, присмотреть, покрутить ручку мороженицы – мороженое готовили дома… Как гости разъезжались, остатки со стола сносилось на кухню, и Илья, добрая душа, потчевал паренька: “Кушай Егорушка, кушай!”. А тот наваливался на кушанья с крестьянской сноровкой. Никому другому с хозяйского стола ничего не полагалось: Илье запрещено было скармливать остатки дворне – лучше выбросить! На таких харчах Егорушка отъелся, и когда приехал домой на побывку, мать только руками всплеснула: какой “справный” стал сынок! А еще Егор поразил родню тем, что набрал целый картуз грибов, росших возле коровника. Эти грибы деревенские считали поганками, а Егорка их приготовил со сметаной, сам ел и всех угощал, приговаривая: “Ешьте – это чистый гриб! Шампиньон называются! Господа их едят – наш Илья специально закупает по дорогой цене…” А потом и в Москву увез кошелочку шампиньонов. Денежки, которые Илья тратил на покупку грибов, они с поваром поделили.Это была не первая “коммерческая операция” Егора. Раз барыня отправила его с запиской, дав полтинник на конку “в два конца”, он же пробежался пешечком, а денежки сэкономил. В другой раз послали его в лавочку, он вернулся, и, как честный человек, вручив то, за чем послан, положил перед хозяйкой сдачу. “Что это?” – удивилась Хлудова, глядя на монетки. “Это вам сдачи-с! – пояснил Егорка, галантно “сыкнув” по-городскому. Мадам была не лишена чувства юмора – рассмеялась: “Помилуй, Егор – теперь все на дачу едут, один ты с дачи?” Деньги остались Егору, и с тех пор “с дачи” он больше не ездил.Летом для повара и Егорки начинались новые испытания – сезон пикников. Особенно донимали прохладительные напитки, которые требовали холода – и это в роще-то за городом, в июльскую жару! Кувшины с квасом, лимонадом, морсом держали в специальных сундуках-погребцах, в которые клали лед, который в те годы заготавливали зимой, а потом продавали на вес, брусками, упакованными в солому. С мороженым и вовсе была история: Илья делал из пломбира пеструю курицу-наседку в натуральную величину, а вокруг нее располагался выводок желтых цыплят из мороженого. Вся эта красота готовилась в домашнем леднике – подвале с двойными стенами, пространство между которыми с зимы плотно забивали льдом – минусовая температура держалась круглый год. Чтобы вывести мороженое за город, глубокое серебряное блюдо, на котором восседала “наседка с выводком” ставили на колотый лед, высыпанный в деревянный ушат, а сверху все накрывали чистой кадушкой.Везли в пролетке. Илья только молился да на извозчика покрикивал.“Отпускало” его, только когда “наседка” появлялась перед участниками пикника, производя настоящий фурор…В “мальчиках” Егор прожил до 14 лет, но, оставив место, домой уже не вернулся. Пошел на Коломенский машиностроительный завод; выучился слесарному мастерству, работал в Москве и Петербурге. Женился, выстроил дом, воспитал пятерых дочерей. Бывало вечером, под настроение, Егор Васильевич рассказывал дочкам, как мальчиком жил “в людях”…Эти рассказы передавались из поколения в поколение, но записать их никто не удосужился, и, к сожалению, большая их часть пропала навсегда…
Общество
Шантажистов наказали увольнением
Поздним вечером 3 августа 1910 года в квартире господина Сокольского раздался телефонный звонок. Некто господин Крель, с которым Сокольский, будучи фельдшером, служил когда-то в попечительстве народной трезвости пригласил старого знакомого приехать в ресторан “Моравия” для “очень важного разговора”.Заинтригованный многозначительностью приглашения, Соколький взял извозчика и поехал в “Моравию”, куда прибыл после полуночи. Его провели в отдельный кабинет, где, кроме бывшего сослуживца, оказался еще и господин, представившийся репортером газеты “Раннее Утро” Петровским.К делу приступили сразу после первой рюмки “со свиданьицем”: господин Петровский сообщил, что он пишет для рубрики “Темная Москва”, посвященной пикантным тайнам прошлого и сегодняшнего дня. По его словам, у него имеется досье на господина Сокольского, и он опубликует компрометирующие подробности его частной жизни, если не получит 500 рублей наличными.Сокольский заявил, что это вздор, а в случае публикации он обратится в суд. В ответ на это собутыльники стали рисовать ему “мрачные перспективы”. О том, что сведения, которые появятся на страницах газеты, являются клеветой, известно только им троим, а московская администрация, с которой у репортера хорошие связи, не даст Сокольскому и рта раскрыть! Вышлют его бедолагу “в административном порядке” и – пиши пропало! Петровский уверял, что “такую штуку” уже устроил тем, кто заупрямился, после чего “человек 80 лишились права проживания в обеих столицах…”Сделав вид, что “внял гласу рассудка”, Сокольский попросил время на размышление. Но уже под утро Петровский позвонил Сокольскому и спросил: “Что надумали?” Тот стал отговариваться тем, что 500 рублей для него многовато, и просил о рассрочке, соглашаясь выплатить 60 рублей, а потом отдавать по двадцатке ежемесячно. Петровский великодушно согласился, но потребовал вексель на всю сумму…Пообещав привести деньги, фельдшер надул шантажиста, и в условленный срок не явился, сказав, что приболел. Условились, что Петровский позвонит ему завтра, и они обо всем договорятся окончательно. На самом же деле у Сокольского появился план разоблачения шантажиста: у него на квартире жил старый товарищ, в качестве военного следователя прикомандированный к комиссии сенатора Н.П. Гарина, бывшего в те годы грозой для проворовавшихся чиновников.В квартире Сокольского у телефонного была отводная трубка, и когда Петровский в очередной раз позвонил, сотрудник грозного Гарина прослушал весь разговор.Чтобы втянуть предприимчивого репортера в беседу, Сокольский изменил условия, соглашаясь единовременно дать 30 рублей, а потом платить по 25 помесячно. А еще он посетовал, что забыл адрес Петровского, куда надо привезти деньги, и тот продиктовал его со всеми подробностями… После этого Сокольский с другом отправились к редактору газеты “Раннее утро” Н.Л. Казецкому, которому и рассказал – чем промышляют его сотрудники. Из редакции они заехали к присяжному поверенному К.Ф. Ходасевичу, попросив его подать жалобу прокурору.Тем временем господин Казецкий вызвал к себе Креля и Петровского, потребовав от них объяснений. Петровский и не думал отрицать факта разговора о 500 рублях, уверяя, что таким образом хотел проверить честность Сокольского: “Если бы он заплатил мне деньги, значит, все то, что о нем рассказывали, правда, а если не даст, то значит враки…” Не сочтя эти объяснения удовлетворительными, редактор велел своим сотрудникам “уладить дело”, объяснив, что в него замешан один из помощников всесильного Гарина. Но это только раззадорило шантажистов, которые под утро явились на квартиру Сокольского в не слишком трезвом состоянии и стали кричать: “Где там ваш следователь! Подавайте его сюда!..”Хозяин дома вызвал по телефону наряд полиции, и буяны были доставлены во 2-й участок Сущевской части. Впрочем, и там Крель с Петровским держали себя развязно, и во время составления протокола сулили дежурному офицеру: “Вам не миновать арестантских рот!” Но потом протрезвели и поутихли.Когда шантажистов отпустили из участка, то в родной редакции им сообщили, что Сокольский передал сведения о скандале в “Московский листок” и другим конкурентам. Не помогли и “связи с администрацией города”: уже 7 августа вышло распоряжение московского градоначальника генерал-майора А. А. Андрианова о воспрещении сотруднику газеты “Раннее Утро” В. А. Петровскому “или лицам посылаемым от него, посещать градоначальство для получения каких либо сведений, с целью их публикации в газетах…” Это ставило крест на карьере незадачливых шантажистов. И редактор газеты Казецкий уволил обоих…Как все-таки хорошо иметь друга-следователя, работающего в “весомом ведомстве”!
Общество
Погоня за модой в разгар НЭПа
В XIX веке драматург Островский дал возможность одной из своих героинь высказаться по поводу моды и погони за ней: «Я знаю только один закон: если это носят все, то такое же обязательно должно быть у меня. Чего бы это ни стоило…» Это гламурное правило перекочевало в ХХ век, а оттуда – в тот, в котором живем мы… И никакие революции не смогли стать ему помехой.В разгар НЭПа у советских Кислярских и Дядьевых, а также у их жен в моде были фокстротные вечеринки, на которые надлежало являться в «подобающем виде». И борьба за «соответствие», которую вела знаменитая домохозяйка Эллочка Щукина из романа «Двенадцать стульев», на самом деле была не столько схваткой с Вандербильдихой, сколько попыткой проникнуть в круг московского гламурного общества. И даже ее лексикон из тридцати слов, этот язык тогдашней «тусовки» – аналог нынешних «вау», «типа», «как бы», «братела», «я в шоке» и др.Потуги Эллочки были смешны и жалки. Какой такой «мексиканский тушкан»? Мода требовала носить котиковое манто, каракулевые саки, беличьи шубки, на худой конец пальто из коверкота.Жизни не было без шелковой блузки и платья, причем определенного цвета.Самым модным в 1927 году был, к примеру, зеленый. А еще – французское белье, чулки, шляпки, шали; летом – туфельки на каблучках, а зимой – фетровые ботики...В 1927-м, когда разворачивается борьба Эллочки за право советской женщины чувствовать себя женщиной, в моде, к примеру, были сумочки «душераздирающе красного цвета». В ней непременно должна была быть складная пудреница фирмы «Коти» и флакон парижских духов «Шанель № 5», которые только что дебютировали в России.Весь этот товар был дорогим и, естественно, контрабандным. Разве мог инженер Щукин с его двумя сотнями жалования обеспечить Эллочкины потребности? Впрочем, подавляющее большинство советских мужей и таким жалованием не располагали, а потому могли позволить своим женам купить одну шляпку в год или раз в два года «построить» коверкотовое пальто.А ведь в Москве, к примеру, существовали и другие «разорители карманов»: парикмахерские и салоны красоты с их дорогущими маникюрами, завивками и массажами. А еще нужно было обязательно вывезти жену на курорт! Где деньги взять? Может быть, именно поэтому газеты были полны сообщений о выявленных растратчиках казенных средств, взяточниках и расхитителях социалистической собственности. Кого-то сажали, а кто-то так и не попался. Впрочем, на место каждого «павшего бойца» тут же усаживался новый: казна большая, а жить всем хочется! Некоторые дамы, не желая вводить мужей в соблазн стать «расхитителями», находили выход сами. Весьма обычным делом среди модниц 1920-х была любительская проституция. Места, где они находили клиентов, остались теми же, что и до революции – галереи московских пассажей. Именно там московские красавицы, словно в полусне, бродили от витрины к витрине, выбирая мужчин, многие из которых приходили туда именно за таким товаром. Впрочем, право выбора оставалось за дамой, наметанным взором определявшей «стоимость клиента». При этом никакой развязности и пошлости, свойственных «уличным профессионалкам»! «Ничего такого» о даме и подумать никто не мог до того момента, пока она, подойдя вплотную к мужчине и не глядя на него, ласково не шептала: «Я живу недалеко…» А потом, делая вид, что достает из сумочки пудреницу, так же тихо добавляла: «Тридцать рублей…» Если мужчина не улавливал смысла этого «пароля», дама проходила мимо, заговаривая с более сообразительным… Тридцать рублей в 1927 году – это цена на черном рынке двух коробочек пудры «Коти» или модной шляпки… В кругах «светских дам» такой способ добывания денег для «приличного существования» считался орудием эмансипации – права распоряжаться своим телом по собственному усмотрению. Это называлось «занимать крайне левую позицию в половом вопросе» – политическая грамотность была неотъемлемой частью московской гламурной жизни 1920-х...
Общество
Московские улицы всегда были опасны для детей
В 1882 году, когда «Золотой ключик» еще не был написан, на улицах Москвы появился персонаж, ухватками весьма похожий на лису Алису.Однажды, как писали московские газеты, осенним холодным утром некая женщина, встретив возле Солодовниковского пассажа 7-летнего Ивана Алексеева, ласково заговорила с ним, пообещала купить игрушек, да столько, что в руках не унести! А для этого предложила ему снять пальтишко, чтобы в него узлом завязать подарки.Оставив доверчивого мальчика ждать ее возле дверей пассажа, она зашла в торговую галерею, да и была такова! И цена-то детскому пальтишку была от силы 5 рублей, а вот не побрезговала! Когда родители привели плачущего Ваню в полицейский участок, там им сказали, что это уже не первый такой случай… А 23 ноября того же года на Спасской улице «Алиса» заговорила с ученицей первого класса городского училища, 8-летней Машей Курковой. Действовала она по прежней схеме: пообещав гостинцев и игрушек, повела с собой в трущобы на Грачевку (нынешняя Трубная), и там, заведя во двор дома Гирша, раздела, сняв с Маши байковый платок и отняв узелок с книгами. После чего «Алиса» скрылась проходными дворами.После того как московские газеты сделали случившееся достоянием общественности, полиция признала, что эпизод с Курковой – едва ли не двадцатый случай уличного грабежа детей, совершаемых одной и той же женщиной. Ее жертвами становились дети горожан «средней руки». По описаниям, составленным со слов детей, это была особа средних лет, одетая скромно, но прилично… Поймать ее полиция оказалась не в силах.Между тем уже 24 ноября «Алиса» повстречала на Мясницкой улице двух Елизавет – унтер-офицерскую дочку, 7-летнюю Лизу Чиклеву, и ее подружку Лизу Гражнову, дочь цехового мастерового. Преступница позвала девочек «смотреть богатые похороны купца Соколова». Те согласились, а она привела их в Сергиевский переулок, в подворотню дома Каледолкина. Там опять начала говорить об игрушках, которые «и в руках не унести». Дальнейшее известно – девочки сняли суконные пальтишки с меховыми воротничками, чтобы доброй тете было во что завернуть подарки, а она и была такова! Следующими жертвами «Алисы» стали два мальчика: 3 декабря Иван Баскаков и Василий Фадеев возвращались из училища домой, и на Николо-Ямской улице с ними заговорила высокая брюнетка в короткой шубейке с черным воротником. Дальше все было как по писаному: грабительница пообещала мальчишкам игрушки, повела их на Земляной вал, во двор церкви Николы Ковыльского. Там она их попросила подождать, зашла в храм, а вернувшись, сказала, что игрушки еще не готовы. Но их так много, что и в платке не унести! Иван Баскаков послушно снял пальто и отдал «доброй тете»… После этого случая полиция взялась за поиски преступницы основательно. В декабре в газетах промелькнуло сообщение, что ее взяли, но на следующий день выяснилось, что арестовали некую Евдокию Митину, которая сняла шубу с пьяной женщины возле кабака в Мало-Спасском переулке.И все же из этого ареста вышел толк – на допросе Митина посетовала на то, что совершила ограбление, «не помня себя», поскольку, как и жертва, была «крепко выпивши», однако от грабежей детишек отказалась, сказав, что это не она, а некая Акулина Семенова. Но где ее искать, не знала: Акулина не имела постоянного пристанища, скитаясь по ночлежкам и воровским малинам.Арестовать ее помогла бдительность обычного москвича: Алексей Фадеев 21 января 1883 года, проходя по Каланчевской улице, повстречал двух своих племянниц, которые шли с незнакомой женщиной в направлении Красных ворот.Погнавшись за ними, Фадеев набросился на неизвестную и скрутил ее. На шум подоспела полиция, всех доставили в участок, где девочки рассказали, что «тетя пообещала им гостинцев». Дальше было уже проще: «тетю» предъявили для опознания сначала Митиной, которая заявила, что задержанная и есть Акулина Семенова. А потом «Алису» опознали и ограбленные ею детишки. Одним словом, сколько веревочке ни виться…
Общество
Богемские развлечения в период НЭПа
Один из весьма популярных ночных клубов находился в конце Воротниковского переулка, за серым церковным забором, в глубине двора. На вывеске заведения фонари высвечивали название: «Кружок друзей искусства и культуры». Гости начинали съезжаться в Воротниковский после полуночи – знаменитости артистического мира, звезды московского мюзик-холла… Многие появлялись в сценических костюмах, чтобы отметить успех. Вход в подвал стоил немалых денег. Зато внутри, как возмущенно писал посетивший это заведение корреспондент «Комсомольской правды» Михаил Розенфельд, «можно было забыть, что ты в Москве и вообще в СССР – ни одного портрета, ни единого знака, напоминающего о нем…» Посетители полулежали на диванах, тяжелые драпировки не пропускали звуков извне, а зеркала по стенам создавали волшебный эффект нереальности бытия… Богатые – платили, а все прочие ошивались вокруг них в поисках дармового угощения и комиссионных «за небольшие услуги».Желающие «встряхнуться» шли в танцевальный зал, где рояль наяривал чарльстон, а певица с круглыми от кокаина глазами шептала что-то похожее на современный хит Пьера Нарцисса «Я шоколадный заяц». Мелодия другая, но содержание было весьма похожим: про шоколадного негра, с которым жизнь сладка, как лучший в мире шоколад… Другое заведение такого рода спряталось в подвале «дома Герцена» на Тверском бульваре, 25. Подвал довольно удачно имитировал парижское кафе, где стояли десятка два столиков, скромный рояль в углу, а стены расписаны диковинными попугаями и павлинами – все очень демократично. И публика проще, чем в Воротниковском.Сюда сходился литературный люд: за одним столом соседствовали джентльмен в английском костюме и тип в засаленной толстовке, разговаривая на равных, как товарищи по цеху.Молодых здесь было много, и нравы царили вольные, богемные. Как и в «Воротниках», большой популярностью на Тверском пользовались кокаин и морфий. Каждый вечер здесь крутились юные литературные барышни, ищущие надежных покровителей. Тут же можно было увидеть и молодцов с накрашенными губами, томно курящих дамские папироски в ожидании, что ими кто-то заинтересуется… В роли меценатов на Тверском выступали нэпманы, заказывавшие выпивку и закуски, потчуя «от души» творческую молодежь. Пестрые литературно-коммерческие компании расползались лишь под утро.А те, кто хотел пощекотать себе нервишки азартом, ехали в бывший театр «Зон» (на его месте Концертный зал им. Чайковского). Там в 1920-х размещалась театральная студия Мейерхольда, а верхние помещения были отданы внаем под казино гражданина Тайчера, где каждый вечер шла большая игра. Игорное заведение приносило и владельцам, и театру огромную прибыль, покуда 7 мая 1923 года туда с облавой не нагрянула милиция. Красных сыщиков особенно интересовал рулеточный стол – очень уж он был интересный! У Тайчера спросили, откуда он взял рулетку, и тот, помявшись, признался, что купил ее у владельцев казино в саду «Эрмитаж». Тамошнее заведение содержали профессионалы, еще до войны получившие изрядную практику в казино Монте-Карло: бывшие актеры Калманович-Ярославцев и Крыжановский, а также экс-авиатор Кузьминский. В 1922 году они открыли свое заведение, привезя рулетку из Петрограда.Эти пионеры игорного бизнеса успели снять сливки, а потом продали дело Тайчеру. Сами же они согласились быть у Тайчера «просто служащими»: Кузьминский стал крупье, Крыжановский возглавил «эксплуатационный отдел», а Калманович-Ярославцев оказался очень полезен как организатор. Именно он и организовал «ремонт» рулетки. В одной московской мастерской разметку круга модернизировали: вместо одного «зеро», появилось еще «зерозеро», а на плато знак «зеро» был убран, чтобы на него не могли поставить. Таким образом, если выпадало «зеро» или двойное «зеро», выигрывало заведение. Но и того компаньонам показалось мало. У крупье был комплект из трех шариков разного размера: один совсем не лез в ячейку № 32, при попадании в которую поставивший на этот номер получал наибольший выигрыш, другой шарик входил в эту ячейку с трудом, третий – совсем легко. В зависимости от хода игры крупье менял шарики. Весь руководящий состав заведения был арестован за мошенничество, а казино – закрыто.Между прочим, ровно через неделю после облавы в казино, в этом же здании случилось гораздо более примечательное событие: 15 мая 1923 года в спектакле, поставленном Мейерхольдом, дебютировала Мария Бабанова, ставшая великой русской актрисой. Но это уже совсем другая история…
Общество
Несколько способов «честного отъема денег у населения»
Люди предприимчивые всегда могли извлекать деньги буквально из воздуха. Любопытную пищу для размышлений дают, например, объявления в дореволюционных московских газетах. Вот, например, одно из них: «Покупаю по дорогой цене залоговые квитанции на золотые, серебряные вещи и иные драгоценности». И адрес, по которому каждый «клюнувший» на объявление, обнаруживал небольшую лавочку с ювелирной витриной. Владелец делал клиенту выгодное предложение: за ломбардную квитанцию на вещи, оцененные в 100 рублей, он предлагал 50. В ломбарде закладчику и так давали за них 70 рублей, так что «на руки» выходило целых 120! Многие немедленно соглашались, и тогда «благодетель» делал следующий ход: «Только вот какая штука – я бы хотел осмотреть вещи, не попорченные ли? Я верю, что вы отдали их в полном порядке, да только, сами знаете, как у нас в ломбардах хранят залоги. Словом – лучше убедиться. Так что, будьте любезны, уплатите мне сейчас за осмотр: в ломбарде за это взимают по три копейки с объявленного рубля, значит, у нас с вами выйдет на круг 2 рубля 10 коп. Благоволите явить...» Разве, готовясь получить 120 рэ, будешь экономить на каких-то двух рублях с мелочью? Деньги немедленно выплачивались, лавочник списывал с квитанции посетителя номера и просил зайти через день. Но когда доверчивый закладчик приходил вновь, «благодетель» огорошивал его сообщением: «Не буду я выкупать ваши вещи – чего-то они мне не понравились…» Разумеется, он их в глаза не видел и ни в какой ломбард не ходил, а просто присвоил то, что выплачено ему «за осмотр». Этот нехитрый промысел приносил «благодетелю» в день от 10 до 30 рублей чистой прибыли. По тем временам вполне приличный доход. Или вот еще одно объявление, регулярно появлявшееся в газетах с 1903 по 1914 год: «Спешно, за выездом, продается за бесценок роскошный граммофон с пластинками. Есть Шаляпин», и указывался адрес в одном из переулков Тверской улицы. Приходящего справиться о граммофоне встречала хозяйка, которая с ходу жаловалась на тяжелые обстоятельства, заставляющие уезжать из Москвы и распродавать вещи... Вот и отличный граммофон с пластинками, совсем новый, ценой в 80 рублей, она отдает за 70. Если с ней торговались, она уступала, но дешевле, чем за 40, не отдавала. Дело в том, что красная цена тому граммофону с пластинками была 25 рублей, но покупателей гипнотизировали слова «роскошный» и «за бесценок». А потому многие платили по 40 рублей, считая, что здорово на этой сделке экономят. В иные дни ловкой дамочке удавалось продать 2–3 таких аппарата с наборами пластинок. Примерно на том же строился и трюк с продажей мебельных гарнитуров. Это был сезонный промысел, приходившийся на осень, когда в город возвращались дачники, и начинались хлопоты с меблировкой. В газетах начинали попадаться объявления: «По случаю отъезда за границу продается приличная обстановка» или «Недорого продам мебель». Явившимся по объявлению покупателям мебель (после торга) уступали, скажем, за 200 рублей, но едва ее новый владелец, считая себя счастливчиком, отхватившим «за полцены» отличный гостиный гарнитур, выезжал на извозчике со двора, как почти сразу же во двор въезжал фургон из мебельного магазина, и рабочие приступали к разгрузке нового гарнитура. Дело шло по накатанной дороге: гарнитур, который сбывали «на дому» за 200 рублей, в магазине стоил всего 170, да еще и постоянным покупателям была изрядная скидка!.. Когда же на это объявление «клевать» переставали, в газетах появлялось другое: «Экстренная распродажа вещей, оставшихся после аукционов. Золоченая гостиная в стиле Людовика XV, обитая материей с обюссоном. Цена 1800 рублей, продается за 371 рубль» или «Роскошная спальня из дуба и ясеня, плачено 2000, уходит за 676». И снова пораженный небывалой дешевизной москвич, по традиции спешивший купить рубль за пятак, клевал на приманку, как доверчивый карась на удочку бывалого рыбака…
Общество
Как Пушкин проиграл в карты главу из «Евгения Онегина»
Про Льва Александровича Пушкина известно не очень много, а между тем этот человек, оказавшийся в тени своего великого брата, оказал русской литературе весьма важную услугу. В отличие от Александра Сергеевича, который по стечению благоприятных обстоятельств попал в Царскосельский лицей, Лев Пушкин не получил достойного образования. Строки из «Евгения Онегина», где сказано «мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь» в точности соответствуют обстоятельствам его жизни. После необременительных домашних занятий Лев в 1817 году был отдан в Благородный пансион при педагогическом институте, но курса не закончил. К числу весьма полезных навыков, полученных младшим Пушкиным в эти годы, можно отнести познания в русском языке и словесности, которыми он занимался под руководством товарища своего брата, Вильгельма Кюхельбекера. Это было действительно важно: людей высшего света, без ошибок писавших и изъяснявшихся «на русском диалекте», было не так уж много: дворянство предпочитало общаться между собой по-французски… Оставив пансион в 1820 году, Лев Сергеевич вернулся в родительский дом. Он нигде не служил, а досуг скрашивал исполнением своеобразных секретарских функций у Александра Сергеевича, сосланного в эти годы на юг. Между братьями велась оживленная переписка, и, исполняя поручения старшего брата, Лев познакомился чуть ли не со всеми литераторами того времени. Сам он тоже баловался пером, и некоторые из его стихов фривольного содержания по сию пору ходят «по рукам», и их приписывают иногда перу самого Александра Сергеевича…. Старший брат стихи Левушки ругал, гонял его с поручениями, иногда присылал немного денег, зная сколь скуп их папаша – Сергей Львович, который был способен из-за разбитой за обедом рюмки читать длинные нотации… Между тем, младший Пушкин в ноябре 1824 года поступил на службу в Департамент духовных дел иностранных исповеданий, но служил «из-под палки», а в октябре 1826-го и вовсе вышел в отставку, объявив, что желает стать военным. И в 1927 году определился юнкером в Нижегородский драгунский полк, с которым выступил в поход. На военной службе Лев нашел себя и, служа на Кавказе, скоро был произведен в прапорщики, участвовал в двух военных компаниях. Товарищи по полку его любили – был он смелым рубакой, щедрым и приятным молодым человеком. И вот когда у Льва жизнь вошла в колею, с его братом и случилось одно из тех происшествий, которыми изобиловала судьба Александра Сергеевича… Однажды Лев Пушкин получил от брата тревожное письмо, в котором Александр сообщал ему об утрате пятой главы «Евгения Онегина», при обстоятельствах, ставящих его в неловкое положение. Сначала, живя в Москве, он проиграл ее в карты – Александр Сергеевич был заядлый игрок и даже состоял у московской полиции на особой заметке, как известный банкомет. Играл он, главным образом, в штосс, и сев как-то за игру с тестем Льва Сергеевича, А. М. Загряжским, проиграл ему все деньги. Охваченный азартом поэт пожелал отыграться, поставив на кон рукопись пятой главы. Ставка была принята: помимо художественных достоинств, рукопись имела и реальную стоимость – издатель платил Пушкину 25 рублей ассигнациями за строку! Стали играть снова, и опять Пушкин проиграл – рукопись перешла к Загряжскому. Тогда Александр Сергеевич поставил на кон ящик с дуэльными пистолетами… И – удача улыбнулась ему: он отыграл «Онегина», свой денежный проигрыш да еще тысячи на полторы «пощипал» Левушкиного тестя! Однако, на этом приключения не закончились. Вскоре после карточной баталии с Загряжским Пушкин выехал в Петербург, и дорогой рукопись пятой главы… потерял! Хватившись пропажи, Александр Сергеевич пришел в отчаяние – он уничтожил ее черновики, а по памяти восстановить текст не мог! Спас его Лев Сергеевич, обладавший феноменальной памятью. Иногда он любил произвести впечатление в обществе: прочитав на глазах у всех страницу незнакомого текста, он тут же повторял прочитанное наизусть без единой ошибки! Пятую главу «Онегина» он и сам разок читал, и слышал ее в исполнении Александра Сергеевича – этого было достаточно. Несмотря на то, что со времени читки прошло порядочно времени, Лев Сергеевич в точности восстановил текст по памяти, записав его мельчайшим почерком на трех листках бумаги, которые и переслал брату. Само собой разумеется, об этом происшествии братья помалкивали, и только близкие родственники были в курсе того, какой ценой была напечатана пятая глава. Только по прошествие многих лет непосредственный участник этих событий – А. М. Загряжский, узнав детали этой истории от Льва Сергеевича, рассказал все Н. П. Кичееву, а тот в мартовской книжке журнала «Русская старина» за 1874 год опубликовал заметку «Судьба пятой главы «Евгения Онегина». Таким образом, когда вы будете в очередной раз перечитывать «Евгения Онегина», вспомните, что пятая глава вошла в него такой, какой ее запомнил Лев Пушкин…
Общество
В начале ХХ века «тайными науками» баловались многие
В начале ХХ века «тайными науками» баловались многие, и революция только подхлестнула желание некоторых приобщиться к «научным методам исследования потустороннего мира». Братья Генрих и Дмитрий Шульц в родном Нижнем Новгороде слыли среди местных спиритов мощными медиумами. Дмитрий преподавал в школах иностранные языки, а Генрих служил лаборантом в нижегородском промышленно-экономическом техникуме. Они устраивали для школьников и студентов спиритические сеансы. Постепенно «кружок» разрастался, а беседы с духами становились все «содержательнее». И вот однажды Дмитрий Шульц объявил себя «последним пророком» и «полномочным представителем духов на Земле». С помощью брата он превратил «кружок» в замкнутую организацию, члены которой признавали его своим наставником и всевластным хозяином. В организации была жесткая дисциплина. А когда Шульц перебрался в 1922 году в Москву, то вся «паства» послушно подалась за ним… Они поселились коммуной: все заработанное вносилось в общую кассу, которой по своему усмотрению распоряжался Дмитрий Шульц. Когда в кассе было пусто, «гуру» посылал учеников попрошайничать. Он строжайше запрещал им читать газеты, журналы, книги, ходить в кино, проповедовал свободную любовь, и сам сожительствовал со всеми приглянувшимися ему сектантами, как с девушками, так и с юношами. В последнем случае он выступал в роли пассивного партнера, уверяя, что «приносит себя в жертву братской любви». Членами коммуны были и жены обоих братьев. За малейшую провинность коммунаров наказывали, и для этого выбирался «палач», который подвергал их истязанию... Такой жизнью эта странная коммуна жила целых семь лет. А потом во время очередного спиритического сеанса Дмитрий Шульц объявил, что стал женщиной и зовут его Меточка. Новоявленная «дама» носила женскую одежду, парик, красилась и… регулярно «приносила себя в жертву». А потом в общине случилось несколько попыток самоубийства, что «засветило» странную коммуну: власти, наконец, обратили на нее внимание. Но главное для них был не образ жизни коммунаров, а «антисоветская направленность» учения Шульца: какое он имел право запрещать своим последователям читать советские газеты и журналы? Братьев вместе с женами в 1930 году арестовали, а большинство остальных членов коммуны отправили в психиатрические лечебницы…
Общество
Главной забавой москвичей XVIII века была карточная игра
Для московского дворянства, пресыщенного разными забавами, азарт был проверенным способом «разогреть кровь». Именно поэтому в конце XVIII века так популярны в Москве были скачки, медвежья травля, петушиные и гусиные бои… Но главной забавой была карточная игра. Играли в основном в банк или штос, посвящая игре ночи напролет. Все попытки властей противостоять игре кончались неудачами, поскольку играли и те, кто должен был бороться с азартом. Но по-настоящему начальство беспокоили лишь шайки профессиональных «игроков», которые весьма основательно опустошали карманы московских кутил. Обнаружить их помог случай, произошедший в 1795 году в Сокольниках, во время традиционного «большого майского гулянья». Тогда подрались два с виду приличных господина: один обозвал другого мошенником, а тот бросился на него с кулаками. Буянов отвели к полицмейстеру, где один из них, представившийся дворянином Иевлевым, заявил, что бил подпоручика Волжина за то, что тот, заманив его к себе домой и напоив пьяным, вовлек в игру, в которой с помощью шулерских приемов обыграл его на 10 с лишком тысяч рублей! После такого заявления полицмейстер распорядился произвести на квартире Волжина обыск, в ходе которого отыскали несколько колод карт, ящик с золотыми часами, бриллиантовыми вещичками, а также множество векселей, закладных и ломбардных билетов, составлявших вместе с ассигнациями изрядную сумму в 159 тысяч рублей. Объяснить источник их происхождения подпоручик не сумел, а потому все ценности опечатали и отправили в Управу благочиния (полицейское управление), а самого Волжина по распоряжению московского главнокомандующего (так тогда назывался генерал-губернатор) Измайлова взяли под арест. Из показаний драчунов полиции стали известны адреса тайных игорных притонов Москвы. При этом арестованный Волжин показал, что в игорном доме господина Молимонова он видел чиновника Шатиновича, служившего прежде на московском почтамте, которого обвинили в краже 24 300 рублей, пересылавшихся через почтамт. Вора арестовали, но, не дождавшись допроса, Шатинович скоропостижно скончался, унеся с собой в могилу тайну пропавших денег – их так и не нашли. Между тем Измайлов пригласил к себе игроков, замеченных в посещении игорного дома Молимонова. Он расспросил их о Шатиновиче, и игроки сказали, что видели его, но в игре он участия не принимал, а потому ворованных денег они у него не выигрывали. Тогда Измайлов распорядился посадить всех под домашний арест! Оказавшись в западне, игроки посовещались (как они это делали, история умалчивает), скинулись и собрали те самые 24 300 рублей, тайну которых унес с собой в могилу Шатинович. А потом поднесли их московскому главнокомандующему, который немедленно распорядился снять караулы от их домов. Об одержанной победе Измайлов рапортовал в Санкт-Петербург, на что получил распоряжение передать деньги на почтамт, а заодно предоставить на высочайшее имя список содержателей московских игорных домов и их посетителей! Таким образом, московский главнокомандующий попал в неловкое положение: среди игроков было множество его добрых знакомых, подводить которых он не мог. Но и указание императора исполнять было нужно! Приходилось жертвовать малым. Измайлов явился ко двору с реестром игроков, в приложении к которому дал пояснение, что далеко не все люди, в нем упомянутые, отпетые преступники. По сведениям полиции, в Москве было 32 дома, где шла крупная игра, и в список игроков попали 72 человека, среди которых были и носители генеральских чинов, и крупные чиновники, и представители самых знатных фамилий... Но «виноватыми» Измайлов считал лишь тех, кто из игры сделал профессию, добывая картами средства к существованию. Их было всего пятеро: коллежский асессор Молимонов, «отрешенный от должности в почтамте, никакого имения не имеет, и единственное его занятие, приносящее доход, содержание квартиры, в которой собираются игроки»; секунд-майор Роштейн, «главнейший академик карточной игры»; наш знакомый подпоручик Афанасий Волжин, который «ни дому, ни какого имения в Москве ни в Московской губернии не имея, единственно упражняется в игре, от чего знатный капитал получил…» Еще два человека из списка: секретарь Лука Попов, о котором известно, что он «пропитание добывает карточной игрой», и второй драчун из Сокольников – Павел Иевлев. О нем было сказано: «Развратного поведения и игрок, за что из Санкт-Петербурга выслан, а ныне в московской палате уголовного суда за драку с подпоручиком Волжиным на полгода лишен чина и приговоренк заплате Волжину за бесчестье и увечье…» Всю пятерку, сделанную козлами отпущения, высочайшим рескриптом приказано было выслать в Вологодскую и Вятскую губернии, установив «наблюдение за их поведением». Кроме того, имена их были опубликованы в газетах, чтобы «добрые люди остерегались обмана с их стороны». Читали ли добрые люди газеты – неведомо, но игра в Москве и после этого случая продолжалась по-крупному…
Общество
Москва всегда славилась своими нищими
Наш город всегда славился своими нищими. Они толпились на папертях и углах улиц на все вкусы: от настоящих юродивых до типичных пропойц со следами всех мыслимых пороков на лице. Так было во все времена… В начале ХХ века московская полиция неоднократно задерживала на улицах Москвы странного человека. Представительный господин, облаченный в генеральскую форму со знаками различия военно-медицинского ведомства, занимался… сбором подаяния! В 1909-м его «повязали» в одной из московских кондитерских, когда он, назвавшись помощником градоначальника, потребовал контрибуцию в виде печенья и тортов. В полицейском участке, куда его доставили, попрошайка назвался Александром Викторовичем Бланш-де-Ла-Рош, обладателем титула маркиза! Его сочли безобидным помешанным и… отпустили. Однако одним приводом дело не кончилось: в том же году нахального нищего неоднократно арестовывали из-за скандалов в трамваях. «Маркиз» наотрез отказывался платить за проезд, а бдительные кондукторы передавали его в руки полиции. Наконец, после очередного ареста, полиция решила навести справки. И тут оказалось, что он вовсе не помешанный, а самый настоящий маркиз Бланш-де-Ла-Рош! Предки московского нищего владели во Франции землями, замками, были рыцарями… В Константинополе на одной из площадей по сию пору стоит колонна, воздвигнутая крестоносцем Де-Ла-Рош, прямым потомком которого являлся наш московский Александр Викторович. В Россию Ла-Рошей забросила судьба: папаша маркиза, мсье Виктор Бланш-де-Ла-Рош в молодости был романтиком, выступил против государственного переворота, произведенного Луи Наполеоном Бонапартом, и даже сражался в Париже на баррикадах. Но после того как узурпатор стал законным королем Наполеоном III, мье Виктора арестовали, судили, но в каторжанина не превратили. Его всего лишь лишили титула и прав на наследственную собственность. Помыкавшись по просторам родины, экс-маркиз по совету какого-то доброхота эмигрировал в Россию, где сделался преподавателем французского языка. К этому делу у него обнаружился настоящий талант. Поселившись в Москве, де-Ла-Рош обжился в Первопрестольной, женился и почти пятьдесят лет обучал французскому языку отпрысков имеющих возможность заплатить за это москвичей. А его уважаемая супруга слыла в Москве заядлой собачницей и разводила модных в XIX веке болонок. Таким образом, Александр Викторович вырос в весьма добропорядочной семье. Он окончил московскую гимназию, а потом и медицинский факультет знаменитого Московского университета. Его влекла военная карьера, и он стал военным врачом. До генеральского чина, однако, не дослужился – в отставку вышел подполковником. Да еще так случилось, что не сам вышел, а его «настоятельно попросили», ибо потомок французских аристократов оказался весьма подвержен известному русскому недугу, связанному с неумеренным потреблением горячительных напитков. Спившись с круга, отставной подполковник добывал средства на пропой, побираясь в добытой им по случаю генеральской форме, украшенной незаработанными орденами… Ознакомившись с биографией «генерала», его отпустили. А потом и власти к нему привыкли, сажая в кутузку уже не столько за попрошайничество, сколько за ношение «не подобающей званию военной формы». В полиции его каждый раз переодевали в штатское и… отдавали на поруки родственникам. Но потомок крестоносцев оказался человеком упорным: он добился того, что ездил в трамвае «зайцем» – кондукторы махнули на него рукой, и бесплатный проезд стал его «привилегией». А свою неутолимую страсть к вину он удовлетворял, «стреляя» мелочь у прохожих, а также вращаясь «в свете» – маркиз был завсегдатаем московских трактиров низкого пошиба, снося от подгулявших мастеровых и купчиков грубые шуточки «за угощение». В последний раз его арестовали 4 августа 1910 года, когда на Лубянской площади в штатском мундире действительного статского советника, с орденом св. Анны 2-й степени на груди, он просил подаяния у прохожих. Видимо, его опять отпустили на поруки, потому как спустя всего две недели маркиз оказался в известном своими притонами доме Терехова в Красносельском переулке. Там он пьянствовал с «коллегами по профессии», когда ему вдруг стало плохо. Нужно отдать должное обитателям трущоб: маркиза вывели на свежий воздух, взяли извозчика, повезли в больницу, но не довезли – отставной медик умер по дороге в Старо-Екатерининскую больницу… Дотошные московские репортеры, писавшие в разделе городской хроники, сочли необходимым посвятить этой «городской достопримечательности» несколько строк. Вместо некролога. Этот разряд газетных работников в Москве называли «бутербродниками», из-за размера их гонорара, на который можно было купить лишь стопку водки и бутерброд. К тому же многие из них были вполне солидарны с покойным по части пристрастия к крепким напиткам. И свои гонорары, полученные за заметки о покойном «маркизе», они, вне всякого сомнения, пропили. Хотя, возможно, и помянули при этом потомка крестоносцев добрым словом…
Общество
Из жизни настоящих миллионеров
[b]В нашей семье сохранилось редкостное наследство, позволяющее заглянуть на кухню богатого московского дома XIX века. Наследство это – рассказы о моем прадеде Егоре Васильевиче Сорокине, служившем кухонным мальчиком в доме миллионерши Хлудовой.[/b]В Москву Егорка Сорокин попал из села Пирочи Зарайского уезда Рязанской губернии по протекции прижившегося в городе земляка. Это была большая удача для мальчишки из большой крестьянской семьи, потерявшей кормильца.На кухне хлудовского дома, которая стала для Егора и рабочим местом, и школой, и почти философией, властвовал повар по имени Илья. Стать поваром в «хорошем доме» считалось по тем временам вершиной поварской карьеры. Все начинали с тех же кухонных мальчиков: поди, принеси, пошел вон! А если приглянешься повару – брали в ученики. Следующая ступень – поваренок, а там и в мастера можно выйти! Начав с 10–11 лет, годам к 25 выходили в повара…Илья был мастер знатный. Работы ему хватало с избытком, да и вся кухонная прислуга вертелась волчком. Хозяйка, даром, что купеческого сословия, жила открытым домом – если ужинала у себя, то непременно в компании. Наезжали после театра актеры, господа; за стол меньше двадцати человек не садилось.И повару, и поварятам, и мальчикам на кухне работы всегда хватало. Вода – привозная, печь – дровяная, чтобы курицу зажарить, ее нужно сперва поймать, зарезать, ощипать да выпотрошить…В те времена, когда мой прадед летал по хлудовской кухне мелким бесом, самым большим шиком считались блюда из мясного фарша. Мясорубок тогда не было, а потому приходилось Илье как самому главному и умелому вставать к столу и двумя огромными, тяжелыми, острыми, как бритва, ножами-секачами рубить мясо вручную. На фарш для биточков для «персон», заехавших к хозяйке поужинать после театра…Повар подмышки в кровь стирал при такой готовке! Но старался – знал, «за что». Если ужин или банкет «удавался», то утром хозяйка могла вызвать Илью к себе и отблагодарить «за труды», вручив рубликов двадцать пять «премиальных»…Фирменным блюдом у Ильи было мороженое. Его тогда делали дома, взбивая вручную ингредиенты в специальной мороженице, вращая ее тяжелую ручку поочередно, а то и не выдюжишь.Из разноцветного мороженого Илья создавал настоящий кулинарный шедевр: лепил курицу-наседку с цыплятами. Курица была коричневая – шоколадная, с красным гребешком, а цыплята – желтенькие. Как живые получались! Потом это чудо ставили в кадку со льдом, плотно закрывали и на загодя нанятом извозчике везли за город – на дачу или на место пикника. Эту работу Илья не доверял никому: от стола кухонного до стола дачного свое творение из рук не выпускал! Дядька он был не злой, Егорку не обижал, старался подкормить: «Кушай, Егорушка, кушай…»Эти слова своего «главнокомандующего» мой прадед на всю жизнь запомнил и, попав со скудных крестьянских харчей на барскую кухню, «кушал» так, что за ушами трещало! Все, что не съедалось за барским столом, шло на помойку: «разогретого» хозяева не ели. А Илья однажды оплошал: пожалев добро, раздал оставшееся от ужина слугам. Кто-то доложил об этом хозяйке. Она вызвала своего повара с кухни и отчитала: «Я тебя, Илья, для собственных надобностей держу, а для людей – кухарка нанята! Ступай и больше не путай!..»А Егора Хлудова однажды послала куда-то с запиской, дав при этом деньги «на конку». Принеся ответ, мой прадед попытался вернуть хозяйке сдачу. «Голубчик! – захохотала, откинувшись в кресле, миллионерша. – Что это ты? Лето на дворе, все на дачу, а ты «с дачи»?! Каламбур в те времена считался самой лучшей шуткой.Прожив в «мальчиках» несколько лет, Егор в «поварята» не пошел, а устроился на коломенский паровозостроительный завод, в мастеровые. Но о своем детстве в кругу семьи рассказывать любил. Я его в живых не застал, а слышал все эти рассказы от бабушки, получив их как бы в наследство. А теперь и вам рассказал, потому как зачем же держать историю (даже семейную) под спудом? Ведь память – это богатство.
Общество
Главное в профессиии вора - вовремя смыться
История эта началась в 1774 году, когда кадет, а проще говоря, кандидат в офицеры лейб-гвардии Измайловского полка Иван Филиппов, испросив отпуск, отправился на родину, в Костромскую губернию, чтобы распорядиться имуществом, доставшимся ему от родителей. Он скоро управился с делами, продав свою деревеньку Филипповку за 1400 рублей. А потом случилась незадача: получив деньги на руки, бравый вояка загулял, а потом оказался в Москве… Вольное житье глянулось Филиппову, и он решил в полк не возвращаться. В Тверской-Ямской слободе он свел знакомство с таким же дезертиром, дворянским недорослем Иваном Коровиным. Тот «по дружбе» отдал ему свои документы, а себе выправил бумаги крепостного человека, состоящего при новоиспеченном «Коровине». Приятели наняли квартиру у чиновника Дмитрия Мухина, но, прожив там с месяц, улучили момент, когда никого не было дома, взломали сундуки и скрылись с домашним серебром. После кражи Коровин и Филиппов разделились, и кадет снял квартиру в доме дьячка Покровской, что в Левшине церкви Федора Андреева, назвавшись придворным лакеем Иваном Филипповым. Пригожий, состоящий при хорошей должности молодой человек был для окрестных девиц женихом завидным. Поэтому и переманил его к себе на постой дьякон той же церкви Василий Петров, у которого имелась на примете невеста – сиротка Марфуша Никифорова, внучка флотского лейтенанта Волкова. Дельце сладили быстро, и уже 5 июня Филиппов обвенчался с Марфой. Молодые прожили в доме дьякона пару недель. Несмотря на медовый месяц, Филиппов успел провернуть еще одно дельце: заложил за 300 рублей деревню Мельгуновку, принадлежавшую его соседям по Костромской губернии Зубовым. Получив денежки, Филиппов засобирался в дорогу, сказав жене, что с лакейством решил покончить и едет в Серпухов поступать в полк. Но вместо Серпухова снял квартиру за Рогожской заставой. И все бы было хорошо, да на беду его там кто-то увидел и сообщил Петрову, который явился в Рогожскую слободу с полицией, которая его повязала. Но бравый кадет из-под ареста сбежал! Покинул Москву, он перебрался в город Романов, где объявился под именем сержанта Ивана Травина. Осмотревшись, «Травин» в октябре 1775 года посватался к капитанской дочери Марии Селунской, с которой и обвенчался. А спустя три месяца «сержант» засобирался в полк, в Москву. Жена проводила его до Ярославля, а потом вернулась в имение к матери. Между тем Филиппов-Коровин-Травин, прибыв в Москву, продолжил карьеру мошенника, занимаясь фальшивыми залогами чужих имений. А что главное в профессии вора? Правильно – вовремя смыться! Вот Филиппов и решил навремя исчезнуть. В конце января 1776-го он объявился в Туле, назвав себя дворянским недорослем Михайлой Черевиным. Сидеть без дела он не любил, а потому вскоре повенчался с купеческой вдовой Екатериной Лучениной. Прожив с нею два месяца, Филиппов снова «собрался в полк» и выехал в Москву с большим комфортом: женушка снабдила его и экипажем, и деньгами. Послала она с ним и слугу, но Филиппов, едва доехав до Серпухова, слугу «отпустил» – ему свидетели были не нужны! Москва и в те годы была большая, а потому неузнанный никем Филиппов раздобыл себе документ на имя поручика Захара Кадинова, и отправился… в Калугу. А в Калуге что – незамужних девок нет? И наш герой сватается к дочери уездного секретаря Павлова – Анне, объявив себя галицким помещиком. От сватовства до свадьбы срок короток: в июне 1776-го он снова женился, и по прошествии известного времени объявил, что хочет уехать в свое имение. Тесть выписал ему подорожную, снабдил всем необходимым, но одного в дорогу не отпустил – пришлось взять с собой супругу. Добравшись до Костромы, молодые остановились в гостинице, а когда жена пошла в церковь, Филиппов, забрав ценные вещи, решил дать деру. Но далеко не ушел: вернувшись из церкви, Анна поняла, что стряслось, и немедля отправила в погоню за мужем слуг, которые настигли его и привели в костромскую канцелярию. Но и оттуда Филиппову удалось сбежать! Добравшись до Суздаля, он явился по начальству и, назвавшись поручиком Иваном Кадниковым, которого ограбили разбойники, попросил справить себе документ для прохода в Москву. Добравшись до Первопрестольной, он поселился у сторожа церкви Всех Скорбящих и вскоре высмотрел себе невесту – дочь комиссара Воспитательного дома Елену Петрову. Дело уже шло к свадьбе, но однажды, обедая в доме будущего тестя, он был «обескуражен»: нанятый им слуга шепнул ему, что приехавшие к родне в Москву туляки опознали Филиппова и уже рассказали слугам будущего тестя о том, что он бросил жену в Туле. …Филиппов сбежал прямо из-за стола, отлучившись на минутку. И в тот же день, наняв лошадей, выехал в Коломну, куда прибыл как поручик Александр Волженский. Привычка – вторая натура, а потому в сентябре того же 1776 года он женился на Анисье Грибовской. Когда через два месяца Филиппов выехал с женой в Москву, то по дороге Анисье стало худо, и в селе Жилине она умерла. Похоронив ее на сельском кладбище, Филиппов добрался до Москвы, наняв квартиру в Мещанской слободе. А два дня спустя на улице его увидел канцелярист Зиновьев, знакомый его первой жены, и (как добропорядочный человек) дал знать полиции. Многоженца и взяли. На этот раз стерегли его крепко. На допросах Филиппов повинился во многих грехах. Пострадали и чиновники, выправлявшие ему документы, и попы, венчавшие его… А его самого за «воровство и разные фальшивости» судила Военная коллегия и приговорила к битью кнутом и ссылке в Сибирь. Все без исключения браки были признаны недействительными, а бывшим женам разрешили снова идти под венец…
Общество
Молодецкие забавы всегда были в почете в Москве
Среди прочих «забав» в Москве была очень популярна борьба. Москвичи боролись не ради заработка, а для удовольствия, как тогда говорили, «из удальства». В поединках сходились люди разные. И борьба была разная. Боролись «в схватку», когда соперники, обхватив друг друга руками, старались свалить противника на землю. При этом допускались «подножки». Если боролись «с ней в схватку», борцы использовали для захвата плечи, пояса, воротники, стремясь бросить соперника через бедро. В этом виде борьбы большими мастерами были цыгане-лошадники – в Москве, чтобы посмотреть на их борьбу, каждое воскресенье народ специально сходился на Конную площадь. А еще в Москве была популярна борьба, которая так и называлась «московской» – в ней допускался прием, который сегодня называют «подсечкой». Борясь «по-московски», атлеты старались «взять на прием»: качнув соперника в сторону, одновременно резко ударить ему под опорную ногу носком своей правой ноги и сбив на землю. От этого приема, видимо, и пошла пословица: «Матушка Москва, бьет, родимая с носка». Сведения о первых турнирах, где супротивники сходились в рукопашной, относятся ко временам очень древним. Лет пятьсот тому назад отменным борцом считался пленный татарский царевич Куйдукул, брат казанского царя Алегама. Живя при московском дворе, он пожелал перейти на службу к русскому князю и 21 декабря 1505 года, приняв крещение, стал зваться Петром. Спустя неделю после обряда крещения, на Святках, в знак особой милости к Петру, а также строя определенные политические планы, великий князь Василий выдал за него свою сестру, княжну Евдокию. А вскоре после этого новобрачный уже «тешился борьбой» с московскими силачами. Ловкий и сильный, он владел приемами древней борьбы, описанной еще в былинах об Илье Муромце, Добрыне Никитиче и прочих богатырях. Своих соперников Петр умел валить одной рукой, применял особые захваты и броски. Случались во время поединков и курьезные случаи: один из борцов одолел по очереди нескольких соперников, а потом и сам проиграл. Когда же с него по обычаю сорвали одежду, то оказалось, что этот боец… девица! После поражения «побежала она, закрываясь правой ладошкой…» Так что были воинственные дамы на Руси и до знаменитой кавалерист-девицы Надежды Дуровой! А спустя полвека, во времена правления Ивана Грозного, когда царь, овдовев в очередной раз, женился на черкесской княжне Марии Темрюковне, с новой царицей приехала целая свита родственников, вошедших позднее в историю как князья Черкасские. Среди прочих прибыл к русскому двору и братец Марии, Мастрюк Темрюкович, – грозный воин и известный боец. Мастрюк не раз выходил победителем из схваток, а одного соперника и вовсе убил, буквально изломав его тело, как сказано в летописи – «разметал его по всему двору». Про Мастрюка говорили, что его борьба была «ученая», и, вступая в поединок с соперником, он буквально «ходил колесом». Неизвестно точно, какому виду борьбы учился княжич, но, видимо, он здорово раззадорил московских бойцов своими победами, если однажды в праздник его на бой вызвали в присутствии царя. Бойцы, три брата, поклонившись до земли, спросили у царя разрешения «побороть его шурина». Получив согласие, они вызвали Мастрюка «бороться на приз», а точнее – на раздевание. Первым с княжичем сошелся Мишка Борисович: он увернулся от приемов Мастрюка и сбил его с ног «московским приемом», ударив носком под опорную ногу. Зрители в восхищении бросали в воздух шапки, а царь удостоил борца похвалы: «Исполать тебе, добрый молодец, за то, что чисто борешься». Вторым вышел на Мастрюка хромой Потанька, от которого царскому шурину досталось еще больше – москвич прихватил кабардинца, подняв над головой, бросил оземь, так, что бедолага некоторое время лежал без памяти. Его привели в чувство, а потом победители содрали с него дорогие одежды, и посрамленный Мастрюк «на корячках пополз домой». Говорят, что царь за шурина в обиде не был, а напротив – выдал братьям, участвовавшим в борьбе, по 25 рублей (огромную по тому времени сумму), по голубому кафтану, а еще «лист похвальный», дозволяющий торговать на ярмарках беспошлинно. Такая вот давняя история. Так что и «грозный царь» иногда был ласков со своими подданными. Впрочем, царская милость – что легкое облачко – на час!
Общество
В наше время повальным стало увлечение телесериалами
В наше время повальным стало увлечение телесериалами. Почему? Потому что зрителю хочется «продолжения»! Они протестуют против завершения экранной судьбы полюбившихся героев. Сто с лишним лет назад такие «сериалы» с успехом заменяли газетные фельетоны, печатавшиеся «с продолжением». Кто же был одним из авторов этих «сериалов старого времени»? В детстве все обучение купеческого сына Мити Астафьева ограничилось грамотой, которую ему преподавала монашка московского Рождественского монастыря. Несмотря на это, Митя рано пристрастился к чтению. Читал он все подряд, пользуясь услугами разносчика книг в торговых рядах, который давал за гривенник книжки «на прочет». Однажды летом в окрестностях отцовской лесопилки, находившейся недалеко от села Ильинское, он повстречал дачника – доктора Лосева. Обнаружив потрясающее невежество купеческого сына, Лосев стал корить его ленью, дал ему учебники, подыскал репетитора. И через некоторое время, на 19-м году жизни, Дмитрий Астафьев отправился держать экзамены за 1-й класс гимназии. Он сдал закон Божий, математику, но срезался на русском языке, налепив такую массу ошибок, что экзаменаторы ужаснулись. Дмитрию пришлось «взять себя в узду»: за три года он одолел премудрости не только русской грамматики, но и французской, а отчасти и немецкой. Успехи окрылили молодого человека, и он уже всерьез собирался поступать в университет, но… отец разорился, и Дмитрию пришлось думать о пропитании. Взяв псевдоним Дмитриев, Митя начал писать бытовые пьесы, что у него недурно получалось. А вскоре Дмитриев стал постоянно печататься в московских журналах: «Свет и тени», «Развлечение» и многих других. Его заметил Никита Петрович Гиляров-Платонов, издатель газеты «Современные известия», и пригласил к сотрудничеству. Дмитриев печатал в газете статьи, посвященные церковно-духовной тематике, а также повести и рассказы, став мастером «романов в фельетонах». Когда открылась газета «Новости дня», его пригласил на работу редактор А. Я. Липскеров. Это была настоящая литературная каторга. Дмитриеву платили по три копейки за строчку, и, чтобы свести концы с концами, автор умудрялся «вести» по роману в нескольких газетах. Это приносило рублей 40 в неделю, и он считал себя богачом. Какие-то деньги давали и пьесы, шедшие в провинциальных театрах. Всего в месяц набегало рублей 200 – жить можно! А на свое 50-летие Дмитриев получил от Липскерова конверт, в котором была… одна копейка! Это означало, что автору отныне прибавили копейку за слово. К концужизни Дмитриев успешно совмещал два занятия – писательство и служение в церкви. Сан священника он принял, решив оставить мирскую суету после ранней кончины от чахотки своего сына. Но суета не отпускала, и Дмитриев по-прежнему писал «фельетоны с продолжением». Последний роман писателя печатался в одной из московских газет уже после его смерти в марте 1915 года: верный многолетней привычке, он написал несколько частей «впрок»…
Общество
Главные достоинства аудитора Яковлева
Солдатскому сыну Гавриле Яковлеву пришлось пробиваться в жизни с самых низов. Он был из «кантонистских детей» и учился «наукам» в особых «кантонистских школах» при полку, где его науками не слишком перегрузили. До самой смерти он худо знал грамоту и читал по слогам печатное, а рукописное и вовсе не разбирал. Должность аудитора была введена в армии Петром I – аудиторы занимались расследованиями обстоятельств дел, подлежащих суду. К этому занятию у малограмотного писаря обнаружился талант – он ловко находил преступников. Эту способность начальство оценило, сделав Яковлева московским следственным приставом. Таких чиновников, расследовавших уголовные преступления, в Москве в те времена было всего четверо. От докучливой писанины Яковлев был избавлен – ему разрешили нанимать помощников. На него работали несколько писцов, которыми командовал старший письмоводитель, уродливый горбун, большой дока по части судейского крючкотворства. Когда-то он был судейским чиновником, и его с треском выперли со службы за взятки. Но Яковлев, «не обратив на эти обстоятельства» внимания, подобрал его и пригрел, сделав своей правой рукой. Впрочем, и сам Яковлев красотой не блистал: был силен физически, но невысок, пузат, а лицом неприятен… Об этом самом лице современники выражались определеннее – «харя, помеченная следами пристрастия к горячительным напиткам»: одутловатая, сине-багрового цвета, со склеротическими прожилками, засыпанная следами угрей... Особым умом Яковлев, как отмечали знавшие его люди, не блистал, но дело знал отменно. Он, как никто другой, в то время умел наладить работу сыска, создать, по-современному выражаясь, «агентурный аппарат». На него работала целая свора агентов, набранных из уголовников. Они содержали притоны, воровали вместе с остальными, но хозяином признавали только Яковлева. Подобно литературному Шерлоку Холмсу, Яковлев очень любил «театральность»: использовал грим, переодевался, чтобы проникать в самые опасные места. В облике нищего он стоял на паперти, прося подаяние; терся среди пропойц, сходившихся утром к дверям кабаков на опохмелку... Под чужой личиной посещал самые опасные притоны. Не всегда подобные вылазки приносили успех – иногда Яковлева «расшифровывали» и тогда на его долю перепадали чувствительные побои. Несколько раз только его громадная сила и везение помогли избежать смерти. Когда после провала операции ему приходилось отлеживаться, «зализывая раны», лечился он не у докторов, а сам, натирая ушибленные места «хлебным вином». Эту же «микстуру» Яковлев принимал и внутрь. Он был от природы жесток. Впрочем, особой деликатности от него и не требовалось – он должен был «ловить и стращать». Немудрено, что и увлечения у него были подстать ремеслу: любил медвежью травлю, сам держал свору псов, натасканных на медведя. Не пропускал Яковлев и публичных экзекуций; водил знакомства с московскими «катами», среди которых слыл знатоком палаческого инструмента… Слава о сыщике по Москве шла дурная, мамаши пугали Яковлевым непослушных детишек. Впрочем, его имя гипнотически действовало на опытных преступников: стоило следователю пригрозить на допросе подозреваемому, что он сейчас кликнет на помощь Яковлева, как тот, пав на колени, просил «не беспокоить Гаврилу Яклича понапрасну». И сознавался. Рассказывали, что не чурался Яковлев и провокаций: через своих людей организовывал «дерзкое преступление», а когда начальство поручало ему поиски, арестовывал «с поличным» всех, кого втягивали в дело его клевреты. Так строилась карьера, выведшая солдатского сына в коллежские советники, что в переводе на армейские чины равнялось званию полковника. Грудь Гаврилы Яковлевича украшали несколько орденов, кроме которых ему было пожаловано множество перстней, табакерок, денежных премий и прочих знаков отличия. Но все нажитое пошло неизвестно кому, когда на исходе шестого десятка, в 1831 году, главный московский сыскарь умер от холеры. Потомства он не оставил. Из праха вышел, в прах и отошел.
Общество
Как в Москве после Наполеона порядок наводили
Жизнь в Москве, пережившей нашествие Наполеона, была неспокойная. Рухнувший порядок восстанавливали на скорую руку, и в городе весьма основательно пошаливали «лихие» люди. Для того чтобы навести порядок в городе, был призван генералмайор Александр Сергеевич Шульгин, сделавший карьеру, воюя с французами. Он был при Аустерлице, под Гейльсбергом, состоял в свите великого князя Константина Павловича, а в 1814 году отличился при Фершампенуазе. В приказе о назначении его московским оберполицмейстером было ясно прописано, для чего Шульгина «ставят» на эту должность: «Для искоренения мошенничества и воровства». Будучи человеком строгих правил, по вступлении в должность генерал-майор громко объявил о намерении «за дело взяться не на шутку». Тогда-то сообщество московских мошенников и решило с ним «пошутить», преподав усердному новичку урок. Как-то раз к дому Шульгина подкатили парные сани и ливрейный лакей, войдя в швейцарскую, попросил доложить, что послан за обер-полицмейстером его хозяйкой, графиней Орловой, просившей его незамедлительно прибыть к ней по очень важному делу. Шульгин был знаком с графиней, а потому без лишних вопросов собрался, накинул шинель и уселся в сани, которые лихо понесли его по московским улицам. Добравшись до дома Орловых, Шульгин стремительно вошел в подъезд. Лакей, шедший сзади, за ним едва поспевал. На ходу обер-полицмейстер скинул свою богатую шинель «на больших бобрах», так что «ливрейный» едва успел ее подхватить. Шульгин проследовал во внутренние покои, а лакей с шинелью присел на лавку в швейцарской. Графиня встретила Шульгина в гостиной и приветливо спросила его: – Чем обязана нежданным визитом дорогого гостя? – Как чем? – удивился Шульгин. – Вы же сами за мной послали лакея с санями, чтобы я спешно к вам ехал переговорить о важном деле. Это я у вас хотел спросить: что случилось, сударыня? – Я за вами не посылала. И дела у меня никакого нет! Послали они в швейцарскую за лакеем, а того и след простыл, да и саней у подъезда не оказалось. С ними пропала и шульгинская шинель. А потом по Москве шептались, что на следующий день получил обер-полицмейстер письмо, в котором «неизвестные доброжелатели» писали ему: «Напрасно вы, ваше превосходительство, с нами ссориться хотите! Будем лучше жить в мире да ладе – глядишь, никто и не будет в накладе!» Шульгин поначалубыл обескуражен и рассержен, но потом подумал и, решив, что плетью обуха не перешибешь, дал знать «кому следовало», что согласен на мировую… Пошло ли это на пользу москвичам – Бог весть! Но у Шульгина дела с тех пор «пошли»: московские жулики в обмен на «послабление» оказали ему немало услуг. Служба генерала потекла ровно и безмятежно, в Москве он прослужил долгие годы, а в историю попал как «деятельный обер-полицмейстер…»
Общество
Истинная история рода Гусятниковых
В Москве испокон веков были купеческие династии, оставившие заметный след в истории нашего города. Своими корнями купеческий род Гусятниковых уходил в XVII век, когда купец гостиной сотни Сергей Захарьев, сын Гусятников, был назначен на нешуточную должность: в 1689 году стал целовальником Соболиной казны. «Целовальниками» называли служащих, которым доверяли казенные ценности: они приносили присягу – «целовали крест». А Соболиная казна, при которой служил Гусятников, занималась приемом сибирских оброков и ясаков: сюда поступали меха, золото, драгоценные камни. Служба его была, очевидно, «безубыточна», потому как его сын и внуки числились в числе 17 крупнейших купцов, а в XVIII веке взяли на откуп продажу вина в Москве, организовав «Питейную компанию». Помимо питейного бизнеса, Гусятниковы занимались множеством дел: в Москве им принадлежали более четырех десятков лавок, некоторые из которых находились там, где теперь Манеж – в конце XVIII столетия это место неофициально называлось Гусятниковой площадью… В 1785 году Гусятниковы стали «именитыми гражданами», что давало им преимущества перед прочими представителями «низших сословий». Их освобождали от телесных наказаний, дозволяли приобретать загородные дома, ездить по городу в карете, запряженной парой и даже четверкой лошадей… Одним словом, из грязи да в князи! А в конце XVIII века один из Гусятниковых, Николай Михайлович, после смерти своего отца, служившего обер-директором при казенных фабриках, торговлей заниматься не пожелал. Поступив на военную службу, он, став гусаром, выслужил офицерский чин и после этого был возведен во дворянство. Николай был красив, элегантен, одевался как записной франт и стяжал заслуженную славу дамского угодника. Завистники иногда припоминали ему «плебейское происхождение», а один анонимный автор даже кольнул его ехидными строчками: А вот Гусятников купчишка В униформе золотой, Крадется он исподтишка В круг блестящий и большой… Но, как говорится, «брань на воротах не виснет». И Гусятникова ничуть не смутило отношение к нему завсегдатаев балов и клубов. Он был ярым «англоманом», в то время как в Москве преобладали «франкофилы». Именно отставной гусар Гусятников ввел в Москве моду на английскую забаву – парфорсную охоту. Однако с началом Отечественной войны 1812 года былые забавы были оставлены: Николай Михайлович вновь на военной службе. А вот его родной дядюшка Петр Михайлович Гусятников как раз в ту пору прославился патриотической«театральной обструкцией». Дело в том, что некоторые французские труппы, застигнутые войной в России, продолжали давать представления. Летом 1812 года из Петербурга в Москву прибыла известная певица и актриса Филлис Андре, не подозревавшая, что ей готовят «ловушку». Петр Михайлович, являясь поклонником актрисы Сандуновой, а еще более того – обеспокоенный «засильем французов на подмостках», создал «зрительскую партию» и решил сорвать гастроли. В день премьеры «партия» пришла на представление, а Гусятников купил кресло в первом ряду. Как только Андре запела, Петр Михайлович демонстративно заткнул уши, встал и направился к выходу. Этот его маневр повторили и остальные «патриоты», сорвав тем самым выступление француженки. Старик пережил войну, дождался возвращения из армии своего племянника и умер в 1816-м. А Николай Гусятников вышел в отставку, но в Москве жить не стал. Постаревший франт увлекся вещами практическими: он удалился в свое имение, находившееся в Дмитровском уезде, и занялся сельским хозяйством. От былого в Гусятникове осталось лишь англоманство. Он повел дело на «английский манер» и не прогадал. Не с него ли списал А. С. Пушкин своего помещика-англомана в «Барышне-крестьянке»? Прожив до 1845 года, Николай Гусятников стал членом-учредителем Московского императорского общества сельского хозяйства и опубликовал несколько книг по агрономии. Вот такие «купцы» в старину бывали в Москве!
Общество
Обожеталь может вам «подарить тот свет»
ПЕРСИКИ ДЛЯ СЕСТРЕНОК Кавалер военных орденов, полковник в отставке и вдовец Фольц имел на своем попечении двух дочерей. Обе были чудо как хороши, считаясь в середине ХIХ века одними из первых красавиц Москвы. Но составить «порядочную партию» им мешали слухи, роившиеся вокруг этого семейства. В обществе подозревали, что обе барышни вовсе не дочери отставного подполковника: сам Фольц по воскресеньям хаживал в католический костел, а девушки посещали православный храм. Кроме того, одной офицерской пенсии для того образа жизни, который они вели, хватить не могло. Хотя доказанных фактов не было, но по Москве шел шепоток, что Фольц извлекает доходы, эксплуатируя красоту своих «дочерей». Женщины, жившие за счет щедрости мужчин, назывались в те времена «камелиями» (по роману Александра Дюма-сына). Они составляли особую касту. Впрочем, сестры Фольц к разряду «камелий» не принадлежали. Первую скрипку в особом «промысле» играл сам господин Фольц, а девушки служили лишь приманкой... Вокруг сестер вился рой молодых людей, и время от времени кто-то из них попадал в ловушку. Дело обставлялось так: приметив, что кто-то из молодых людей особенно засматривается на одну из девочек, папаша наводил о нем справки, и если выяснялось, что молодец состоятельный, всячески поощрял ухаживания. После нескольких прогулок по Тверскому бульвару и пары вечеров в Купеческом собрании красавица позволяла ухажеру поцеловать ручку, а ее папаша приглашал в гости. Околдованный женскими чарами молодой человек начинал бывать у них, пока однажды ни заставал свой «предмет» в одиночестве. Оказывалось, что папа и сестра уехали по срочному делу. Приглушенное освещение, красавица, наигрывающая романс на рояле, запах духов – хорошая ситуации для «объяснения». Гость произносил известные «формулы чувств», после которых ему и «да» не говорили, и не отталкивали. Вспомнив, что «смелость города берет», гость шел на приступ. «Крепость» сопротивлялась, показывая, что не прочь сдаться. В тот момент, когда «уста сливались в поцелуе», в гостиную врывался папаша Фольц: «Несчастная! – вопил он с интонациями провинциального трагика. – Как ты посмела опозорить мою честь! Ты отняла у меня самое ценное – доброе имя! Ступай прочь, я отрекаюсь от тебя!..» А потом наступала очередь молодого человека: «А вы, милостивый государь? Как вам не стыдно – вы соблазнили мою дочь и растоптали надежды на устройство ее судьбы! О, если бы я мог вернуть молодость, я бы вызвал вас на поединок и кровью смыл бы позорное пятно с моего семейства. Но я 30 лет проливал кровь за царя и отечество, и теперь мои израненные руки не могут держать оружия! Но я найду мстителя! Да и государь не допустит безнаказанных насмешек над сединами честного воина…» Влюбленный пугался – вдруг и правда Фольц обратится к царю? И начинал уговаривать разгневанного отца, что, собственно, ничего и не было – невинный поцелуй, в котором нет ничего преступного! И старик давал себя уговорить, соглашаясь «не тревожить государя». А чтобы не губить юношу, соглашался принять от него в дар «искупительную жертву» в виде порядочной суммы денег. Сколько можно содрать с молодого человека, определялось заранее, на основе наведенных справок. Этим Фольц и кормились. Семейство ежедневно выходило на Тверской бульвар в поисках очередного неосторожного молодого человека. Таковых хватало всегда: подполковнику оставалось только выбрать жертву. Благополучие Фольца оборвалось однажды летом, когда сестры прогуливались на бульваре: кто-то угостил их персиками. А едва придя домой, обе почувствовали себя дурно, и в тот же вечер умерли… Каким именно ядом были пропитаны персики и кто их дал девушкам, выяснить не удалось. «Знатоки» предполагали, что этот очередной «гость», подвергшийся «экзекуции», решил отомстить... Отравителя искали недели три, допросили десятки людей, но так ничего и не установили. А Фольц вскоре уехал из Москвы, и о нем все забыли…
Происшествия
«Роман» Ольги Пуццато с тайной полицией
Этой истории больше ста лет, но она все еще может взволновать, как все тайное, что так до конца и не стало явным… По сугубо женским мотивам В начале ХХ века появилась в Москве весьма пикантная барышня, дочь помещика одной из западных губерний, ставшая слушательницей фельдшерских курсов, Оленька Пуццато. По воспоминаниям современника, «вращалась она в хорошем обществе, среди интеллигенции и учащейся молодежи, у которой поверхностный радикализм совмещался с жаждой чувственных удовольствий, веселья и эстетических наслаждений, с желанием пикантных ощущений…» Среди роившихся вокруг нее мужчин было и несколько «настоящих революционеров». При этом никто из ее поклонников и подумать не мог, что этот «чудный ясноглазый ребенок, белокурый ангел» является тайным агентом московской «охранки»! «Роман» Ольги с тайной полицией начался в 1902 году по «сугубо женским мотивам». Когда Оленьку в очередной раз поразил стрелой амур, предмет ее вожделения, преподаватель фельдшерских курсов, некто доктор Марциновский, пренебрег ею, увлекшись другой курсисткой. Оленька, не привыкшая к подобным афронтам, не на шутку разозлилась! Мысль о мести через донос пришла в голову сама собою: в ее окружении было много разговоров о коварном всемогуществе «охранки». Вот она и решила направить эту тайную силу на обидевшего ее любовника. С доносом, в котором она изобличала Марциновского как революционного агитатора, а разлучницу – как участницу подпольной группы, Оленька однажды вечером явилась в Охранное отделение. Принял ее дежуривший в тот вечер, заместитель начальника московского отделения Леонид Меньшиков, которому Оленька заявила, что желала бы помочь слугам закона в борьбе с революционерами. По воспоминаниям Меньшикова, барышня сильного впечатления на него не произвела: «охранка» хорошо знала, кто занимался на фельдшерских курсах агитацией. К тому же доктор Марциновский пользовался в Москве славой ловеласа. Почуяв «романтическую подкладку», Меньшиков приказал красотке изложить свое сообщение на бумаге, больше для порядку, чтобы зафиксировать факт «контакта». Пока она писала, он придумал для нее псевдоним, произведя его от своего имени, – Леонидова. Утром он доложил начальнику Охранного отделения полковнику Ратко, что «заагентурил» курсистку Пуццато, передал её в ведение агентурной картотеки и… забыл о ней. Позже Меньшиков, уже служивший в Петербурге, был немало удивлен, когда его бывший начальник как-то при встрече со смехом сказал: «А твоя малявка, ну «Леонидова» которая, разработалась!» Азарт большого дела Эта девочка оказалась способным агентом, обнаружив самый настоящий талант доносчика. Вскоре после своего первого визита в «охранку» она сблизилась с социал-демократами, а в 1903 году вошла в их московскую организацию. Как тайный агент «Леонидова» сначала получала 30 рублей в месяц, потом 75, и, наконец, ей стали платить 100 рублей в месяц… Она стоила этих денег: прибавки жалования отмечают «ступеньки» ее роста в иерархии московской организации РСДРП. Оля легко кружила головы мужчинам-революционерам, которых окружали женщины «идейные», как правило, неряшливые, не следящие за собою. Среди этих «соратниц по борьбе» она смотрелась как розочка среди кактусов, и даже самые идейные мужчины, тоскуя по женской красоте и ласке, тянулись к ней, теряя всякую осторожность… Со временем «Леонидова» превратилась в настоящего игрока; ее охватил азарт «большого дела», а риск лишь добавлял игре прелести. Ей нравилось балансировать на грани провала и тайно распоряжаться судьбами других. Историкам еще предстоит осознать, что, возможно, именно этой хрупкой барышне довелось внести перелом в ход революционных событий декабря 1905 года. Вот как это случилось… Еще в конце ноября владелец очень известного в Москве частного училища господин Фидлер, давно помогавший революционерам, предоставил здание своего учебного заведения для склада тайного оружия. А в начале декабря там же обосновался и революционный комитет, распоряжавшийся действиями нескольких боевых дружин. И вот пришел тот день, когда дружинники пришли к училищу Фидлера, на Чистые пруды, за оружием. Согласно плану, они должны были, действуя сразу в нескольких направлениях, захватить московское казначейство, почтамт, телеграф, арестовать генерал-губернатора в его доме на Тверской. Может быть, эти планы и могли стать реальностью, но Ольга Пуццато, заседавшая в составе комитета, улучив момент, сбежала из училища и, пробравшись по охваченным беспорядками городу до Гнездниковского переулка, где помещалось Охранное отделение, буквально ворвалась в его приемную. Наплевав на конспирацию, она буквально кричала: «Что же вы медлите, сидите, сложив руки?! Все собрались у Фидлера!» После ее сообщения на Чистые пруды немедленно бросили отряд пехоты, поддержанный артиллерией. Здание было окружено, а засевшим в нем было предложено сдаться. Для боевиков это явилось полной неожиданностью, они никак не могли на что-то решиться… А когда время ультиматума истекло, по училищу произвели несколько орудийных выстрелов. И революционеры поспешили сдаться, побросав все оружие в актовом зале училища… Уже после подавления восстания начальник Московского охранного отделения Петерсон в докладе директору Департамента полиции отметил, что успех в деле с «фидлеровцами» произошел «лишь благодаря точным сведениям молодой, красивой, энергичной и храброй женщины, которая исполняла свой долг гораздо честнее и лучше, чем многие мужчины в те дни…» Эти похвалы и награды приятно щекотали нервы Оленьки, как она говорила, «давали цвет жизни», став такой же потребностью, как кокаин для многих ее революционных знакомых… Чем больше я лгала, тем больше мучилась Жила Оленька открыто, ни в какое «подполье» не уходила, и никогда товарищи по партии ее ни в чем не подозревали, несмотря на то что аресты, словно косой, косили всех с нею общавшихся... Женское обаяние стало ее броней, и к 1907 году она доросла до поста секретаря московской организации РСДРП. И кто знает, как бы сложилась судьба обаятельной провокаторши к судьбоносному для страны Октябрю, если бы ее в числе многих других тайных агентов не предал Меньшиков, тот самый, который был для нее «крестным отцом». Уехав за границу, он вступил в контакт со знаменитым «охотником за провокаторами» Владимиром Бурцевым, который в 1910 году опубликовал имена многих секретных агентов, назвав среди прочих и Ольгу Пуццато. Но даже после разоблаченная Оленька отделалась достаточно легко: на всех произвела впечатление ее попытка покончить с собой. Но как-то обошлось, она выжила, потом попала в нервный санаторий… И ни у кого не поднялась рука на «агента в юбке». Социал-демократическая пресса писала о ней: «Пуццато-Русиновская никогда не отличалась остротой ума или эстетических переживаний: с мелочным характером, раздражительная, подозрительная, мстительная, мало разбирающаяся в средствах, лживая и ревнивая, требовавшая непрерывного поклонения себе истеричка…» Эта брань бывших товарищей не слишком обижала Ольгу. Она уехала на родину, в имение родителей, и даже нашла в себе силы написать своему разоблачителю Владимиру Бурцеву, объясняя свой неприезд на «суд чести»: «Была больна – воспаление легких. С радостью думала, что умру, и все решится само собой. Но, видно, еще не суждено, и требуется большее искупление. Во время болезни сама не могла писать к вам, к другим не хотела обращаться. Вы пишете, что поверите в мой окончательный уход «оттуда». Спасибо вам. Насчет же того, как мне убедить других в том, что порвала с прошлым, знаете, мне теперь все равно – будут они мне верить или нет. Я так устала душой, что убеждать их в чем-либо не могу. Все равно, кроме презрения, никто ничего мне не даст. Я хочу сказать, что со всей низостью моих поступков меня жгло неодолимое стремление к правде. Чем больше я лгала, тем больше я мучалась и хотела правды, тем нетерпимее я делалась по отношению к людям. И знаете, Владимир Львович, я почти презираю людей. Вас это удивляет? Я, которая сама достойна презрения, осмеливаюсь презирать других?! Но это так… Теперь мне хочется исчезнуть, не видеть людей долго…. Я должна для всех умереть, так как никто не простит мне моего обмана, и, кроме презрения, я ничего не встречу… Дома уже знают. Мне очень тяжело – смотрят как на зачумленную. Когда узнают все, нельзя будет здесь оставаться, так как это будет слишком для родных. Куда денусь, пока не знаю…» Как сложилась судьба мадам «Леонидовой» после прихода к власти большевиков, мы, к сожалению, не знаем. Во всяком случае, ее имя – в отличие от расстрелянного большевиками «главного провокатора партии», а по совместительству любимца Ленина, Малиновского – в печать не попало…
Общество
В 1905 году из рабочих была сформирована дружина
В самый разгар боев в Москве в декабре 1905 года из рабочих Люберецкого тормозного завода, Перовских железнодорожных мастерских, служащих дороги и рабочих Коломенского завода была сформирована дружина, которую возглавляли член партии эсеров машинист Ухтомский, рабочий Татаринский и счетовод Дмитрий Котляренко. Под началом у этой троицы состояло около 200 человек, вооруженных револьверами и винтовками. По приказу Ухтомского был сформирован поезд в составе быстроходного паровоза и четырех классных вагонов. На нем боевики стремительно перемещались вокруг Москвы. Отряд Ухтомского дебютировал 10 декабря 1905 года, совершив нападение на военно-санитарный поезд. Остановив его вблизи станции Люберцы, боевики произвели самочинный обыск и, обнаружив в багажном вагоне 40 винтовок, «экспроприировали» их. После этого Ухтомский с товарищами еще несколько раз «обчищали» санитарные эшелоны, терроризировав Московско-Казанскую железную дорогу. Отряд захватывал станции, разоружая полицию и уничтожая линии телеграфной связи... Поучаствовав в боях на Пресне, поезд Ухтомского по обводным путям выбрался на Казанскую дорогу и удрал из города. Дружина побывала в Раменском, Фаустове, Бронницах, Егорьевске... На станции Сортировочной дружинники «взяли под охрану» грузовые вагоны с товарами, а потом разграбили их, поделив товары между собой… Но в середине месяца ситуация резко переменилась, и по прибытии в Москву полков гвардии из Петербурга восставшие терпели поражение за поражением. Потрепанный отряд Ухтомского решил уйти из Москвы. Вот как об этих днях вспоминает Шестаков, один из участников событий: «Задачей боевой дружины, работавшей тогда на Казанской железной дороге, где я принимал участие, было желание связаться с Коломной, с тем, чтобы соединенными усилиями дать отпор прорвавшимся из Петербурга карательным отрядам». В Коломне более двух тысяч рабочих машиностроительного завода бастовали и фактически подчинили себе все окрестности... Но «добраться на соединение с коломенцами нашему отряду не удалось, – пишет Шестаков, – дальше станции Ашиткова доехать мы не смогли. Нас задержало крестьянство, вышедшее к станции с колокольным набатом встречать революционеров. С ними пришлось много канителиться, объясняя, кто мы, что мы, за что воюем. В сумерках мы отошли к станции Люберцы, оттуда попытались добраться до Москвы, но были обстреляны из пулеметов войсками. Дружина была разбита, многие погибли…» Таким образом, попытка вернуться в Москву оказалась для боевиков роковой. Отряд разбили вдребезги, а главарей захватили живьем и расстреляли 17 декабря возле стены Перовского кладбища. А железнодорожная станция за МКАД до сих пор носит имя Ухтомского…
Общество
Как купцы уехали в Африку за крокодилами
Еще задолго до постройки новых Верхних торговых рядов в Ветошном ряду старого Гостиного Двора славился трактир Бубнова, приносивший владельцу прибыли больше, чем золотой прииск. Поначалу заведение имело статус «съестной лавки». Так в середине XIX века назывались заведения дешевого питания в Москве, где подавали щи, горох, жареный картофель и кашу. Мясные блюда чаще всего представлены были вываренной говядиной. А в постные дни подавали сельдь и дешевую рыбу. Запивалось все это квасом. Порция этой стряпни обходилась невзыскательному покупателю в 1–2 копейки. В конце 1860-х Бубнов преобразовал лавку в трактир, ставший настоящим купеческим «клубом». Утром, как только открывался торг, купцы местные собирались в кучки, чтобы поболтать о том, о сем, почесать языком, отчего эти утренние разговоры и назывались «ческой». «Ческу» продолжали в трактире у Бубнова, где сидели по 2–3 часа. Потом купцы возвращались в лавки, проверяли, как приказчики и «мальчики» справляются с торговлей, и снова уходили в трактир… За чаем велись степенные разговоры, заключались сделки. Но у трактира было еще одно отделение, известное под названием «Бубновская дыра», находившееся в подвале, куда вела узкая лестница в двадцать ступеней. Помещение без окон, с низкими сводчатыми потолками, разделенное тонкими дощатыми перегородками на небольшие комнатки, напоминавшие купе поезда. На стене такого «купе» торчал газовый рожок для освещения, еще там стоял стол, залитый вином, и четыре стула. Сюда приходили пить и вести мужские разговоры: женщины в трактир не допускались по закону. Подвыпившие люди говорили громко, время от времени кто-то начинал петь – в двух шагах от стола уже невозможно было разобрать, о чем идет разговор… А еще в «Дыру» привлекала посетителей возможность покурить – в торговых рядах строжайше было запрещено курить и разводить огонь. Особо почитаемыми посетителями «Дыры» были купцы и приказчики Иконного ряда, которые традиционно были горькими пьяницами. Среди них были «ветераны», которые за свою жизнь выпили у Бубнова столько водки, что хозяин, «в уважение заслуг», давал им большую скидку. Этой привилегией иконорядцы очень гордились. Именно отсюда, от Бубнова, началась больше ста лет назад одна африканская экспедиция, сведений о которой вы не найдете ни в одном учебнике истории или географии. Однажды компания купцов, загулявшая в «Дыре», решила «освежиться» в загородном ресторане «Стрельна», за Тверской Заставой. Там с ними за компанию гулял грузинский князь, прославившийся своими охотничьими подвигами. Его рассказы об охоте, а также экзотическая растительность ресторанного зимнего сада подвигнули гуляк на подвиг: им вдруг загорелось немедленно ехать в Африку охотиться на крокодилов! А так как у русских купцов слово никогда не расходилось с делом, замысел немедленно начали воплощать в жизнь: арендовав несколько лихачей, компания помчалась к Курскому вокзалу… Очнулись они только утром следующего дня на дальнем подъезде к Орлу. Никто не мог припомнить: как они оказались в поезде, куда их везут, почему? Но потом один из «охотников» нашел в кармане записку, озаглавленную «Маршрут в Африку». Отталкиваясь от этого документа, путешественники восстановили цепь событий: вокзал, скачка, «Стрельна», завтрак у Бубнова… Выбирать приходилось между путешествием в Африку и возвращением в Москву. Выбрали родной город. А на следующее утро «ловцы крокодилов», как обычно, были уже в Ветошном ряду, у Бубнова, где с облегчением выпили за счастливое окончание опасного путешествия!
Общество
Столичные власти готовятся отметить 200-летнюю годовщину Бородина
В последнее время мы все чаще вспоминаем об Отечественной войне 1812 года. Этому способствует приближающаяся 200-летняя годовщина Бородина, которую столичные власти готовятся отпраздновать весьма торжественно. А пока москвичи довольствуются показом на «голубом экране» старой (отечественной) и новой (иноземной) киноверсий главного для нас источника знаний о том памятном годе – сочинения графа Льва Николаевича Толстого. А как жила Москва в преддверии войны с «супостатом»? Замуж от призыва О ходе боевых действий во время войны стран антифранцузской коалиции с Наполеоном нашим людям приходилось лишь догадываться. Российские газеты публиковали только реляции главного штаба, из которых почерпнуть что-либо было затруднительно, а иностранные издания, поступавшие в Москву и Петербург, приходили с большим опозданием. В такой обстановке основным источником сведений были письма из действующей армии. С такими письмами ездили по гостям, их читали вслух и тут же принимались строить свои гипотезы развития событий. Но общей картины из писем не складывалось: их авторы писали о том, что видели сами, да пересказывали слухи, ходившие по армии. На многое открывали глаза рекрутские наборы, следовавший с самого 1805 года один за другим. Судя по ним, потери русской армии были огромны. Для пополнения полков сначала брали по четыре человека с сотни крепостных, годных к службе в армии, потом шестерых, наконец, по десятку. Новобранцев муштровали прямо на московских площадях. А однажды москвичи стали свидетелями зрелища и вовсе экзотического: через город шли отряды азиатских подданных русского императора. Они были вооружены копьями, саблями и луками, которыми – как уверяли друг друга московские обыватели – эти «степные воины» очень ловко владели. Информационный вакуум, как всегда, заполнили разного рода измышления. Самым «крутым» из них был слух, распространившийся среди крестьян и горожан в конце июня 1807 года: якобы ввиду нехватки солдат в рекруты теперь будут забирать незамужних девок! Откуда пошел этот слух – и тогда распознать было трудно, а сейчас и вовсе невозможно. Впрочем, в России всегда так: чем глупее слух, тем больше ему верят. Свадебный переполох К концу Петрова поста разговоры о девках-рекрутах разошлись как круги по воде по всем центральным губерниям. А 29 июня 1807 года, когда пост закончился, по всем городам и весям центральной России разразилась настоящая свадебная эпидемия. Отцы семейств спешно выдавали замуж дочерей, стремясь уберечь их от грядущего рекрутского набора. В церквях венчали по 10–15 пар за день, но очередь не уменьшалась. Свахи, особенности московские, за то лето составили себе весьма приличный капитал, так что кое-кто из них по осени даже записался в купеческие гильдии! Женихи шли нарасхват. Сколько проходимцев и ловцов приданого в эти дни устроили свою жизнь… Какой-нибудь замухрышка, «состоявший в 14-м классе», имея годовое жалование в сто рублей, соглашаясь «спасти девку», брал за ней приданое в несколько тысяч наличными. Рапорты городничих и земских исправников сообщали, что подобная паника творилась повсюду вокруг Москвы. В самой же Москве некий мещанин Самоквасов, взяв за невестой три тысячи ассигнациями, согласно полицейскому рапорту «пошел на попятный и прямо из-под брачного венца бежал, скрылся неведомо куда, а потом оказалось, что он охотником поступил в солдаты…» Правда, дальнейшее расследование показало, что Самоквасов был не так уж и виновен – под видом невесты ему подсунули... гермафродита. Жених, узнав об этом «обстоятельстве», успел дать деру, прихватив приданое в виде «моральной компенсации». Для прекращения свадебного безумия московский генерал-губернатор обязал подчиненных срочным образом прекратить хождение вредных слухов! Для этого предписывалось применить самые строгие меры. А чиновникам разных рангов, отвечавшим за «народное спокойствие», посулили отставку «по неспособности отправлять должностные обязанности». Тут и очередной набор рекрутов подоспел, а девок-то и не тронули! Увидев такое, московские отцы семейств сразу же перестали выдавать дочерей за кого попало… Не обманывайтесь, сударь! Недалеко от простолюдинов по части слухов и суеверий ушли и люди из высшего общества. Французский актер Антуан Домерг по приглашению дирекции императорских театров привез в Россию целую труппу. Проработав несколько лет в Москве, он был принят в лучших салонах города. То, что Домерг был французом, ничего не значило для его московских знакомых: он был «свой». И говорили при нем всё. Ведя дневник, Домерг отразил в нем многие любопытные моменты московской жизни. Его русские знакомые, привычно переговариваясь по-французски, уничижительно отзывались о Франции, не скрывая, что жаждут военного реванша за Аустерлиц и обязательно поквитаются за старые обиды. Один важный господин весной 1812 года, обращаясь к Домергу, предрек: «Не обманывайтесь, сударь! Война будет. Мы подеремся, а не уступим. Вот увидите!..» А подключившиеся к разговору дамы затараторили: «Да-да-да! Будьте уверены – мы победим!» Свою уверенность в победе они основывали на «очевидном» факте: «Теперь вашему Наполеону не помогает волшебная сила первой жены. С тех пор, как он женился на австрийской принцессе, с ним рядом нет Жозефины…» Дамы имели в виду популярный в Европе слух, будто бы Жозефина Богарне, обратившись в голубицу, всюду незримо сопровождала Бонапарта. Она в виде невинной птички летала на разведку позиций противника и, прилетев обратно, ворковала на ушко императору секретнейшие сведения, а ее муженек благодаря этому одерживал победы! В наказание за коварство императорская чета и была лишена возможности иметь детей. И хотя для наших дам все в будущей войне было «яснее ясного», некоторые из них решили лично бороться с Наполеоном, используя черную магию! Слепив из воска фигурку «корсиканца», они хором произнесли некие заклинания, истыкав фигурку иголками. Это должно было самым решительным образом прикончить Бонапарта! Приметы правду говорят Знаки приближавшейся войны российские обыватели видели во всем. И в падении статуи Петра Великого, сброшенной с постамента ураганом, и в сгоревшей «французской карусели», устроенной на святках… Глядя на пламя, пожиравшее незамысловатый аттракцион, авторитетные прорицатели говорили: «Вот так закружит-закружит француза, да и сгорит он дотла…» А уж явление в 1811 году кометы заставило даже самые скептические умы обратиться к астрологическим выкладкам, по которым выходило, что это знак грядущего нашествия на Россию великой армии с Запада. А потом была война. И реальная кровь, и массовый героизм… А спустя какое-то время, пережив лихолетье в отдаленных имениях, московские барыни, вернувшись в привычные салоны, имели основание говорить: «Да мы все это предсказывали еще в 1811 году, когда мсье Домерг позволил себе усомниться в победе русской армии!..» Но сам мсье Домерг вмешаться в разговор уже не мог: его вместе со многими другими иноземцами, жившими в Москве, в конце августа 1812-го арестовали, как «возможного шпиона». Выбраться в Европу Антуан Домерг смог только спустя несколько лет после того, как русские казаки погуляли по Парижу, и в Москве больше никогда не бывал…
Развлечения
Причины «странных» пожаров в Москве прошлого века
Дом Волкова на Семеновской улице загорелся около трех часов ночи. Перепуганные жильцы метались в верхнем этаже, от окон к лестнице, и обратно – спуститься вниз успели немногие: обе лестницы, ведшие на верхние этажи, парадная и «черная», были деревянными и занялись почти одновременно. Путь к отступлению оказался отрезан, и жильцам приходилась прыгать из окошек. Больше всех в ту ночь пострадала семья Кузнецовых – только сын, 13-летний мальчик, успел проскочить по горевшей лестнице, да мать, выбросившись из окна, хоть и покалечилась, но осталась жива. А вот глава семейства и трое дочерей задохнулись в дыму… Было назначено следствие, которое и установило, что виной возгорания дома Волкова был поджог: кто-то запалил вымоченные в керосине тряпки под парадной лестницей. Давая показания полиции, проводившей расследование по факту поджога, соседка Кузнецовых, Голоухова, также выпрыгнувшая из окна, припомнила, что в момент пожара она обратила внимание на молодого человека, стоявшего недалеко от горевшего дома и смотревшего на разгоравшееся пламя. Она крикнула ему, чтобы он приставил к окну лестницу, но молодой человек повел себя странно: поняв, что обращаются именно к нему, он вдруг повернулся спиной, а потом медленно пошел прочь… Этот пожар случился в Москве в 1902-м, причем число странных пожаров в том году было на редкость велико. Главным образом горели дома на тогдашних окраинах города: в Мещанской, Лефортовской, Рогожской и Басманной частях. Полиция вполне резонно подозревала, что действует группа поджигателей, но поймать их долгое время не удавалось. Однако соответствующий инструктаж городовых, патрулировавших улицы в ночное время, принес результат: 1 февраля 1903 года, при тушении загоревшегося дома Феногенова на Краснопрудной улице, городовой, притаившийся поодаль, за спинами пожарных, обратил внимание на то, что какие-то люди растаскивают вещи, выбрасываемые из окон пылавшего дома. Подкараулив вора, бдительный страж порядка схватил его с поличным. Арестованного звали Андрей Сенькин – ему было только 17 лет, и на закоренелого злодея он похож не был. В участке перепуганный Сенькин сознался, что крал вещи при пожарах, которые устраивала шайка, к которой он принадлежал. Сенькин уверял следователя, что в шайку попал «по молодой своей глупости», дескать, «сбили его с панталыку злые люди» – барышники братья Батаршины, Николай с Сергеем, а также некие Флёнтов и Цыганков, которые скупали краденое. Они же «давали наводку на дело», подсказывая, какие дома нужно поджигать. После каждого удачного поджога шайка кутила в ресторанах, ее члены разъезжали на лихачах, крутили романы с кафешантанными певичками, и легко тратили рублей по сто за ночь... Для паренька это казалось верхом шикарной жизни, а потому, когда его позвали «составить компанию», он согласился не раздумывая. Польстился Андрюшенька Сенькин на роскошную жизнь, которую вели «поджигатели», однако не все оказалось так, как казалось издали. Ему, как самому молодому, перепадало меньше всех, да к тому же его часто били и всячески унижали. Завязнув в делишках шайки, бросить их он боялся – его предупредили, что в шайку «вход рубль – выход два», и пригрозили убить, если «отколется». Сенькин назвал весь состав шайки. Коноводами были Клюквин и Дударев, которые были постарше остальных – первому исполнилось 26, а второму 27 лет. Получив «наводку», они осматривали место действия, намечали план. Чаще зажигали в сараях, пристроенных к домам, или в каком-нибудь укромном месте, где сваливалось много разного хлама. Кому поджигать – определяли по жребию, а остальные свистели и кричали: «Пожар! Горим! Караул!» В панике и неразберихе, неизбежной при всяком пожаре, они «помогали выносить вещи». Расчет был прост: погорельцы будут спасать самое ценное, отдавая его в руки «помощников» и выбрасывая из окон. В суете никто ничего не заметит – народу много, оставалось только «пользоваться моментом». Названных Сенькиным воров взяли под арест, но все они, кроме Комолова, сознавшегося в пяти поджогах, отрицали свою причастность к преступлениям. Однако свидетельница Голоухова опознала Клюквина – именно он стоял у дома Волкова в ту ночь, когда погибли Кузнецовы. А тут еще преступников подвела жадность: они не побрезговали обобрать покойников: у Батыршиных при обыске нашли нательные крестики, которые опознала мать погибших сестер Кузнецовых – мародеры сняли их с обгоревших тел. Припертые к стенке уликами, воры сознались более чем в 100 поджогах, совершенных ими в Москве, некоторые из которых считались «случайными». Судили банду «поджигателей» весной 1906-го: Клюквин, Дударев и Кузнецов получили по 8 лет каторги, Комолов 6 лет, Сенькин 5, а барышники, сбывавшие «пожарное краденое», – Флентов, Батыршины и Цыганков – попали в тюрьму на 1–2 года каждый...
Происшествия
Клуб утомленных петухов
[b]Во время зимнего «московского сезона», с сентября до самой Пасхи, в часы светского променада на Кузнецком мосту можно было встретить двух подруг – Женю и Катю.[/b]Этим дамам принадлежал склад-магазин французских искусственных цветов и перьев для шляп, занимавший целый этаж дома, поблизости от Кузнецкого моста. Впрочем, назвать это заведение магазином, а тем более – складом язык бы не повернулся. Это был настоящий салон, клиентами которого были как дамы, закупавшие все «жизненно необходимое», так и мужчины, приходившие сюда совсем за иным товаром… Молодая красавица Женя была замужем за начальником отдела одного крупного коммерческого предприятия. Но замужество совершенно не мешало ей блистать на балтийских курортах и в Крыму.– Вы очень любите море? – интересовались у нее поклонники на пляже.– Море очень любит меня, – отвечала красотка.– Как прикажете понимать? – спрашивали кавалеры, взволнованные ее тоном и взглядом, полным намеков.– А помните, как у Некрасова, – поясняла она, «играя» глазами и голосом:[i]Удивлялась вся гвардия нашаДа и было чему, не шутя,Что ко всякому с словом «папаша»,Обращалось наивно дитя…[/i]Так вот, если бы у меня были дети, то смеялся бы весь российский флот…После такого откровения равнодушным мог остаться только евнух, а евнухи на курортах бывали редко.Женю не раз спрашивали: «А муж знает, чем вы занимаетесь?» На что она вполне откровенно сообщала: «Он понимает, что не может дать мне всего того, что требуется. Мы с ним живем выше наших средств. Да и у нас в Киеве так принято…»«Афродита», выходившая к ухажерам из морской пены и впрямь была уроженкой Киева, и именно там, будучи еще гимназисткой, выучилась продавать себя с большой выгодой. Роковым для Женечки стало знакомство с одной дамой, которая обслуживала сладострастных стариков, создавших тайное общество «Клуб утомившихся петухов». Это была сплоченная компания старых дельцов, знавших друг друга не один десяток лет. Они даже имели свой герб, на щите которого восседал петух с опущенными крыльями.Старички собирались в какой-нибудь роскошной квартире или на даче, куда постороннему хода не было. И там устраивались настоящие оргии, где в роли жриц любви выступали гимназистки старших классов и воспитанницы институтов благородных девиц. К «петухам» они ездили вполне добровольно, прекрасно понимая, чего от них ждут: их манили не только богатые подарки, которыми их осыпали похотливые дедульки, но и «пикантность» приключения.Клуб существовал до тех пор, пока кто-то из старичков, путешествуя за границей, не проболтался о своих забавах. В Киев приехал англичанин, который стал всех расспрашивать о клубе, говоря, что желает в него вступить. Слухи о любознательном англичанине достигли ушей основателей клуба, и они, поняв, что их сборища, на которых дочери из лучших киевских семей выполняли их самые изощренные фантазии, перестали быть тайными, поспешили прикрыть «клуб». Кто-то быстро уехал за границу, кто-то затаился в своем имении…А Женечка сочла за лучшее переехать в Москву, где встретила Катю – молодую и красивую вдову статского советника, которой не хватало пенсии, получаемой за выслугу и ордена покойного супруга. Катя также приехала в Москву из провинции, и ей не на кого было надеяться, кроме как на себя. Эти обстоятельства сблизили двух искательниц приключений, и они стали искать клиентов на концертах заезжих знаменитостей, в театральных фойе, на гуляньях – всюду, где бывала состоятельная публика.С окончанием московского сезона Женя и Катя откочевывали на курорты, где продолжали заниматься тем же промыслом.Идея с устройством магазина модных шляп принадлежала дамам, а муж Жени стал третьим компаньоном, ведя отчетность и вкладывая доходы в процентные бумаги, дававшие хорошую прибыль. Пока он занимался финансовой и юридической сторонами предприятия, Катя искала «клиенток» – главными покупателями цветов и шляп в их магазине были профессиональные кокотки и любительницы любовных приключений. А Женя приводила в магазин «клиентов», которые знакомились с «покупательницами». И те и другие платили фирме «за услуги», а также за предоставление места для интимных встреч. Роскошный дом свиданий процветал, и в 1911 году «Женя, Катя и Ко» открыли филиал «склада-магазина» на одном из балтийских курортов.Когда мужа Жени кто-нибудь ненароком спрашивал об источниках семейного благополучия, он охотно рассказывал про щедрого к его жене дядюшку-миллионера, жившего в Киеве. Может быть, он не очень-то и врал – просто умалчивал о том, сколько богатых «дядюшек» помогло его жене когда-то встать на ноги…
Общество
Как Палыч со свахой «бодался»
[b]Москва сто лет назад была богата разными типами, которые нынче частью исчезли с лица земли, а частью так внешне изменились, что никто сразу и не признает в лощеных господах и дамах начала XXI века старых московских знакомых…[/b]Пожилой господин, которого при знакомстве можно было принять за провинциального купца третьей гильдии, был в Первопрестольной личностью довольно известной, а в определенных кругах – даже знаменитой. Знали его все, впрочем, только по отчеству – Палыч. Просто Палыч – и все! Так вот, этот самый Палыч ежедневно, как на службу, ровно к девяти утра приходил в третьеразрядный трактирчик, располагавшийся в те годы возле Тверской Заставы. Он заказывал пару чаю и неторопливо, со вкусом чаевничал. Палыч был выдающимся специалистом своего дела. Хотя дело это было «особого» рода.В трактире у него было что-то вроде конторы, где он принимал клиентов, а точнее – клиенток. Ведь, главным образом, к Палычу приходили московские свахи. Эти дамы были доверенными лицами многих семейств, причем не только в деле заключения брачных союзов. Они подсаживались за стол и заводили с Палычем деловой разговор, который посторонним ушам слышать не полагалось…– Вчерась пошла, стало быть, благодетельница моя, Анфиса Карповна то есть, в цирк, – шептала дама в узорном платке, приблизив губы к самому уху Палыча, – а там увидала одного борца. И так он, скажу я тебе, ей глянулся, что сегодня чуть свет послала за мной. Да и с ножом к горлу: «Ох, говорит, Пелагеюшка, так мне через того борца сделалось невмоготу! Уж ты расстарайся, представь мне его сегодня же вечером!..» И слышать ничего не желает: «Хочу, чтоб сегодня же вечером этот борец был у меня!..»– А твоя Анфиса Карповна вдовая что ли? – интересуется Палыч.– Третий год вдовеет, а прежде за стариком была – разъясняла Пелагеюшка.– Ну, что же, можно в ее беде помочь! – задумчиво произносил Палыч, прихлебывая чай с блюдца. – Достанем ей этого борца!– Только уж ты, батюшка, цену-то особенно не заломи!– А ничего! Ежели загорелось ей, то и заплатит! Коли сегодня хочет – в тридцать рублей ей встанет. А если через недельку, тогда за «четвертак» можно…– Господь с тобой, – махала на него руками Пелагеюшка, – какое там «через недельку»? Желают нынче же вечером.– Тогда готовь тридцадку.– Это за все? – осторожно интересуется сваха.– Жирно будет за такую цену «все», – осаживает ее Палыч. – Мое дело предоставить борца. А какой там у них с Анфисой Карповной разговор выйдет, меня не касается.– Ох, Палыч, дерешь ты с нашей сестры шкуру! Однако делать нечего – получай деньги. Все для людей стараюсь, а сама уж совсем без интереса в этом деле остаюсь…– Толкуй слепой подлекарю!– Ей-богу, не вру! Борец-то твой, он хоть ничего будет? А то вот недавно ты Дарье Векентьевне комического актера через меня доставил, а он у нее бриллиантовую брошку слямзил. Это тебе конфуз!– Во-первых, оказалось, что никакой он не комический актер, а просто жулебия, – объяснял задетый за живое этим замечанием Палыч. Во-вторых, я после того случая его из своих списков вычеркнул на веки вечные. А в-третьих, это не я доставил его Дарье Викентьевне, а она сама его где-то высмотрела. Если я кого рекомендую – так с ручательством. Мои господа, даже которые простого звания, как на подбор, честные!Разговор свахи с Палычем традиционно завершался угощением, которое оплачивала клиентка, отлично знавшая, что «глава фирмы» всем прочим напиткам предпочитает киевскую наливку.Платя Палычу «за услугу» сваха в накладе не оставалась, хоть и клялась, что «осталась без интересу» – она брала с клиентки рублей сто.Знатоки поговаривали, что устройства свиданий скучающим дамочкам с платными любовниками была лишь одной из сторон кипучей деятельности Палыча. Хотя, нужно признаться, что этот «комиссионер» был личностью довольно загадочной. Про него говорили, что он своими делишками нажил большое состояние, но наверняка никто этого не знал. Он поставлял товар и «нуждающимся» мужчинам, сватая им актрис и циркачек.Любителям «особого рода» доставлял он и товар нетрадиционного сорта, но брал за это много дороже, поскольку дело это было подсудное.А потом Палыч исчез. И никто в Москве не знал: вышел ли этот «купец третьей гильдии» на пенсию, сбежал из Москвы после какого-нибудь конфуза или, оказавшись между двух огней, сгинул без следа в одном из московских канализационных люков, как частенько случалось…
Общество
Матильда раскручивала многих
[b]Эта эффектно сложенная, красивая блондинка была вполне во вкусе московских мужчин конца XIX века. В те годы любили пышные формы. По-русски приехавшая в Москву рижская немочка говорила с едва заметным акцентом, что придавало ей еще больший шарм чего-то «заграничного». Как ее звали? Бог весть: настоящее имя так и осталось известным только полиции. Впрочем, некоторые знакомые звали ее Матильдой…[/b]Матильду часто видели в Солодовниковском пассаже, на углу Кузнецкого моста и Петровки. Тогда это было нормой светской жизни – совершать обязательные выходы в пассаж, чтобы и людей посмотреть, и себя показать.А выставленные там товары были просто поводом для долгого фланирования по пассажу, разговоров со знакомыми и завязывающихся новых знакомств. Тем более что «у Солодовникова» в пассаже были не только магазины со всяким товаром, но и кафе, рестораны, где можно было посидеть, недурно провести время. Там же устраивали выставки картин, а с 1895 года даже музыкальные вечера. Одним словом, московские пассажи были местом бойким. И этим вовсю пользовались московские кокотки. В отличие от праздно шатающейся публики, они-то приходили в пассаж «работать». В определенные часы – обычно после обеда – по галереям фланировали искатели любовных приключений. Их-то и старались заинтересовать дамы, готовые на все услуги…Высокая, стройная, одетая скромно, но со вкусом, блондинка приходила в пассаж «во внеурочное время», когда дневной «парад» кокоток уже завершался. С первого взгляда она производила впечатление весьма достойной особы: эта ловкая рижанка была опытной бестией, ведя с клиентами хитрую игру. Видавшие виды москвичи ее не интересовали: клиентами Матильды становились только богатые провинциалы, приехавшие в Москву с большими деньгами и, естественно, по делам. Робкие заигрывания тех, кто был ей не нужен, блондинка отвергала, отшивая их одним, хорошо тренированным «гневным» взглядом. Эффект был силен: как вы, сударь, могли спутать порядочную даму с одной из «этих»? Отвергнутые, рассыпавшись в извинениях, тут же исчезали.Когда же на крючок попадался подходящий провинциал, она умела его обнадежить, оставаясь в рамках приличий. И начинались ухаживания: он добивался свиданий, покупал билеты в театр, вел в модный ресторан…И вот, когда клиент, как говорится, «созревал», Матильда (или как ее там?) приходила на свидание озабоченной, всем своим видом показывая, что ей не до нежных утех.А потом как бы нехотя признавалась кавалеру, что у нее возникли серьезные материальные затруднения. Готовый на все за одну улыбку кавалер с радостью раскрывал кошелек, предлагая деньги вместе с разбитым сердцем. Деньги блондинка брала, сдержанно благодарила, но потом, когда кавалер начинал проявлять настойчивость, стремясь привести их отношения к логическому продолжению, блондинка устраивала сцену со слезами, говоря, что оплакивает свое падение и их трагическую любовь. Ведь, взяв деньги у любимого человека, она теперь как бы должна расплатиться своим телом за его доброту! А это марает их высокие отношения…Некоторые мужчины, растрогавшись, так и уходили из спальни Матильды ни с чем. Другие, более толстокожие, говорили, что это пустяки. Тогда блондинка больше не ломалась, а в доказательство своей любви готова была пойти «еще на унижение» и снова взять деньги у любимого человека…А хорошо попользовавшись деньгами «спонсора», она провожала его на вокзал, к поезду, уносившему щедрого любовника в родные пенаты. После этого обычно наступал короткий «антракт». Матильда некоторое время выжидала, пока в пассаже менялся контингент приезжих, которые могли ее видеть в компании с мужчиной. Потом блондинка снова приходила на Кузнецкий, тщательно сберегая облик строгой, самостоятельной красавицы, случайно зашедшей в магазин по делам. А через короткое время очередной богатенький провинциал уже был у нее на крючке и аттракцион полюбовного потрошения бумажников повторялся.За количеством знакомств блондинка не гналась: ей хватало трех-четырех хороших клиентов в год, чтобы жить в неге и роскоши, вкладывая лишние деньги в «камушки». Московская полиция не могла предъявить блондинке никаких претензий, да и кто бы на нее пожаловался? Наша героиня не «перерабатывала», не увлекалась горячительными напитками и наркотиками, вела весьма размеренный образ жизни, а потому хорошо сохранилась.В Солодовниковском пассаже она «работала» лет двадцать. Но потом время взяло свое и Матильда была вынуждена сменить амплуа. На пятом десятке, располнев и несколько увянув, блондинка пустила в дело свой огромный опыт, приняв «под крыло» несколько молоденьких девочек, которые принимали мужчин «на дому». Она же в облике порядочной зрелой дамы все так же патрулировала пассаж, подыскивая клиентов своим подопечным, а вечером непременно шла в театр – у нее был абонемент в Художественный театр.Впрочем, там, в фойе театра, дел для нее тоже хватало…
Общество
Взлетел - плати штраф
[b]Первые полеты на воздушных шарах в России совершили французские гастролеры, появившиеся в Петербурге вскоре после того, как в Париже братья Монгольфье устроили свои показательные подъемы в небо.[/b]Но это модное в Европе увлечение не понравилось императрице Екатерине II, и она в 1783 году своим указом высочайше повелела: [i]«В предупреждение пожарных случаев и иных несчастных приключений, произойти могущих от новоизобретенных воздушных шаров, наполненных горючим воздухом или с жаровнями со всякими горячими составами, повелеваем учинить запрещение, чтоб от 1 декабря никто не дерзал пускать на воздух таковых шаров под страхом заплаты пени по 20 рублей…»[/i]Только в 1802 году, когда страной правил уже Александр I, в Россию пожаловала труппа аэронавтов, во главе которой стоял Андре-Жак Гарнерен. Это была весьма примечательная личность: Гарнерен – один из пионеров воздухоплавания и едва ли не первый военный «аэронавт». Его стараниями во французской армии были созданы отряды «аэростьеров», занимавшихся ведением воздушной разведки позиций в тылу неприятеля. И Андре-Жак Гарнерен в 1793-м был назначен инспектором отрядов «аэростьеров». В ходе одного из сражений ядром перебило тросы, удерживавшие на месте шар, в котором находились французы, и порывом ветра аэростат вместе с наблюдателями унесло за линию фронта, к австрийцам.Оказавшись в плену, Гарнерен пытался совершить побег при помощи парашюта. Подобные конструкции разрабатывал еще Леонардо да Винчи, но практически испытания проводились только на малых высотах. Гарнерен с почетом содержался в крепости Шпильберг, находившейся в Моравии. И вот он вместе с товарищем по несчастью Друэ задумал прыжок с крепостной стены, используя самодельный парашют для замедления падения. Друэ поймали при подготовке, а Гарнерен, соорудив из занавесей и полога кровати подобие купола, в одну из ночей прыгнул вниз со стены. Из-за несовершенства конструкции и отсутствия опыта он неудачно приземлился, сломал ногу и скатился в крепостной ров, переполошив часовых. Его поймали и, водворив снова в крепость, усилили надзор за прытким «аэростьером».Проведя в плену более двух лет, Гарнерен вернулся на родину, застав во Франции настоящий бум воздухоплавания. Бывший инспектор «аэростьеров» вместе со своим братом Жаном-Батистом занялся этим опасным, но выгодным делом.Однако публика требовала новизны в воздушных трюках, и потому мысль о прыжках с парашютом пришла в голову братьям.После ряда экспериментов, 22 октября 1797 года, Андре-Жак благополучно спустился с высоты 1000 метров. Шелковый купол они подвешивали под гондолой. Поднявшись на высоту, Андре-Жак, прикрепив стропы к телу, выпрыгивал за борт, а остававшийся в гондоле Жан-Батист обрезал веревку, удерживавшую купол под гондолой.Такими «шутками со смертью» братья зарабатывали большие деньги, гастролируя по Европе. Вместе с Андре-Жаком в это турне отправились его жена Генриетта и дочь Элиза, которые первыми в мире из женщин стали прыгать с парашютом… В России семейство Гарнеренов совершило несколько стартов в Петербурге, беря со зрителей по 25 рублей за кресло в первом ряду, по 5 – во втором и по 2,50 – с остальных.Французы играли на самолюбии знати – цена была лишь вопросом престижа: шар было видно с любой городской крыши, но присутствовать на запуске, сидя в первом ряду, требовалось для поддержания дворянской репутации!После выступлений в столице империи труппа выехала в Москву, где 20 сентября 1803 года ими был устроен демонстрационный полет, продлившийся 7 часов 15 минут. Дела аэронавтов шли столь хорошо, что они зазимовали в Москве, а с наступлением теплого времени открыли новый сезон полетов. Тогда же состоялся первый полет на воздушном шаре русской женщины – гостившая в Москве у родственников жительница Пензы Александра Турчанинова поднялась вместе с Андре-Жаком Гарнереном на высоту двух километров, проделав по воздуху путь до подмосковного села Царицыно.В дороге аэронавтов накрыла гроза, вокруг шара сверкали молнии, но закончилось все благополучно, и отважная провинциалка стала притчей во языцех для московских кумушек. Во время русских гастролей сам Андре-Жак не прыгал с парашютом – этот трюк 26 сентября в Москве продемонстрировал его ученик по имени Александр.По «воздушной тропе», проложенной Гарнеренами, последовали еще несколько аэронавтов, выступавших в Москве и Петербурге, а в 1806-м году, по свидетельству газеты «Московские ведомости», на своем шаре в воздух поднялся русский воздухоплаватель – Александровский, совершивший полет и прыжок с парашютом, сделаны по образцу гарнереновского. Когда отечественный воздухоплаватель опустился на московскую землю, его восторженно приветствовали зрители…
Общество
Медь меняли на золото
[b]В эти дни мы отмечаем 195-летие героического Бородина, а также самого, пожалуй, трагического события той, далекой, Отечественной войны, когда наша Москва, «спаленная пожаром, французу отдана…»[/b] К большой досаде Наполеона, незадолго до того как французы вошли в Первопрестольную столицу России, люди московского главнокомандующего Ростопчина успели вывезти из Кремля царскую сокровищницу. Сколько французские лазутчики ни искали, облазив все закоулки крепости, все напрасно! Убедившись, что «главная добыча» ускользнула из рук, Наполеон, по примеру прочих завоевателей, решил поправить дела массовыми грабежами, издав 16 сентября 1812 года приказ, в котором всем полковым командирам предписывалось отныне ежедневно (по 24 сентября) отправлять на реквизиции по отряду под командой штаб-офицеров.Богатые москвичи уходили из города налегке, прихватив лишь то, что можно унести или увезти на 2–3 подводах. Коллекции картин и скульптуры, драгоценные сервизы, ковры и прочее – все это было брошено в городских усадьбах под охраной дворовых.Теперь французы поделили город на части, а каждый офицер отвечал за то, чтобы его солдаты не залезали на «чужой участок». Но процесс «организованного грабежа» вышел из-под контроля, когда поиски добычи привели солдат в винные погреба богатых домов. Они моментально превратились в банды перепившихся грабителей, которые враждовали между собою, и не раз их соперничество выливалось в кровавые перестрелки и штыковые схватки на улицах Москвы. И после 24 сентября, когда истек срок действия приказа о реквизициях, они продолжились. Хотя грабители теперь действовали скрытно, но многие офицеры смотрели на действия своих подчиненных снисходительно…В городе шла бойкая торговля награбленным: вещи и ценности менялись на съестные припасы. Корысть вовлекла в этот торг и москвичей, продававших цыбик чаю за 15 рублей, а каравай хлеба по 3–5 рублей, что в сотни раз дороже предвоенных цен.В октябре Наполеон приказал выдать своим солдатам денежное довольствие, разделив на всех то, что причиталось погибшим в походе. Правда, выплаты произвели русскими ассигнациями и медной монетой, огромный запас которой обнаружили в подвалах Кремля. Военные, стараясь избавиться от русских денег, стали продавать их всем желающим. Лишь только пронесся слух о «выгодном размене», на Никольскую улицу, где были главные меняльные лавки, набежал народ, скупавший у французов дешевые русские деньги, главным образом медь. Французы меняли ее на золото и серебро сначала с 84-процентной, а под конец – с 98-процентной скидкой! В охваченной алчностью толпе смешались все нации – русские, французы, немцы, итальянцы…Утратив человеческий облик, они бросались друг на друга с кулаками, а то и ножами и дубинками. Убийства и грабежи на Никольской стали обычным делом.Французские жандармы не справлялись с обстановкой и тогда решено было перекрыть вход в Китай-город несколькими баррикадами возле Воскресенских ворот.Размен стали организовывать таким образом: медь фасовали по мешочкам, закладывая на 25 рублей монеты в каждый. Эти мешочки солдаты подтаскивали к баррикаде и, получив через заграждение требуемую сумму, швыряли через баррикаду мешки денег. Было несколько случаев, когда мешки, попав какому-нибудь счастливца в голову, убивали его на месте. Или оглушали, а потом упавшего затаптывала толпа…После отъезда Наполеона французы, еще оставшиеся в Москве, сожгли артиллерийский парк и стянулись в одно место, усилив караулы вокруг Белого города. В остальных частях города уже никто ничего не контролировал, и там орудовали шайки дезертиров-грабителей, к которым присоединились мужички из подмосковных деревень. Теперь главной целью мародеров стали соляные магазины, ибо все остальные лавки и магазины были уже разграблены. Мужики приезжали целыми обозами, по 15–20 семей, с бабами и ребятишками, и пока те торопливо грузили на телеги кули с солью, охраняли их. Потом эти обозы покидали Москву, исчезая в осенней мгле за неохраняемыми городскими заставами. Французы не вмешивались в происходящее. У них была своя забота: нужно было ускользнуть из города, ставшего для них ловушкой…
Общество
Под крылом Акулины Ивановны
[b]Купеческое семейство Астафьевых, слывшее на Москве одним из самых уважаемых и зажиточных, разорилось с ужасающей быстротой. Мать, тетка, два брата умерли чуть ли не в очередь, на ярмарке сгорела незастрахованная лавка с товаром... Словом, как в народе говорят, «пришла беда, отворяй ворота».[/b]Дом, движимое и недвижимое имущество ушли за долги. Главу семейства удалось пристроить в Андреевскую богадельню, а еще недавно благополучный молодой человек, младший сын почтенных родителей Митя Астафьев, мечтавший поступить в Московский университет, вдруг оказался один и совершенно без средств. Ночевал он у одних родственников, обедал у других.Днем бегал, искал места. Но ремесла никакого не знал, в приказчики не годился «из-за совестливой натуры», а в конторщики его не брали из-за плохого почерка. Случай свел его с человеком, который буквально спас его, – П. А. Бессонов был довольно известным литератором, библиографом и служил библиотекарем Московского университета.Выслушав отчаянную исповедь Мити, Бессонов предложил ему место писца в университетской библиотеке. На самом деле писать ему не нужно было вовсе – Митя исполнял обязанности «доставалы»: он должен был доставать с высоких полок книги, назначенные к выдаче студентам и профессорам университета, а потом расставлять на места возвращенные книги. Жалованье «доставале» полагалось 8 рублей 53 копейки в месяц – для Мити в то время это было уже «кое-что». А через некоторое время Бессонов выхлопотал у университетского начальства значительную прибавку для своего протеже; и Мите стали платить 20 рублей в месяц, не считая «наградных», которые выдавали перед каждым большим праздником. Впрочем, и этих денег хватало только на оплату комнатки и обед в кухмистерской, обходившийся в четвертак.В ту пору Митя поселился в «нумерах», находившихся над «Артистическим кружком» в Охотном ряду. Этот клуб занимал бельэтаж бывшего голицынского дворца, в 1840-х годах купленного купцом Бронниковым. Тремя фасадами дом выходил на Большую Дмитровку, Театральную площадь и Охотный ряд.«Нумера» находились под самой крышей, на пятом этаже. «Апартамент» стоил 7 рублей в месяц и представлял собой коморку с низким потолком и небольшим окошком. В соседних «апартаментах» обитали такие же молодые люди, «ограниченные в средствах», – студенты консерватории, театрального училища, университета и другие.Несмотря на постоянную нужду и дырявый бюджет, ребята все были веселые и компанейские. К ним часто приходили гости, набиваясь в «нумер» так, что дышать было невозможно. И «для вентиляции» приходилось открывать дверь в коридор. Из угощения обычно были кипящий самовар да жидкая заварка, а остальное – «что Бог даст», а вернее, кто что принесет «для поддержания компании»...Начинающие актеры читали стихи, показывали отрывки ролей, которые репетировали, музыканты приносили с собой инструменты... Когда молодежная компания особенно шумела, на пятый этаж поднималась «унимать буянов» владелица «комнат с мебелью» Акулина Ивановна. Эта шарообразная старушка, страдавшая одышкой, ругалась, грозила «согнать с фатеры», но, несмотря на столь грозные заявления, была существом добрейшим. Зная, какую нужду мыкает большинство ее квартирантов, она никогда их не торопила с оплатой за жилье, а случалось, ждала по 2–3 месяца, когда жилец сможет расплатиться. А бывало, что и спасала в такие минуты, когда хоть в омут головой, давая кому рубль, кому полтинник. Обитатели «комнат с мебелью» ее любили, и никто не мог припомнить, чтобы Акулину Ивановну кто-то надул, съехав без оплаты «зажитого».Порой нужда доводила до крайности, и тогда жильцы Акулины Ивановны шли искать помощи у благотворителей.В народной столовой на Солянке они садились за один длинный стол с «хитрованцами» – урчащее брюхо не позволяло «чиниться». В очередь с нищими они получали хлебную порцию, уплетали деревянными ложками щи из общей миски, а потом ели оттуда же кашу с салом. Эту снедь они вспоминали и годы спустя – такой вкусной она им казалась. Ведь голод – лучшая приправа!Митя Астафьев прослужил «доставалой» при университетской библиотеке целых 15 лет. Но все невзгоды искупались открывшейся для него возможностью заниматься самообразованием: он много читал, пользуясь советами профессоров университета, принявших в его судьбе большое участие. С их помощью молодой человек раскрыл свой литературный дар и стал одним из самых плодовитых московских авторов-сочинителей.Некоторые его соседи по «номерам» стали знаменитыми актерами, музыкантами и режиссерами и всегда с теплотой вспоминали приют своей молодости, где прошла их юность под присмотром добрейшей Акулины Ивановны...
Общество
Люди с бульвара Капуцинов
[b]Сегодня – День российского кино, и не грех по такому случаю вспомнить некоторых его героев – безымянных и именитых. Итак, начало ХХ века, место действия – Москва, точнее, первые столичные синематографы.Электрическое кино[/b]В отличие от множества других модных новинок, кино, или, как тогда говорили, синематограф добрался до России и до Москвы очень быстро.Как помнят знатоки, 28 декабря 1895 года в Париже состоялся первый киносеанс, а уже 6 мая 1896 года первый кинопоказ прошел и в Москве, в помещении Театра Солодовникова, что на Большой Дмитровке...В начале 1897 года в Верхних торговых рядах (нынешний ГУМ) открылся первый постоянный Электрический театр, просуществовавший, впрочем, всего несколько месяцев. А потом – пошло-поехало!В начале ХХ века и в обеих столицах, и практически во всех уездных городах европейской части Российском империи, наряду с традиционными балаганами и цирками шапито, как грибы выросли заведения, где крутили «фильмы».В Москве, в частности, наблюдался самый настоящий «кинобум» – синематографы открывались и в центре города, и даже на далеких окраинах. Под них использовали самые разные помещения: и банкетные залы, и большие квартиры доходных домов, и просто настоящие сараи, которые путем небольшой косметической реконструкции превращались в синематограф.К концу 1907 года, то есть ровно сто лет назад, в Москве насчитывалось около 80 кинозалов разного ранга! Почувствовав «золотое дно», к этой деятельности сразу «прикипели душой» множество коммерсантов, стремившихся «сшибить деньгу» на новом поприще.[b]«Художественный» досуг[/b]«Фильма» (до 1930-х это слово в русском языке было женского рода), была доступна пониманию каждого. А тут еще и относительная дешевизна билетов (10–20 копеек), которая сделала кино самым демократичным видом развлечения. В синематографе места рядом занимали и чиновник, и купец, и рабочий, и извозчик… Благо, что места на первых порах были не нумерованные – кто раньше успел, тот и сел! Синематографы сделались модным развлечением москвичей, местом свиданий, выяснений отношений. Те, кто считал себя интеллектуалами, брезгливо морщили нос, отказывались признавать кино искусством, но в синематограф все равно ходили! В нашем городе стали строиться «настоящие» кинотеатры.Здания некоторых из них мы можем видеть до сих пор: «Художественный», например, на Арбатской площади, или обслуживающие сегодня театрального зрителя «Колизей» на Чистых прудах (Театр «Современник») или «синематограф» на Большой Ордынке (сегодня это филиал Малого театра)…[b]Разрешите вас снять?[/b]В новом еще вчера деле появились настоящие энтузиасты. В 1910-х годах среди содержателей «синематографов» заслуженной популярностью пользовался некий Боря, по кличке «Гипнотизер».Он обладал завидной способностью приманивать публику, или, как он сам это называл, «ставить новый синематограф на ноги». Его приглашали в только что открывающееся заведение, или в старое, у которого дела шли туго.Боря был мастер на все руки – мог реставрировать «отработанные» ленты, что давало значительную экономию. А хозяину, у которого он служил, охотно давали деньги в кредит. Были у «Гипнотизера» и хорошие связи с поставщиками «фильм». Но главное, Боря умел набить битком любой зал. Способ его был прост – он хорошо знал психологию людей.Ему выдавали большое количество билетов со значительной скидкой, а частью – просто бесплатно. Эти билеты Боря раздавал (или продавал) своим многочисленным знакомым девицам, из числа, как тогда говорили, «павших», но еще не ставших «профессионалками». Московских модисток, корсетниц, шляпниц, продавщиц, конторщиц и прочих «трудящихся» барышень жизнь не особенно баловала. Случайные знакомства с состоятельными мужчинами были для них и приключением, и прибавкой доходов, и надеждой «устроить судьбу».Вот Боря-сводник и стал своего рода благодетелем: билеты со скидкой он распространял среди состоятельных господ, искавших знакомств с девицами полулегкого поведения.[b]Гимназистам вход воспрещен[/b]Репертуар синематографов, где работал Боря, состоял из лент, «подновленных» им, а также тех, которые ему «достали по случаю». Особой популярностью пользовались у публики «мелодрамы с эротическим уклоном».На такие фильмы в синематографы вход гимназистам и учащимся других казенных школ был строго-настрого заказан. Однако и это было на руку Боре – он помогал попадать в зал тем, кому это было запрещено, а в случае облавы, устраиваемой гимназическими надзирателями, Боря давал учащейся молодежи возможность скрыться. Это еще более увеличивало популярность заведений, в которых служил «Гипнотизер». За свои услуги он брал большие деньги, но гонорар отрабатывал честно.Но и без Бориных усилий соблазн для публики был велик – всего за 20 копеек на целый час можно было перенестись в американские прерии, где отважные ковбои сражались с дикими индейцами или оказаться в центре светской мелодрамы, или до упаду хохотать над трюками комиков.[b]Как гаснут звезды[/b]Не мудрено, что властителями дум публики тогда были звезды «великого немого». Российские – Вера Холодная, Яков Протазанов, Всеволод Пудовкин, Александр Вертинский, Ада Войцик, Игорь Ильинский, Михаил Жаров, Вера Карали, Иван Мозжухин, Алла Назимова, Петр Чардынин. И иностранные – Чарли Чаплин, Мэри Пикфорд, Грета Гарбо, Рудольф Валентино, Лилиан Гиш, Пола Негри, Глория Свансон, Дуглас Фербенкс…А главной кинозвездой – разумеется, Макс Линдер, король девичьих грез и кумир юношей! Всем в Москве было доподлинно известно, что его мимика была самой удивительной в Европе, а сам он спортсмен и постоянно тренируется, чтобы быть в форме.Что фирма братьев Патэ платит ему миллион франков в год! Цифры завораживали… Когда в ноябре 1913-го Линдер приехал в Россию на гастроли, то на вокзале в Петербурге ему устроили овацию. Да и в Москве его встречали несколько тысяч человек: в Линдера летели букеты цветов, его подняли на руки, и понесли от вагона к автомобилю, а когда машина тронулась, толпа долго бежала за ней. Дорогого гостя угощали «как положено»: «по-московски», с цыганами; катали на тройке по первому снежку, а потом торжественно ввезли в Кремль через Спасские ворота… После этого триумфа не прошло и года, как вдруг Макс Линдер стал врагом.В августе 1914 года началась Мировая война, и он, как подданный Германии, был призван в армию. Макс прекрасно водил автомобиль, и потому его определили в шоферы, направив в составе 14-й пехотной дивизии на Западный фронт, под Льеж. Однажды автоколонна 14-й дивизии попала под артиллерийский обстрел бельгийцев. В возникшей сутолоке автомобиль, которым управлял Линдер, столкнулся с тяжелым грузовиком, а сзади на него налетели другие машины… Когда рядового Линдера вытащили из-под завала, он «подавал весьма слабые признаки жизни».Русские газеты писали о смерти Линдера с большим сожалением. Но оказалось, что похоронили Линдера рано! Подобно своим экранным героям, он выкрутился, но ему долго пришлось лежать в госпитале, а потом долечиваться на швейцарском курорте.Войну Линдер пережил, но вместе с тем пережил и свою популярность. О возобновлении карьеры во Франции речи быть не могло – для публики он стал «проклятым бошем». В Германии и Австрии новые фильмы с его участием успеха уже не имели…Постаревший и пристрастившийся к морфию, Линдер выглядел убого. Хотя временами появлялся на экране, а также совершал гастрольные поездки за рубеж.После нескольких неудачных попыток вернуться на экран, он, впав в депрессию, покончил с собой.
Развлечения
Эксклюзивы
Вечерка ТВ
Приметы и советы
Проще, чем кажется
Мнения
Ольга Кузьмина  
Ольга Кузьмина  

Образец истинной дружбы

Екатерина Рощина
Екатерина Рощина

Прилетит вдруг волшебник

Михаил Щипанов
Михаил Щипанов

Киев боится тени Жириновского

Митрополит Калужский и Боровский Климент 
Митрополит Калужский и Боровский Климент 

Почему без Бога нельзя жить полноценно?

Все мнения
О проекте
▲
vm.ru

Установите vm.ru

Установите это приложение на домашний экран для быстрого и удобного доступа, когда вы в пути.

  • 1) Нажмите на иконку поделиться Поделиться
  • 2) Нажмите “На экран «Домой»”

vm.ru

Установите vm.ru

Установите это приложение на домашний экран для быстрого и удобного доступа, когда вы в пути.